Солнце садилось в облака.
Они стояли на горизонте темно-синие и плотные, как скалы.
Это была чудесная страна, недоступная человеку. Страна со своими землями, вершинами, реками и океанами, быстро меняющаяся, иногда страшная, иногда фантастически красивая. Все там происходило, как во сне: мягко обрушивались колоссальные горные пики, рождались тихие бухты, залитые золотым светом, возникали на вершинах белых гор замки с неприступными бастионами, открывались и закрывались провалы с глубокими синими тенями и вдруг все превращалось в дым и таяло в синеве.
Можно было целый день лежать где-нибудь в тени, на траве, смотреть на облачные громады и от этого никогда не уставать. Потому что на небе никогда ничто не повторялось, все было новым и необычным каждый день, каждый час, каждую минуту.
Вот и сейчас: чем ниже опускался остывающий шар солнца, тем гуще наливались облака тревожной синью и тем плотнее они становились. Только верхние клубящиеся кромки их светились, как раскаленные. Небо приняло какой-то неприятный зеленоватый оттенок. А на востоке, за моей спиной, все быстро затягивалось серо-синей мглой.
Через несколько минут от солнца осталась только половина, багровым куполом поднимающаяся над облаками. Лучи широким веером прорвались через трещины облачных скал и упали на море, придав ему цвет огня.
На всякий случай я притащил из зарослей четыре больших сучка и положил их у входа в палатку. Наверное, хватит до утра.
Я научился так раскладывать костер, что дым не попадал под брезент, а тепло от пламени проходило и все внутри оставалось сухим.
Сел у огня и задумался. Сколько все-таки труда нужно, чтобы не умереть человеку на этой земле!
Когда живешь в городе или в поселке вроде нашего, ничего этого не видишь. Пошел в магазин, купил, что нужно, дома сварил или поджарил на газовой плите. Если порвались носки, брюки или рубашка, — тоже, пожалуйста, в магазин. Кто-то для тебя уже заготовил продукты, какие хочешь, сшил костюм, ботинки, пальто. Кто-то написал для тебя книгу и снял кинофильм. Кто-то изобрел радио и телевизор, построил тебе дом. А чтобы не устал в дороге, — пожалуйста, автомобиль или самолет. И ты ко всему так привык, что уже не замечаешь, что кто-то невидимый и неизвестный все время работает на тебя. Ты только пользуешься его трудом да еще злишься, что не достать хорошей книжки в библиотеке, не купить в магазине красивой рубашки или программа по телевизору не интересная.
И вот тебя вышвыривает из привычной жизни на землю, на которой нет ничего, кроме камней, кустов и деревьев. Над головой — небо, а кругом — вода. И никуда не уйдешь с этой земли, не крикнешь, чтобы кто-то помог, не побежишь к людям жаловаться.
А ведь я и сейчас тоже пользуюсь тем, что кто-то когда-то сделал. Например, брезент для палатки. Перочинный нож. Булавки, которые я пустил на крючки. Кеды. Мой джинсовый костюм. Не будь этих вещей, я бы уже давно загнулся.
А если бы случилось так, что я вылез бы на землю совсем голый? Наверное, замерз бы в первую ночь. Ну, не в первую, так во вторую. В самом деле, из чего бы я мог здесь сделать себе одежду?
Нож…
Я вынул его из кармана куртки и погладил теплую рукоятку. Если бы я очутился на берегу без ножа… Недаром Жюль Верн в <Таинственном острове> надел на собаку, спасшуюся вместе с колонистами, ошейник из стальной пластины. Потерпевшие крушение сделали из нее лезвия. И у маленького Филиппа из <Морского волчонка> Майн Рида тоже был нож, подаренный ему матросом. Если бы не этот подарок, Филипп через несколько дней рассчитался бы с жизнью на дне темного трюма.
А сколько раз я жалел за эти дни, что знаю не так уж много! Почему я так мало прислушивался к разговорам взрослых? Почему не присматривался, как они работают? Ведь они умеют делать многое такое, чего я еще не умею. Невелика хитрость смонтировать транзистор в радиокружке или наладить электропроводку в доме. Это вроде игры в <Конструктор>: все делаешь из готовеньких деталей. А вот вырежь из дерева самую простую ложку или добудь огонь без спичек! Или вылепи хотя бы самый примитивный глиняный горшок! Не тут-то было! Человек сейчас делает самые сложные вещи вроде самолетов, атомных бомб, электронных счетных машинок, зато совсем разучился делать самые простые и необходимые…
Да, учиться надо не только по книжкам!
Я отвел глаза от огня и взглянул на небо.
Неба не было.
Сплошная тьма затопила все вокруг. И стояла такая тишина, что показалось, будто я провалился под землю. Ни шороха, ни дуновения в невидимых кустах. Все замерло. Язычок пламени от горящих веток тянулся вертикально вверх, красно освещая внутренность палатки и ствол дерева, под которым я ее поставил. Никогда еще не было на острове такой ночи.
Завтра наступит одиннадцатый день.
Чем больше я здесь живу, тем меньше остается времени до момента, когда меня найдут.
Хочется или не хочется мне домой?
Не знаю.
Вероятнее всего хочется, если все время думаю о том, найдут меня или не найдут.
И все-таки не каждому человеку выпадает в жизни такое. Это же самое настоящее приключение! Остров, море, деревья, палатка
Тут я заметил на рукаве куртки дырку. Ого! Где же я так зацепился? И ведь зашить нечем — у меня ни иголки, ни ниток….
Я внимательно осмотрел весь костюм и нашел еще одну дырку на джинсах под коленом. Потом еще одну, на рукаве, под мышкой.
Плохо. Костюм ничем не заменишь. Надо будет осторожнее лазать по кустам и деревьям. И особенно беречь кеды: без них здесь и шагу не ступишь.
Я разулся и проверил кеды. Скоро они у меня год, а подошва только чуть начала снашиваться. Крепкая штука! Вот сбоку, там, где мизинцы, слегка начинает протираться ткань, но это ничего. Ткань вон какая толстая. Еще на два года хватит. А шнурки можно менять хоть каждый день, их у меня сколько угодно. Надо будет от палатки до берега проложить дорожку. Там, где начинаются камни, расчистить и сделать что-нибудь вроде мостовой из плоских булыжников…
С моря донесся странный звук вроде длинного приглушенного крика, а за ним — глубокий протяжный вздох. Пламя костра дернулось в сторону и почти легло на землю. В тот же миг над головой быстро зашумели листья, палатку вздуло пузырем и чуть не сорвало с колышков. И сразу засвистело в кустах, загрохотало внизу у скал, затрещало где-то вверху, на склоне. Весь остров зашевелился во тьме.
Воздух потяжелел, стало трудно дышать. Снаружи еще сильнее потемнело. В свете костра наискось пролетела отломившаяся от дерева ветка. И вдруг огромная бело-голубая трещина раскроила темноту, соединив небо и море. На один миг отчетливо, как выточенные, высветились кусты с неподвижными, будто вычеканенными листьями, травы и камни и клубы вулканических облаков над деревьями. А потом все опять прыгнуло во тьму и взорвался такой гром, что у меня захватило дыхание.
И сразу же по парусине, по листве надо мной, по траве часто-часто застрекотал дождь. Костер зашипел под ударами капель, и только я успел передвинуть часть огня в палатку, как ливень рухнул водопадом. Не моросило, не капало, не лилось струями — сплошные полотнища воды падали на землю. Ветер ударял с такой силой, что палатка то надувалась парусом, то сплющивалась и трепетала, как повешенное на веревку белье. С дерева летели сбитые листья и сучья. Свистело и скрежетало на разные голоса. Остров будто сорвался с места и понесся по взбесившемуся морю в темноту.
Как стремительно меняется здесь погода! Безветрие, тишина — и вдруг сразу, за несколько минут такое!
Скоро в палатке сухое место осталось только там, где сидел я и горел костер. От налетов дождя меня и огонь спасал ствол дерева. Я боялся только одного: как бы не залило огневой инструмент. Поэтому плотнее завернул его в пленку и пожалел, что не насобирал на берегу этой пленки побольше. Можно было соорудить из нее полог, и тогда вода не залетала бы с ветром внутрь. Измазанная нефтью, она совсем не пропускала воду, но в солнечные дни воняла керосином так, что к ней неприятно было прикасаться.
Я представил, что сейчас делается у Кормы и у мыса Форштевня, и улыбнулся. Пусть палатка похожа на собачью конуру и из нее нужно выползать чуть ли не на четвереньках, пусть я живу, как первобытный, добывая огонь палочками и питаясь поджаренными слизняками и травой, — все же я не голый на голом берегу. Не распустил слюни, не испугался и пока еще не согнулся!
Я поплотнее запахнул куртку. Спина промокла, брюки на коленях тоже, но я уже привык к этому и не обращал никакого внимания.
Ветер ослаб. Снаружи водопадом шумел дождь. Кажется, он затихает и, наверное, скоро кончится. Просто это был шквал, который пролетит так же быстро, как налетел. А завтра опять будет солнце, я просушу одежду, и все пойдет, как надо.
Но через минуту палатку снова рвануло, сердито зашипел костер и новые каскады воды рухнули на землю. Я распялил полы куртки, как наседка крылья, защищая слабый огонь от водяной пыли. Ну и ночка! На этот раз ветер и дождь стали такими холодными, будто они скатывались откуда-то со снеговых вершин. Струи воды летели не косо, а параллельно земле. Я повернулся левым боком к костру, и тут что-то раскаленной иголкой ткнуло под мышку. Я запустил руку под куртку и вытащил на свет муравья.
Он был рыжий и здоровенный — с ноготь указательного пальца длиной. Честное слово, раньше я таких муравьев не видел. Туловище, обросшее жесткими волосками, круглая с выпуклыми глазами голова и челюсти, острые, как крючки, — он их то закрывал, то открывал, как клещи.
Я бросил его в огонь. И тут же меня ожгло под коленом.
Только сейчас я заметил, что в палатке их видимо-невидимо! Они ползали по внутренней поверхности парусины, по сучьям, которые я подбрасывал в костер, по моим ногам. Наверное, они тоже спасались от сырости и случайно наткнулись на мое жилье. Но и здесь им казалось не особенно уютно, и тогда они забирались в брюки и под рубашку. Я мог бы вытерпеть, если бы они сидели там тихо, но они кусались! Да еще так, что я дергался от неожиданности и боли. И казалось, с каждым мгновением их становилось все больше. А ведь в сухое время их не было в палатке совсем. Ну, попадались один-два маленьких, так я не обращал на них внимания.
Когда укусило раз десять подряд, я не выдержал, содрал с себя куртку, рубашку и джинсы и выскочил в темноту под ливень. Вода успокоила горящее тело, но лишь только я опять заполз в палатку и немного подсох, как опять началось…
Я упражнялся так раз пять за ночь. Если вас не кусали такие здоровенные муравьи, вы не поймете, что это такое. Все тело зудело, и на местах укусов вскакивали белые волдыри. Они так чесались, что никаких сил не было. Некоторые укусы я расчесал до крови. Когда стало светать, я уже не замечал ничего, кроме проклятых муравьев. Тело пылало и мерзло одновременно. Суставы ломило. Голова кружилась. Я уже почти не видел того, на что смотрел. Я молил природу об одном только: чтобы поскорее кончился дождь и вместе с ним ушла бы от меня эта рыжая напасть. Сколько муравьев я передавил за эту ночь! Но их не становилось меньше, и они нисколечко меня не боялись. И к смерти они относились с каким-то жутким презрением.
А дождь все не кончался.
Будто все облака мира собрались над островом и поливали его водой.
В полузабытьи я наконец увидел серый рассвет и мокрую траву кругом. Подбросил в слабо дымящий костер последние сухие сучья и выполз наружу. Надо искать топливо.
Сырая одежда мгновенно приклеилась к телу. Меня охватил страшный озноб. Тряслись руки, тряслось все внутри меня, зуб не попадал на зуб. Я покрутился по поляне в каком-то диком танце, чтобы согреться, и полез по склону вверх, к деревьям, под которыми еще не собирал сучья.
Все кругом плыло и покачивалось, будто во сне. Деревья тенями стояли за завесой дождя. А дальше — ничего, серая мозглая мгла. Каким унылым, каким страшным местом был во время ливней мой остров! А ведь первобытные не только жили на такой земле, но ухитрялись делать орудия, охотиться да еще рисовать на стенах пещер. Ну почему в моей горе нет ни одной подходящей пещеры?
И тут я вздрогнул.
Сколько муравьев в ней, наверное, было бы!
Нет, к аллаху, никаких пещер, ничего сухого не нужно. Лучше так: холодно, мокро, но не кусают…
Под первым деревом лежал огромный сук, сломанный шквалом. Я не смог его даже приподнять и стал искать другие, поменьше. Ветер поработал вовсю, сучков на земле валялось много, но маленьких почему-то не было. Я ползал под ледяным душем по мокрой земле и не находил ничего. Топор бы сюда, хоть какой-нибудь, даже каменный…
Наконец удалось найти короткий обломок вроде дубины. Потом еще несколько, тяжелых от пропитавшей их воды. Скользя по раскисшей земле, весь вывалявшись в грязи, я спустил их к палатке.
Костер совсем захирел. От него осталось несколько слабых угольков, прикрытых слоем пепла, и несколько несгоревших веток. Я настругал эти ветки ежиками, осторожно положил их на угли и стал раздувать. Когда языки пламени снова начали облизывать дерево, я принялся кромсать ножом те сучья, которые принес. Они оказались мокрыми только снаружи. Скоро я сидел у хорошего огня, обогревая то живот, то спину.
Обогревая…
Джинсы, куртка, рубашка, кеды были настолько пропитаны водой, что я чувствовал себя как в скафандре. Сквозь этот скафандр тепло от огня едва пробивалось к телу. И чем сильнее я мерз, тем больше злился на самого себя.
Злился, что попал на этот остров, такой красивый и неуютный одновременно.
Злился, что проснулся в тот день на катере так рано и дернуло меня выскочить на палубу и попасть под эту несчастную волну.
Злился на авторов приключенческих книжек, которые выдумывали для своих героев теплые удобные острова и давали им в руки ружья, топоры и одежду.
Злился даже на то, что упросил отца устроить меня на катер в группу планктонщиков…
А дождь все хлестал, то усиливаясь, то ослабевая, и злость моя переходила сначала в уныние, а потом в какое-то отупение.
Уже совсем рассвело. Из тумана вышли кусты шагах в десяти от палатки. Ветки у них обвисли, листья зябко вздрагивали. Но меня не радовал ни пришедший день, ни хорошо разгоревшийся костер, ни то, что дождь начал вроде бы терять силу. Не радовало даже то, что по мне перестали ползать муравьи. Вероятно, они тоже не любили мокрого и нашли для себя что-нибудь посуше моих джинсов и рубашки. Мне хотелось свернуться клубком, лечь на землю, закрыть глаза и заслониться сном от всего. А проснуться уже при солнце, сухим, бодрым, веселым…
<Наверняка простужусь>, — прошло в голове.
<Ну и пусть…> — подумалось в ответ.
Сейчас я был равнодушен ко всему на свете.
Что-то пробежало по ноге. Будто маленькие холодные лапы протопали по щиколотке. Я, не оборачиваясь, хлопнул ладонью по оголившемуся месту.
Ничего.
Или это мне показалось?
Я потянулся за очередным сучком, чтобы обстругать его и бросить в огонь, и в этот момент по ногам пробежало еще раз.
Я резко обернулся и успел заметить какой-то клубок, скатившийся под край палатки.
И только когда по ногам пробежало еще раз, я разглядел, что это такое.
Я не боюсь крыс, но все-таки они противные. Особенно их хвосты — голые, похожие на серых червей. И еще этот омерзительный писк, которым они переговариваются. Ну и, конечно, то, что крыса всегда действует исподтишка. Только откуда они могли взяться здесь, на необитаемом острове? Что они едят в этих камнях, на кого охотятся?
Когда я учился в пятом классе, мне пришлось наблюдать бой крысы с котом. Кот жил в лаборатории, где препарировали морских животных. Он был ленивый и рыжий. Целыми днями валялся на крыльце, на солнце, переворачиваясь с боку на бок, и с таким презрением смотрел щелочками глаз на людей, будто хотел сказать: <Плевать я хотел на вас всех!> Вставал он только тогда, когда хотел есть.
В эти моменты он оживал, становился очень общительным, начинал вертеться под ногами, выгибал спину и терся головой о дверные косяки и ножки табуретов, всем видом показывая, что влюблен в каждого человека, который работает в лаборатории. Но достаточно было ему съесть кусок рыбы, как все сразу менялось. Он опять заваливался на крыльцо и снова <плевал> на всех. Так уж они устроены, кошки. Они всегда сами по себе.
Так вот этот самый рыжий однажды схватился под крыльцом со здоровенной крысой. Я как раз подходил к лаборатории, когда услышал рычание, визг и какое-то кувыркание под ступеньками крыльца. Казалось, там дрались две или три собаки сразу. На шум выбежал лаборант Гриша.
— Что там такое?
Я пожал плечами.
Гриша схватил из-за двери швабру и несколько раз ткнул ее ручкой в щель между стеной лаборатории и крыльцом.
И вдруг из-под крыльца выкатился рыжевато-бурый визжащий ком. На мгновение он расцепился, и я увидел нашего рыжего и еще кого-то, которого принял сначала за второго кота. Этот второй снова метнулся к дыре, но рыжий прыжком загородил ему дорогу. И только тут я рассмотрел, что второй — здоровенная крыса. Честное слово, ростом она была не меньше кота!
Крыса с шипением поднялась на дыбы, рыжий прыгнул на нее, и они некоторое время стояли, как два борца, обхватив друг друга передними лапами. Потом крыса пискнула, будто пробкой потерла о стекло, и оба зверя комом покатились по земле, разбрасывая вокруг клочья шерсти. Гриша крутился вокруг, нацеливаясь ручкой швабры, но никак не мог выбрать момент для удара. Сверху оказывалась то крыса, то кот.
Наконец рыжий извернулся и поймал крысу за горло. Через минуту крыса вытянулась на земле, а кот, глядя на нас яркими желтыми глазами, прижав к голове уши, продолжал ее теребить. Я хотел отнять у него крысу, но он еще плотнее прижал уши, взгляд у него стал змеиным, и он так вякнул, что я отскочил в сторону.
И вот примерно такую крысу я увидел сейчас под краем палатки.
Наверное, она тоже спасается здесь от ливня!
Я выбрал сучок с набалдашником на конце и стал поджидать, когда эта зверюга снова покажется на свет. Но крыса будто поняла, чего я хочу, и больше не появлялась.
Снаружи светился мутный день, а вода все продолжала падать на землю, превращая все в серый кошмар.
Я съел несколько мидий и снова скорчился у огня, не зная, что делать. Кажется, я задремывал на несколько минут, потом приходил в себя, подбрасывал в огонь сучья и снова задремывал.
Постепенно стало темнеть.
Так прошли одиннадцатые сутки моей жизни на острове.
* * *
Проснулся оттого, что вода полилась на спину. Во тьме глухо светились угли костра. Снаружи все так же ровно шумело.
Все тело превратилось в хлипкий дрожащий комок. Руки и ноги ломило. С трудом разогнувшись, я нашарил сучок и, вынув из кармана куртки нож, начал тупо стругать деревяшку. Все было противным, и я сам себе был противен.
Кое-как настругав ежиков и раздув костер, я уселся у самого огня. Есть не хотелось. В животе каменел холодный ком.
Временами казалось, что все, что сейчас происходит. — неправда. На самом деле я сплю и вижу во сне этот проклятый остров, и хожу по нему, и раздуваю огонь. И никак не могу проснуться.
Так бывает: видишь во сне что-то страшное, оно надвигается на тебя, вот-вот навалится, сомнет, придушит, а ты не можешь убежать, тело оцепенело, не двигается… И наконец, собрав все силы, крикнешь и проснешься от этого крика, и долго лежишь в темноте, переживая то, что произошло.
Я бил себя кулаком по лбу, щипал руку, хлестал ладонями по щекам, но сон не проходил.
Тогда я понимал, что я все-таки на острове, что надо не дать погаснуть костру, и я снова стругал деревяшки, глотал горький дым и дрожал от холода.
Наконец внутри костра нагорело порядочно угольев, они подсушивали оседающие на них ветки, и огонь хоть и не полыхал, но грел.
Я съел две саранки и несколько мидий, потом спохватился и вырезал на календаре еще одну черточку — двенадцатую.
* * *
А ведь была у меня когда-то нормальная постель, письменный стол, книжки, уроки в школе. Были отец, лаборант Гриша, Виктор Иванович и Таня. Они и сейчас есть где-то…
На катере был даже шкафчик для одежды! А кают-компания, стол, стаканы, тарелки, полные макарон по-флотски…
Я со злостью отбросил от себя эти мысли. Какой толк мечтать о том, что так далеко!
Сейчас я один на один с островом. И природа вовсе не добренькая и не красивая, как кажется, когда смотришь на нее из окна комнаты или из туристской палатки. Все эти двух-трехдневные походы в тайгу или прогулки за грибами или дикой смородиной — игра для детей и для взрослых. Все равно ведь придешь домой в тепло и уют. А вот когда не поход, а по-настоящему… Да еще не знаешь, сколько это настоящее продлится…
Неужели они все-таки решили, что я утонул?
Я представил, как отец открывает своим ключом нашу квартиру. Обе комнаты пусты. На моем столе пыль. Стопа никому не нужных учебников и тетрадей. В кухне не пахнет едой. Тишина. Даже будильник не тикает: отец, как всегда, забыл его завести. В ящике у двери лежат мои ласты, маска со шноркелем. Под ними еще одни ласты — длинные и узкие <барракуды> — материны. Отец, не раздеваясь, проходит в мою комнату, садится за стол и закрывает лицо ладонями. Ему теперь некого ждать. Пустота кругом…
Я стиснул зубы.
Ладно. Если они подумали, что я утонул, если меня уже никто не ждет, если я сам по себе, то и нужно быть полезным только самому себе. У меня сейчас только одно право — драться до конца.
Я поворошил сучья в огне.
Право…
Нам в школе рассказывали о правах человека. Право на труд, право на учебу, право на отдых… Но все это — когда ты находишься среди людей. А вот если человек совсем один, как я сейчас? Есть ли у него какое-нибудь право и что это за право? Права завоевывают. Что мне нужно завоевать? Остров? А для чего он мне? Разве чтобы прокормиться — копать саранки, добывать мидий у скал, пить воду из источников. Это для того, чтобы жить. Значит, природой мне дано право на жизнь. И природа может в любой момент отнять у меня это право. Очень просто: запустит вот такой дождь дней на десять, и я отдам концы от голода и от холода. Выходит, и здесь мне надо завоевывать право на жизнь. У острова. У дождя. У этих деревьев.
Я здорово ослабел за эти дни. В голове непрерывно гудело, и все время хотелось спать. Иногда я засыпал на несколько минут, присев отдохнуть. Иногда останавливался во время ходьбы, забыв, куда иду и зачем. И тогда все вокруг становилось расплывчатым и ненастоящим. И сейчас, у огня, мне тоже все казалось ненастоящим.
А дождь все шумел, падая на парусину, затекая в щели между землей и пологом палатки, и снаружи все так же бесился ветер.
