Первый раз я спал по-нормальному — в майке и трусиках. И не просыпался ни разу до утра. А когда поднялся, камни камина были еще теплыми и каюта казалась очень уютной.
Одежда моя отлично просохла. Когда я натягивал на себя рубашку, она мягко прикасалась к шее воротником. Эх и повезло же мне с этим катером!
Доски, которыми я обложил снаружи камни очага, сделались легкими и звонкими. Они легко раскалывались киркой и щепались ножом. Надо будет насушить их побольше и перетащить в ходовую рубку от дождя. А сейчас надо позавтракать.
Я вынул из шкафчика мидии, горсть шиповника, пять саранок. Налил из бутылки воды в кружку. Потом раздул камин и вскипятил чай с шиповником.
Все-таки для жизни человеку обязательно нужны стены. Палатка — это на несколько дней, это не настоящее. А вот железо… Я постучал кулаком по стене каюты. Ничто его не пробьет. Только зимой, наверное, будет зверски холодно. Никаким камином не прогреешь эту железную коробку, да и топлива столько мне никогда не добыть.
Я уже не ждал, что меня найдут. Давно привык к мысли, что на станции про меня думают как про утопленника. Еще сидя в палатке после болезни, я это прекрасно понял, и еще одно понял — что судьбу мне никто не принесет на тарелочке и не сунет под нос: <На, возьми, пожалуйста!> Я сам должен делать эту самую судьбу, и только от меня зависит, останусь я жив или опущу руки и тихо загнусь от отчаяния.
Сейчас, что бы я ни делал на острове, я думал.
Дома меня не отлепить было от телевизора. Я часами мог крутить транзистор. А тут о них и не вспоминаю. Вернее, вспоминаю вот как сейчас, мельком, как о совершенно ненужных мне вещах. Кстати, кино, телевизор, радиоприемник, фотоаппарат, встречи с друзьями и просто шатание по поселку почти не оставляли мне времени, для того чтобы самостоятельно думать. А на острове… Никогда в жизни я столько не думал, как здесь, в одиночестве.
Я думал о жизни, о людях, об отце, о себе. Мне было интересно, как бы поступал в тех или иных случаях взрослый человек, окажись он на моем месте. Лучше бы у него получалось, чем у меня, или наоборот? Догадался бы он, например, добыть огонь тем способом, каким добыл его я? Сделал бы себе жилье в пещере, очистив ее от грязи, или так же построил бы палатку? Что придумал бы для охоты на чаек? Интересно: как действовал бы на моем месте отец? И вдруг вспомнил, как однажды он принес мне очень красивую трехцветную шариковую ручку, я прочитал на ее корпусе, что она сделана в Японии, и сказал, что заграничные вещи лучше наших. Отец тогда страшно разозлился и закричал: <Дурень! Да ты еще в жизни-то ничего посмотреть не успел, а уже готов все заплевать. Лучше! Если ты о нашей стране вообще ничего не знаешь, как можно ее охаивать? Вот я дожил до сорока двух лет и то не могу сказать, что видел нашу страну. Может быть, и умру, никогда не увидев Средней Азии, Урала, Кавказа, Якутии… А ты… Эх, Санька!..>
В другой раз он сказал: <Самое худшее, что может испытать человек в жизни, — это самоуспокоенность. Когда все кажется законченным, правильным, сделанным и тебе остается только легонько скользить по ровненьким рельсам, проложенным кем-то другим. Вот такое скольжение и превращает человека в рациональную амебу>.
Он всегда радовался, когда удавалось сделать что-нибудь новое. Наверное, это перешло и ко мне. Я радовался, когда в радиокружке впервые смонтировал транзистор на пяти триодах и он сразу заработал без всякой настройки. Я танцевал, как индеец, когда построил палатку. Я стал уважать сам себя, когда удалось добыть огонь. Я гордился, что отыскал мидий и умею складывать нодью, как настоящий таежник. Я жалел, что руки мои еще неловки и не все умеют делать. И что я еще очень мало знаю. Эх, если снова попаду на Большую землю, как я буду учиться! Какие книги читать! Почему я раньше не обращал внимания на справочники? А ведь я помню, у нас в библиотеке я видел специальную книжку по ориентированию. Такую черненькую, карманного формата, с вытисненными на обложке знаками зодиака, и называлась она <В мире ориентиров>. Помню, я ее тогда перелистал, посмотрел какие-то схемы и отложил в сторону. Нет, теперь только справочники. И настоящие, серьезные книги о путешествиях. Прав был отец: ничего я еще не видел и не пережил. Остров — мое первое серьезное испытание. Выдержу, — значит, буду немножко ближе к настоящему человеку. А не выдержу… никто об этом и не узнает. И хорошо. Значит, ни черта я не стоил в жизни и недостоин ее.
Весь этот день я обдирал со скал мидий. Теперь я уже не выбирал самых крупных — брал всех подряд. На берегу выросла целая сопка из раковин. На катере нашел самое холодное место — рундук в ходовой рубке. Я вычистил его, застелил дно полиэтиленовой пленкой и на нее сложил свой припас. Со стороны раковины выглядели кучей грязных камней, но для меня ничего на свете дороже не было: в рундуке хранилось несколько дней моей жизни.
Надо еще раз попробовать рыбалку. Вдруг выйдет?
Я заметил, что, чем холоднее становились дни, тем меньше крабов встречалось на берегу. Жаль, что так и не удалось поймать ни одного крупного, — они здесь почему-то очень осторожные. А в маленьких нечего есть.
Потом я снова подумал о доме. Надо бы найти для него место недалеко от палатки и от источника, чтобы зимой было недалеко ходить за водой. Пожалуй, надо начать подбирать камни для стен. Выстроить такую халабуду вроде искусственной пещеры и чтобы внутри огонь можно было разводить. Крупные щели между камнями заткнуть пленкой. Крышу — из моей палатки. Сверху придавить ее булыжниками, чтобы не снесло ветром… Хватит ли у меня сил построить такую?
На катере я боялся оставаться. Во время приливов вода далеко заливала берег и не доходила метров на двадцать до камней, в которых заклинился катер. Во время штормов она, наверное, будет клокотать совсем рядом, а может быть, и заливать катер. А осенние штормы в Охотском море — ой-ей… Я видел у нас на станции. По три дня не высунешься из дому, хотя наша бухта и считается тихой. А если опять придет большая волна, катер запросто может слизнуть.
На другое утро я поднялся к палатке и осмотрел все вокруг. Самое удобное место было у каменной плиты, с которой я в первый день услышал ручей. Этот огромный камень мог служить задней стенкой дома. Нужно только пристроить к нему еще две стены и сверху все накрыть толстыми досками. После волны толстых мокрых досок на берегу было сколько угодно. Я их не использовал на топливо: пропитанные морской водой, они очень плохо горели, да и сушить такую доску нужно несколько дней. А вот если из них сделать крышу, они на ветру просохнут сами собой.
Я начал подыскивать камни для стенок. Несколько больших нашел сразу, но потом дело остановилось. Попадались или такие, какие я не мог сдвинуть с места, или очень маленькие и округлые, их никак нельзя было положить один на другой. Вот если бы глина… Но глины на острове я не видел. Только крупный песок и щебенка. В конце концов мне удалось выложить стены высотой до коленей, и на этом дом остановился.
А что, если соорудить шалаш из досок между этими стенами и сверху обложить его камнями? Сделать такую пирамиду. Ветром ее продувать не будет. От дождя — полиэтилен. Доски для шалаша нужны длинные, но я как-нибудь ухитрюсь втащить их на гору. Безвыходных положений нет.
Еще один день я потратил на доски. Мне казалось, что на берегу их валяется видимо-невидимо, но, когда я пошел вдоль линии прибоя, оказалось, что их всего пять. Они были разной длины и ширины и кроме воды еще жирно пропитались мазутом. Когда я ухватил одну за конец и попытался вытащить из кучи грязи и водорослей, я так измазал до локтей руки, что отмывал их часа три.
Вот тебе и шалаш…
Нет, надо обдумать все хорошенько.
* * *
А раковины, которые я добыл, начали портиться.
Я с тоской смотрел на скалы, обросшие мидиями. Они стали мне недоступны. Вода в море сделалась почему-то такой холодной, что обжигала ноги. Оставались только саранки.
Я нашел еще одну <плантацию> на западном склоне сопки. Но луковицы так надоели, что, когда я жевал их, горло схватывало тошнотой.
А что, если рискнуть? Еще раз?
Я отыскал свои удочки. Очистил десяток мидий. Проверил крючки на шнурках. Они сидели крепко. Каждый шнурок был метров по десять длиной. Если не выйдет, ну что ж… Зато если выйдет…
И вот я снова на той скале, с которой пробовал первый раз. Прилив затопил ее до половины. Вода мутная, темная — от одного взгляда на нее становится холодно. В ней крутятся какие-то лохмотья, стебли, серая пена.
Накалываю комочек мидиевого мяса на крючок и сдвигаю его до самого ушка, чтобы рыба не сдернула наживку сразу. Опускаю лесу в пену, шевелящуюся под скалой.
Ровный, без порывов ветер несет со стороны сопки. Мокро чавкает между камнями опускающаяся и поднимающаяся вода. Лесу мотает из стороны в сторону течением. На своем конце шнура я связал петлю и надел ее на запястье руки.
Проходит, наверное, полчаса. Никто не хочет брать мою жиденькую наживку. Я замерз так, что уже не хочется ни рыбы, ни мидий, ни проклятых саранок. Только I каюту, раздуть камин, вытянуться на кровати, и греться, греться, греться, и не думать ни о какой еде. Чем я занимался на острове весь этот месяц, все эти дни? Только огнем и едой… И как только люди живут на* свете, не думая об этом!
Еда и огонь…
<Сашка, возьми в столе деньги и быстренько сгоняй в магазин за сахаром и колбасой!>, <Сашка, не забудь купить хлеб и конфеты!>, <Что ж ты забыл про масло, у нас все кончилось!> А какой вкус у колбасы и у сахара? Забыл, не помню. Только слюной заливает рот и сосет, сосет в животе… Если бы я поймал сейчас рыбу, я бы здесь же, на камне, выпотрошил ее, разрезал бы на кусочки и съел всю без остатка. Рыба, милая рыба, большая вкусная рыба, где ты?
Леска ходит под скалой легкая, никому не нужная.
Я вытаскиваю крючок из воды. На нем как был, так и остался крохотный кусочек мидиевого мяса.
Ну-ка, еще разок…
Живут в океане селедки, голубые марлины, треска. В жестяных банках у нас в магазине продавалась сайда, сайра, сардины. Я никогда не видел этих рыб живыми. Я вспоминал только названия. Мероу, морской окунь, рыба-сабля. Есть еще скумбрия, огромные тунцы, палтус. Рыба со странным названием <нототения>. Рыба-капитан… Нет, хватит!
Когда дрожь пробрала меня до самого сердца, я смотал удочки. Ослепший от неудачи, с гудящей головой, пошел к катеру. Там мидии, шиповник, саранки. Там тепло. По дороге прихватил две сырых доски. Настроение было противное.
Вечером, лежа на кровати, я в какой уж раз вспоминал острова, описанные в книгах Жюля Верна и Дефо. Мне вдруг стало смешно. Теперь все написанное я воспринимал только как забавную литературную игру. А мне не до игры было сейчас. И плевать я хотел на все эти книги! Единственно, чем они ценны, — это уверенностью, что выкрутиться все-таки можно. А способы… Ни один из способов, описанных в <Таинственном острове> и <Робинзоне Крузо>, мне так и не пригодился.
У каждого свои способы в зависимости от обстоятельств, и каждый выкручивается своим собственным умением. И в жизни точно такая же штука. И нет никаких вечных, раз навсегда написанных рецептов. Каждый человек выдумывает для себя свой собственный рецепт.
* * *
Утром снова пошел по берегу.
Я все-таки решил строить не шалаш, а настоящий дом, и мне нужны были доски для крыши. Как я жалел, что бросил тогда на произвол судьбы тузик! Его ничего не стоило втащить наверх, к источнику. Из него получилась бы замечательная крыша! Переверни его кверху днищем, накрой стены, борта обложи камнями, чтобы не сдуло ветром, и лучшего ничего не надо.
Но человек так уж устроен, что спохватывается всегда слишком поздно. Сразу ведь не придумаешь, для чего и что может пригодиться. Если бы, к примеру, я знал, что попаду на необитаемый остров, ой-ей-ей чего бы не насовал в карманы!
На всякий случай прошел к тому месту, где лежал тузик. Конечно, его не было. Смыла волна.
Ближе к мысу Форштевня, за Левыми скалами, нашел две отличных доски. Долго возился, прежде чем вытащил их из водорослевой грязи и поднял на сухое место. Каждая была в три моих роста, толстая и очень тяжелая.
По моим подсчетам, для крыши нужно не менее пяти досок шириною примерно в три ладони. В крайнем случае можно было обойтись четырьмя — положить их на некотором» расстоянии друг от друга и щели закрыть плоскими камнями. Сверху для прочности навалить еще несколько слоев камней, перекладывая каждый слой полиэтиленовой пленкой, чтобы не пробивало водой. Стены обязательно выложить в рост: мне уже надоела палатка, в которой в самом высоком месте — у выхода — можно было стоять только полусогнувшись.
Попутно с поисками досок я собирал теперь на берегу всю пленку, которая попадалась на глаза. Меня поражало ее количество. Откуда она взялась здесь, на моем острове? Мне попадались даже большущие мешки из толстого полиэтилена и отдельные листы, в которые можно было завернуться, как в простыню. Разных флакончиков со стершимися надписями и остатками шампуней и каких-то хозяйственных жидкостей я находил множество. В моем хозяйстве было уже восемь больших полиэтиленовых бутылок и одна бледно-зеленая канистра на целое ведро воды. Как они попадали на остров, было ясно: у них имелись завинчивающиеся пробки и по воде они плавали как пузыри. Полиэтилен настолько гибок и прочен, что его не разбивает даже о самые острые рифы. Мешки — тоже ясное дело. В их уголках сохраняется воздух, и они тоже не тонут. Но как гоняло по волнам листы полиэтилена, этого я никак не мог понять. Они же тонули в воде — и меж тем каким-то образом их выбрасывало прибоем. Загадкой оставались для меня и заграничные консервные банки из тонкого алюминия. После каждого шторма их на берегу оказывались целые залежи.
К полудню я отыскал еще две доски, поменьше первых и немного потоньше. Попалось несколько бревен, вернее, древесных стволов с оббитыми сучками, на они так пропитались водой, что не сдвигались с места.
Я прошел почти половину расстояния от бухты до мыса Форштевня, как вдруг впереди, за камнями, увидел какое-то черное блестящее животное. Оно лежало, распластавшись, на узенькой галечной отмели, и мне показалось, что оно ранено и не может ползти по берегу.
Затаив дыхание, я присел на корточки, нашарил рукой увесистый булыжник и начал тихонько подбираться к камням. Я знал, что к этим островам иногда заплывают тюлени, каланы и котики. Отец, возвращаясь из научных поездок, часто рассказывал о временных лежбищах этих животных на глухих островках. Может быть, и на мой остров невзначай заплыл небольшой тюлень? Тогда я могу оглушить его камнем и уж ни один кусочек мяса, ни одна косточка, ни один лоскуток шкуры не пропадет у меня даром! За этот месяц на острове я так научился ценить каждую мелочь, так привык обходиться самым малым, что, наверное, если когда-нибудь попаду домой, то буду трястись над каждой спичкой и десять раз подумаю, прежде чем чиркну ею о коробок.
Я подполз к камням, отделяющим меня от отмели, и осторожно выглянул.
Их было целых пять!
И не черные, а темно-бурые, с каким-то угольным отливом.
Тюленей я знал по фотографиям и рисункам в книгах. Эти не были похожи на них: ростом поменьше и ласты у них какие-то узенькие и очень гибкие, совсем как руки. Двое лежали на боку, лениво похлопывая себя ластами по животам, трое сидели у самой воды на камнях, приподняв переднюю часть тела, и смотрели на море. Головки у них были круглые, с большими темными глазами и с более светлой шерстью около ртов. В стороны топорщились черные волосины усов, совсем как у кошек. Наверное, все-таки это были котики.
Что делать? Подобраться на самое короткое расстояние к тому, что ближе ко мне, и изо всей силы трахнуть его булыжником по голове? На вид они были совсем неповоротливые, беспомощные. Может быть, мне удастся убить и одного, и другого. Вот было бы здорово! Из шкур сделать куртку, а мясо навялить впрок. Я прикинул, что каждый из них был не меньше двадцати килограммов весом.
Я уже не задумывался, смогу ли убить. Голод задавил все чувства. Сейчас я мог бы, наверное, прикончить даже быка. Дело шло о жизни и смерти, и каждое летающее и ползающее существо я теперь рассматривал как добычу.
Прихватив поудобнее булыжник ладонью, я на четвереньках пополз вдоль камней, отделявших меня от ближайшего котика. Время от времени я поднимал голову и осматривался.
Сначала котик лежал спиной ко мне. Потом он перекатился на спину, похлопал себя ластами по животу и зажмурил глаза. Второй, шагах в десяти от первого, спал. Он лежал спиною ко мне. Остальные все так же сидели, задрав вверх головы. Так иногда сидят загорающие на пляже.
Вот еще шагов пять-шесть — и я окажусь совсем близко от <своего>. Потом надо неожиданно вскочить, перепрыгнуть эти здоровенные камни, подбежать к нему и…
Эти пять-шесть шагов я прополз как уж. Подняв голову над камнями, я увидел <своего> чуть ли не рядом. Шерсть его маслянисто блестела под солнцем, и он как раз поворачивался брюхом ко мне, смешно помогая себе ластом.
Тут все мысли у меня разом исчезли, осталось только одно: надо очень быстро и точно.
Еще полшага… еще чуть-чуть…
Я рывком вскочил на ноги, перелетел через камни, в два прыжка оказался рядом с ним и с широкого замаха опустил ему булыжник на голову.
Что произошло дальше, я так и не понял.
Рука с булыжником только скользнула по тугой шерсти, и пальцы онемели от удара о камни. В следующий миг обе ноги мои подсекло ответным ударом и я покатился по гальке. В глазах мелькнул склон сопки, Форштевень, солнце, и какое-то влажное, упругое тело перевалилось через меня и с плеском ухнуло в воду. Корчась от боли в руке, я с трудом поднялся на колени и увидел пустую отмель, а в море, то ныряя, то снова показываясь на поверхности, уплывало от берега пять черных спин…
Некоторое время я сидел на берегу, оглушенный неудачей и болью. Я так навернул рукой в гальку, что чуть не расплющил суставы пальцев. Кожа на сгибах была сорвана, боль ломила всю кисть до запястья, но крови не было.
Ну и верткие твари эти самые котики! И как только он успел уклониться от удара? А силища-то какая: одним движением сбил меня с ног! Как будто бревном ударил.
Вот тебе и охота, вот тебе и шкуры, и мясо. Эх, надо бы его не камнем, а ножом…
Растерев пальцы, я встал и побрел дальше по берегу.
Но теперь я знал, что котики, или каланы, или как их там еще называют, заплывают на мой остров.
К вечеру у меня было четыре доски, которые я поднял выше линии прибоя. Пускай полежат там дня три, пока не подсохнут и не станут полегче, потом перетащу их к источнику. Я решил просто волочить их по камням, потому что взбираться по склону сопки с такой тяжестью не смог бы даже взрослый.
Пока доски подсыхали на берегу, я начал подыскивать плоские камни для стен и кровли. Вспомнил, что на западном склоне сопки, когда я второй раз взбирался к вершине, попадалось много каменных плиток, похожих на сланец и торчащих из земли наподобие ступеней. Наверное, там есть и такие, которые легко будет спустить к источнику.
На второй день после охоты на котиков я полез на этот склон. Там росли густые кусты шиповника и стояли низкие лиственницы. И было очень много воды: она сочилась из щелей между плитами. И здесь неожиданно я нашел грибы. Сколько раз лазал сюда за сучьями — никаких грибов не было. А тут в одном месте наткнулся на огромное семейство. Большие, в мою ладонь, они стояли на сухих полянках.
Ну, грузди-то я знал отлично! Сколько раз с отцом я ходил в тайгу только ради того, чтобы засолить на зиму ведро-два этих чудесных грибов! Со сметаной я один мог их съесть целую тарелку. Голубоватые, сочные, они вкусно похрустывали на зубах и никогда не надоедали. Когда я их увидел на своей сопке, я чуть с ума не сошел. Содрал с себя, майку, сделал мешок и за пятнадцать минут набрал полный. А кругом их еще оставалось видимо-невидимо. Наверное, началось их время, вот они и полезли из земли.
Я был так голоден, что сразу же забыл о камнях и помчался вниз, к катеру со своей добычей.
Я никогда не слышал, чтобы грузди отваривали. Их засаливают, хорошенько вымочив в воде. Но я решил наварить груздей. Не все ли равно, в каком виде их есть! Если можно соленые, то, наверное, можно и вареные.
Огонь в каюте катера у меня всегда был: я аккуратно сгребал киркой горячие угли в кучку и присыпал их сверху золой. Так они сохраняли жар целый день. Потом нужно было только подбросить сухих щепочек и раздуть, чтобы они загорелись.
Набрав воды во все имеющиеся у меня бутылки, банки и кружку, я очистил от земли ножки и положил грузди отмокать в кружку. У этих грибов очень едкий и горький сок, нужно было, чтобы он вышел. Обычно мы с отцом оставляли их замоченными на ночь, а утром сливали желтоватую воду, еще раз промывали и принимались солить. Укладывали шляпки слоями на дно ведра, посыпали солью, накладывали еще слой, снова присаливали и так до самого верха. Затем придавливали всю массу большой тарелкой, ставили на нее какой-нибудь груз, чтобы грибы оставались спрессованными, накрывали ведро тряпочкой и задвигали в какой-нибудь прохладный угол. Через месяц они дозревали, и дух от ведра шел такой, что хотелось поскорее его открыть.
Мне некогда было ждать месяц. Я бы, наверное, свихнулся, ожидая столько времени. Поэтому лучше варить.
Чтобы сок из них вышел побыстрее, я разрезал шляпки на мелкие части. Пока они вымачивались, я раздул огонь и уселся у камина чистить остальные. Я любовался ими, раскладывал их по полу рядами, самые красивые разглядывал, как, наверное, люди разглядывают какую-нибудь драгоценную и редкую вещь, которую им неожиданно подарили. И действительно — они были прекрасны. Ровненькие желтоватые шляпки, слегка вдавленные внутрь вороночкой, по краю загибались к мясистым ножкам. Краешки были покрыты нежнейшим войлоком, который на ощупь оказывался липким, слизистым. Чуть просматривались на этом войлоке слабые желтоватые кольца, как на волнушках. А на коротких и толстых ножках виднелись удлиненные буроватые пятнышки. Когда я разрезал шляпки, белоснежная мякоть на глазах желтела и на ней выступало едкое молочко.
Я подумал, что в рундуке ходовой рубки грибы не испортятся несколько дней, и весь остаток времени потратил на заготовку — натаскал на катер ведра три, не меньше.
Вечером сварил наконец суп в кружке и, подсолив его морской водой, попробовал. Он слегка горчил, но, честное слово, был ничем не хуже того, который мы варили с отцом из сушеных белых. Одной кружкой я не наелся и сварил еще три.
Теперь у меня имелся запас продуктов и несколько дней можно было не беспокоиться о еде.
Конечно, я знал, что через несколько дней грузди тоже надоедят мне до тошноты, как саранки. Почему-то не надоедали только мидии. Их я мог съесть сколько угодно, и каждый раз они имели новый вкус.
На перетаскивание досок к источнику ушло два дня. Труднее всего оказался не каменистый участок берега, а то место, где росли трава и кусты. Поэтому я поднял доски сначала до склона сопки, до высоты, где начиналась крутизна, а потом уже кувыркался среди шиповника и скрытых в траве камней.
Вечером, подтянув все доски к месту, где я строил стены, я умывался в бочажке. И только тут увидел, что, когда взбаламученная вода успокоилась, в озерце очень ясно отразились небо, край каменной плиты и деревья, растущие поблизости. Я наклонился над водой и увидел свое лицо.
С момента когда меня выбросило на берег, мне не приходилось видеть себя. Некогда было, да и не во что смотреться. Я только на ощупь понимал, что волосы у меня отросли до плеч, тело стало худым и жилистым, а на ногах появились десятки ссадин, некоторые из которых подживали, а некоторые даже гноились.
А тут из глубины воды на меня глянуло худое лицо с очень большими глазами, провалившимися щеками и острым треугольным подбородком. Волосы висели слипшимися прядями, как у девчонок после купания. На выступах скул чернели царапины и какие-то струпья. Я поднял руку, чтобы отбросить мешавшие космы, и увидел, какими тонкими и длинными стали пальцы, а у запястья рука была похожа на сухой сучок.
Долго всматривался я в свое отражение, поворачивая голову то вправо, то влево и вспоминая, как я выглядел дома. Но ничего не вспомнил, кроме круглого мальчишеского лица и гладкой, короткой прически. Теперь же я стал похож не на мальчишку, а на взрослого первобытного охотника, и, если бы не джинсовый костюм, а шкура на плечах, меня можно было бы фотографировать для учебника древнейшей истории.
Провозившись пять дней с камнями и досками, я решил, что один день можно сделать свободным.
По моему календарю это был сороковой.
Может быть, пойти на охоту на Форштевень? Или поискать мангыр и саранки? Или пойти и попробовать воду и, если она не такая холодная, надергать мидий, которых я давно уже не ел?
Но охота после двух неудачных попыток меня не привлекала. Не хотелось убивать день впустую.
И тут я вспомнил про нижние каюты в катере, про трюм и машинное отделение. Что, если попробовать открыть эти проклятые двери? А вдруг я найду там топор, и посуду, и какие-нибудь очень нужные мне вещи? Хотя катер не ходил, наверное, уже много лет, все же какое-нибудь барахло, брошенное командой, на нем могло остаться.
Утром я встал с этой мыслью и, выпив кружку похлебки из грибов, взял кирку и подошел к двери, ведущей вниз, в каюты. Обойма двери была сильно перекошена, и сама дверь погнулась и одним углом западала внутрь. Ручки на двери не было, правый нижний угол от изгиба слегка выпятился наружу. Я знал, что на кораблях двери всегда открываются внутрь, и подумал, что если бы удалось загнуть этот угол за кромку порожка, то она, наверное, открылась бы. Стукнув по металлу двери киркой, я понял, что здесь нужна добрая кувалда, а не моя хиленькая скоба.
Спустившись на берег, я нашел три тяжелых булыжника и, отдохнув, принялся колотить по углу. Сначала ничего не получалось. На железе оставались небольшие вмятины с белыми следами камня, а дверь сидела в своей обойме как влитая. Поколотив минут пятнадцать, я делал перерыв, потом снова принимался за дело. Медленно, очень медленно угол в конце концов начал прогибаться. Через час я совершенно выдохся. Руки дрожали, рубашка стала мокрой от пота. Но между верхним обрезом двери и притолокой образовалась щель. Засадив в нее острие кирки, я нажал, однако дверь не подалась ни на миллиметр.
Я схватил самый большой из моих камней и ухнул им в середину створки. Нижний угол перескочил через порожек, щель стала еще шире. Но тут в голове у меня вдруг зазвенело, берег и сопка сдвинулись в сторону и стали серыми и нечеткими, я не удержался на ногах и упал на колено, а потом лег на палубу.
Никогда еще со мной не было такого.
Меня обдало потом, и я вдруг стал вялым и безразличным ко всему. В голове шумело, воздуха не хватало, слегка поташнивало. Я закрыл глаза и отключился от катера, моря и солнца. Несколько минут я лежал так, не думая ни о чем, только ощущая под своей щекой ржавую поверхность палубы. Потом туман в глазах начал таять, дыхание пришло в норму, руки перестали дрожать. Я сел, пошире расставив ноги и положив голову на сложенные на коленях руки. Не знаю, сколько я так отдыхал. Наконец почувствовал себя лучше, поднялся на ноги и подошел к двери.
Наверное, это получилось от голода: последние дни я доедал свой запас саранок и пил суп из груздей — больше у меня ничего не было.
Подняв камень, я снова пустил его в несчастную дверь.
Она подалась, приоткрывшись сантиметров на двадцать.
Еще удар — и створка откинулась внутрь. Камень, отскочив, загремел по железному трапу вниз.
Мне было так плохо, что я даже не обрадовался.
В голове снова пошел туман, и снова мне пришлось прилечь на палубу. Потом дотащился до своей каюты, попил воды, полежал на постели и только после этого пошел смотреть внутренние помещения катера.
Из глубины железного корпуса пахло сыростью и ржавчиной. На поручне трапа застыла какая-то липкая грязь. Со стен сыпалась рыжая шелуха. Я опустился на пять ступенек вниз и попал в короткий коридорчик, по сторонам которого две двери вели в каюты. В конце коридорчика была еще одна дверь, за которой клубилась темнота.
Деревянные каютные двери висели, расщепленные, на петлях. Я осторожно толкнул правую и вошел.
Круглая дыра иллюминатора слабо освещала крохотную комнатку. Под оконцем — узенький столик с покоробившейся деревян-ной облицовкой. Справа от него — койка, как полка в железнодорожном вагоне. Все это было влажным и скользким, а на полу полно жидкой грязи. Правее двери я увидел створки стенного шкафа для одежды. Я распахнул их. Из металлического пенала ударило в нос плесенью. На дне шкафа лежали комья каких-то грязных тряпок, Я к ним даже не притронулся — так было противно.
Заглянул под откидное сиденье койки. Там тоже блестела грязь.
Обшарил все уголки этой железной клетки.
Пусто.
Во второй каюте, как две капли воды похожей на первую, в стенном шкафу нашел пластмассовые плечики для одежды и целую кучу больших ржавых болтов. Под сиденьем койки, которое я приподнял с большим трудом, в грязи лежал здоровенный гаечный ключ — длиной с мою руку. Вероятно, в каюте жил механик или моторист. Сначала я хотел взять ключ с собой, но потом подумал, что он мне не понадобится.
Больше ничего дельного в каютах не было.
Я вышел в коридорчик и заглянул в третью дверь.
Коротенький, в три ступеньки, трап опускался в машинное отделение. Густела сырая темнота внизу, на дне чувствовалась вода, к в слабом свете, сочившемся через дверь, чуть видными контурами очерчивалось тело дизеля.
Мертвый катер глухо молчал.
Неприятное ощущение пустоты и разорения и еще чего-то холодного коснулось меня. Так бывает, когда зайдешь в заброшенный сарай, где давно уже ничего не хранится и только обрывки пыльной паутины в углах покачиваются на сквозняке.
Может быть, в машинном отделении, если хорошенько покопаться в разных закоулках и нашлось бы что-нибудь нужное мне, но спускаться туда не хотелось.
Я вылез на палубу, пожалев, что потратил так много сил на взламывание двери. Уж лучше бы спустил еще несколько камней к своему будущему дому.
* * *
Удивительно быстро проскакивали дни на острове!
Я почти всегда не успевал сделать то, что намечал.
Дома я подчас не знал, как убить время: слонялся по квартире, ходил в гости к Васе или к Тане, околачивался в лабораториях. Время тянулось, как жевательная резинка, и часто я ломал голову: чем бы заняться? А здесь… Вчера, например, я успел наломать сучьев с лиственниц, сходить с канистрой к источнику за водой, сварить грибной суп и притащить пять каменных плиток на свою <строительную площадку> — и день пролетел, как один час.
Время…
Интересная это штука.
Его можно беречь, можно экономить, можно терять, можно гробить.
Оно то течет тоненькой ленивой струйкой, то несется лавиной, сметая все на своем пути.
Его то не хватает, то так много, что не знаешь, что с ним делать.
Эх, если бы его можно было занимать в долг или прятать куда-нибудь про запас, чтобы потом использовать с толком!
Я вспомнил, сколько времени за свою небольшую жизнь потратил впустую, пропустил между пальцами, а иногда — страшно сказать — просто убил!
Сейчас бы вернуть то убитое время…
Сколько бы нужных книг я прочитал, сколько интересных разговоров мог бы услышать, чему научиться!
Почему я не расспрашивал отца о его работе, плаваниях, путешествиях? Ведь он, наверное, тоже попадал в разные передряги, и ему приходилось выдумывать, как из них выкрутиться. А товарищи отца? А мама?
Мы редко интересуемся жизнью не только других людей, но даже наших родных. Что, например, я знаю о матери, о ее жизни, когда меня еще и на свете не было? Обрывки какие-то. Только то, что слышал из разговоров ее с отцом. Разве хоть раз я сам спросил ее об этом?
Ну почему человек такой дурак, что в тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет считает, что он уже все знает и все может преодолеть собственными силами, только взрослые ему мешают. А знаний-то у него — кукушкины слезки…
Я сам таким был.
Еще совсем недавно мне казалось, что наши учителя уже устарели, что они могут долбить только то, что вызубрили когда-то очень давно, и не понимают наших стремлений и нашей жизни.
А к чему мы стремились?
Любым способом добыть новый диск с записью <битлов> или <АББА> или выпросить у родителей новые джинсы, чтобы не отстать от других, выглядеть <как все>. И это представлялось нам самым главным, без которого дальше жить нельзя.
Да на кой мне сдались эти ансамбли и джинсы в обтяжку, если они не прибавили мне ни крохи мозгов в голове? На кой я сидел ночами у проигрывателя, заслушиваясь песнями, в которых не понимал ни слова, в то время как настоящая жизнь, все действительно нужное проходило мимо меня, а я, как самодовольный осел, считал, что нахожусь на вершине!
Да разве все эти заграничные завывания модных певцов по радио, кривлянье самодеятельных ансамблей на экране телевизора так важны для жизни? А ведь есть такие, которые тратят все свое время на это.
Каким жалким, мелким, ненужным все это казалось сейчас!
И опять я вспомнил отца.
Я знал, что он окончил биологический факультет Ленинградского университета и уехал после этого на Дальний Восток, на морскую биологическую станцию в бухте Троицы. Изредка приезжал в Ленинград с какими-то отчетами и в один из приездов познакомился с мамой, которая тоже училась на биофаке. Они поженились, как только она закончила пятый курс. Больше о их жизни я ничего не знаю.
А потом родился я. Отец существовал где-то очень далеко, и мама и бабушка, разговаривая о нем, всегда добавляли: <Скорее бы Володя приехал>. Так он и остался в моем детском сознании уехавшим, который должен скоро приехать.
Помнить себя я начал лет с четырех.
Самое первое мое воспоминание — заводной пластмассовый самолетик, который мне купил приехавший наконец отец. Нужно было крутить в корпусе самолета маленькую проволочную ручку, придерживая в то же время колеса ладонью. Потом самолет ставился на пол, ладонь быстро убиралась, и пластмассовая стрекоза очень резво бежала по комнате, пока не наталкивалась на ножку стола или на стену. Тогда она беспомощно валилась на одно крыло, а колесики стремительно продолжали крутиться, пока не кончался завод пружины. Я любил этот самолетик больше всего на свете — ведь это была игрушка отца! На ночь я ставил его под кровать и, проснувшись утром, первым делом проверял, на месте ли он. А отец тем временем на настоящем самолете делал свой очередной прыжок через страну. Я всегда удивлялся, какая у него борода, какие сильные руки, какой громкий и бодрый голос. Я очень любил его. Налеты его на Ленинград превращались для нашей семьи в маленькие праздники. Но, даже став большим, учась в школе в пятом, потом в шестом классе, я так и не знал, какой работой он занят, что за отчеты он пишет по вечерам в свете настольной лампы на гибкой пружинной ножке.
О маме я знал еще меньше. Она была замечательной пловчихой, у нас дома на шкафу стояло три блестящих кубка, на которых красивой гравировкой было написано, что они присуждены Черняк Валентине Георгиевне за первое и два вторых места по подводному ориентированию и плаванию на дистанцию с аквалангом. Она и меня начала учить плавать, когда я еще совершенно ничего не соображал. А когда я стал помнить себя, плавание для меня было уже такой же обычной штукой, как еда, сон и ежедневные занятия в школе. В Ленинграде она работала в каком-то научно-исследовательском институте, на станции была младшим научным сотрудником, но, в чем заключалась ее работа, я тоже не имел ни малейшего представления.
Как жалел я сейчас об этом!
Ну что было как-нибудь вечером подойти, спросить, поинтересоваться! Так нет же, дурак, сидел в своей комнате, занятый какими-то <важными> своими делами, и не видел ничего дальше собственного носа!
А ведь сколько интересного они могли рассказать)
Кем я хотел стать в будущем?
Я не задумывался об этом. Мне казалось, что все получится само собой, стану постарше, увлекусь каким-нибудь делом и сделаю это дело своей специальностью. Правда, увлекался я многим — и музыкой, и футболом, и литературой, и физикой — и каждый раз считал: вот оно, главное, чему я отдам всю свою жизнь! Но проходило какое-то время, увлечение мало-помалу испарялось, меня тянуло к чему-то новому, и снова я считал: вот оно! И только сейчас, на острове, я понял, что эти жалкие увлечения были сплошной ерундой. Жалкие потому, что они длились очень недолго. Ничем, оказывается, я и не увлекался. Просто нравилось то, другое, третье. А настоящего, которое захватило бы меня без остатка, так и не было.
Сейчас, задумываясь иногда о своем будущем, я видел море и корабли.
Море и корабли…
Если, конечно, останусь жив.
* * *
Каменных плиток я натаскал к источнику столько, что из них можно было построить еще две стены. Тут же, прижатый камнями, лежал огромный ворох полиэтиленовой пленки. Доски ожидали момента, когда я пущу их на кровлю.
Еще два дня я потратил на то, чтобы поднять стены до высоты своего роста. Получалась довольно симпатичная будка, в которой можно даже сложить камин. Я уже задумывался над полом: зимой на Охотском море стоят такие холода, что на голой земле не поспишь. Надо обязательно пол из досок. Но на берегу ничего не находилось. Стояла на редкость тихая погода, хотя вода в море становилась все холоднее.
Меня очень тревожил костюм. Как я ни берег его, он расползался с каждым днем все больше и больше. Куртка прорвалась на локтях и под мышками, на брюках дыры светились между ног, под коленями и на коленях. Почему я никогда не носил с собою иголку и хотя бы немного ниток? Ничего не стоило воткнуть ее в клапан кармана и обмотать нитками. Да ничего, если бы ниток и вовсе не было, — их легко можно было сделать из капроновых шнуров. Вот иголку уж ни из чего не сделаешь… Что ж, когда брюки разорвутся совсем, придется обмотать ноги полосами материи от японского матраца. Больше нет никакого выхода.
И все больше и больше давала чувствовать себя слабость. Когда я просыпался утром, все было в норме, мне казалось, что я бодр и полон сил, как дома. Но стоило опустить ноги с кровати на пол, как голова начинала тоненько звенеть и хотелось снова прилечь и подремать несколько минут. Я понимал, что нельзя давать себе послабления. Достаточно раскиснуть хотя бы на день, сказать: <Ладно, это можно сделать не сегодня, а завтра> — и все пойдет вкось. Потом захочется с завтра перенести дело на послезавтра, потом найдешь еще какую-нибудь причину — и конец.
Впрочем, мне не приходилось переносить свои дела. Подхлестывали голод и погода. Кончался июль. А в августе, как я знал, в этих широтах начинались дожди. А потом медленно, но упорно набирали силу холода. Если я не успею сложить к этому времени дом, то останусь голым на голом берегу. И то не надолго…
Удивляло то, что за полтора месяца я не видел в море ни одного корабля, если не считать тот катер, который неожиданно появился у острова и ушел куда-то. Неужели есть еще такие места, куда не заглядывают суда? А мне-то казалось, что все уже давно обжито и на каждом клочке земли что-нибудь построено.
Стены дома я довел до такой высоты, что приходилось делать мостки под ноги из двух больших камней и доски. Все шло страшно медленно: мне приходилось отдыхать после каждого усилия. Временами так начинала кружиться голова, что я несколько минут стоял в каком-то отупении, а один раз даже не заметил, как потерял сознание. Поднял камень, положил его на стену, нагнулся за вторым — и больше ничего не помню. Выключился мгновенно. Просто очнулся на земле, в траве. Надо мной бледно голубело небо, и на этой голубизне застыло плотное белое облако, похожее на несколько снежных комьев, слепленных вместе. Оно было таким ярким, что резало глаза. Я лежал в траве навзничь, над моей грудью склонилась ветка куста, и на ветке сидел здоровенный жук с невероятно длинными усами и челюстями, похожими на коричневые рога. И тишина. Уши как будто ватой заложило. Слегка саднило плечо, которым я, вероятно, ударился о камни, когда падал.
Мало-помалу я начал слышать звуки. Сначала стрекотнул где-то рядом кузнечик. Потом булькнул ручей. Потом я услышал прибой внизу.
Поднялся с трудом, опираясь обеими руками о колени, как старик. Постоял, окончательно приходя в себя. Затем снова принялся за работу.
К вечеру стены были готовы.
Я уже прикинул, как накрою их досками. Сначала втащу доску на скалу, которая служила задней стенкой дома. Потом осторожно столкну ее на стены. Спущусь вниз, внутрь дома, и, приподняв доску руками, передвину ее к началу стен, ко входу. Таким же манером положу остальные.
Но это завтра. А сейчас на катер. Задание, данное самому себе, я выполнил.
В каюте я раздул огонь и полежал на кровати, отдыхая. После этого на полу у камина начал чистить грибы для супа.
Откладывая очередной вычищенный груздь в сторону, вдруг заметил какое-то движение у двери. Будто кто-то маленький шариком прокатился по палубе и юркнул за створку. Может быть, крыса?
Я затаился.
В очаге слегка потрескивал сучок, а за стенами шипели наползающие на камни волны.
<Кто-то> больше не показывался. Может быть, он спустился в нижние каюты? Но там же холодно и нет никакой еды.
Я ждал, придвинув к себе кирку.
Если это крыса, попытаюсь убить ее!
Прошло несколько длинных минут. И вот из-за створки двери осторожно высунулась тупая мордочка с приплюснутым треугольным носиком и черными глянцевитыми волосками усов. Носик дергался вверх и вниз, как у кролика, когда он принюхивается. В блестящих бусинках глаз искорками отражался огонь камина. Несколько мгновений зверек стоял, оглядывая меня и мою каюту. Потом смело вошел внутрь. У него было круглое жирное тельце с очень коротким, чуть видным из-под меха хвостиком и розовые, похожие на миниатюрные человеческие руки лапки. Он смело подбежал ко мне и обнюхал мою правую ногу. Чуть слышно фыркнул, встал столбиком и коснулся пальчиками передних лап моей штанины.
И только тут я узнал лемминга.
Эти зверюхи, похожие на маленьких сусликов, жили даже на нашей станции. Они никого не боялись, забегали в лаборатории и квартиры, хозяйничали в клубе, когда там никого не было. Никакого вреда они не приносили, и люди их не трогали, зато кошки и собаки, увидя лемминга, сходили с ума. Правда, я ни разу не видел, чтобы они поймали хоть одного.
Осмотрев мою штанину, лемминг преспокойно уселся около огня и передними лапками начал разглаживать усы. Он с наслаждением пропускал волосинки между пальцами и фыркал. Размером он был с мой кулак. Покончив с усами, он стал почесывать лапками бока, не обращая на меня никакого внимания.
Ноги у меня затекли от неудобного положения, и я опустился с корточек на колени. В тот же миг лемминг юркнул под кровать, но через несколько секунд снова выкатился на свет и, подобравшись к грибам, стал их обнюхивать.
Моя рука дернулась за киркой, но я еще не успел схватить ее, как он уже был за дверью.
Я вышел следом за ним.
С десяток зверьков пробежали по палубе на корму и скрылись в камнях на берегу.
Откуда они взялись? Почему раньше я ни одного не видел на острове?
А над горизонтом, за Правыми скалами, горел закат. Темно-синие облака поднимались там, как горы, и красное солнце плавило их вершины, опускаясь все ниже. На склонах сопки пылали лиственницы, облитые багровым огнем. Волны на море вспыхивали золотыми искрами. Темно-синяя вода вдали переходила в темно-фиолетовую. Вершина сопки опять стала призрачной, она как бы таяла в тумане. Легкий сырой ветерок тянул оттуда.
Я вернулся в каюту, поставил кружку с нарезанными грибами на угли и с нетерпением стал ждать, когда вода закипит. Вот бы жирненького лемминга в мой суп!
— Я один, совсем один, и никто мне уже не поможет, — сказал я, прислушиваясь к своему голосу. Он стал хриплым и грубым. Губы у меня почему-то сделались толстыми и с трудом шевелились. И вообще я заметил, что сам здорово изменился.
Если в школе я мог болтать с ребятами сколько угодно, то теперь эта болтовня казалась мне пустым сотрясением воздуха. О чем мы говорили? О родителях, о новом кино, о книжках, которые нас поразили, о каких-то своих, в сущности, мелких и глупых интересах. И все это казалось нам очень важным и очень нужным. Все разговоры начинались словами: <У! А у меня есть ножик, настоящий матросский>, <А мне отец купил классный фотик>, <А я вчера в кинухе посмотрел такую картину… Там Вицин, Моргунов и Никулин воруют одну девчонку…> И никогда почему-то в наших разговорах не было: <А я вчера сам сложил дома печку> или: <А я сварил классный суп>. Если бы даже и было такое, то на сказавшего это мы посмотрели бы как на дурака. А сейчас издали я смотрел на нас, тех, прошлых, как на дурачков, хвастающихся неизвестно чем. Сейчас для меня было главным не что сказал, а что сделал или умеешь делать. Как много на свете есть людей, которые очень много и очень красиво говорят, но делать ничего не умеют.
Я заметил, что очень упрям. Если решил что-нибудь, то не отступлю, пока не сделаю. И что могу спокойно переносить неудачи — не волнуюсь, не злюсь. Не вышло — ну что ж, значит, еще не умею. Научусь, тогда будет выходить. Научился же я добывать огонь лучком! А ведь другой бросил бы, наверное, после двух-трех попыток.
Оказалось, что у меня есть воля к жизни, иначе я не потащился бы на Форштевень за чайками, еще не оправившись после болезни. Другой на моем месте так бы и сидел пнем под деревом, пока совсем не ослаб, а тогда уж какая охота!
Но больше всего я радовался тому, что не испугался, не спасовал и сумел хоть не лучшим образом, но все-таки выкрутиться из паршивого положения. И сейчас еще продолжаю выкручиваться.
Я слегка остудил готовый суп и стал вилкой вылавливать из него грибы. В несколько глотков я расправился с ними и сразу же поставил на огонь еще порцию.
Ведь едят же люди сейчас где-то хлеб, масло, огурцы, картошку. Мне бы сюда хоть пару картофелин или какой-нибудь завалящий огурец… И хлеба не надо. О хлебе я уже и не мечтал.
Я забыл сказать, что кроме грибов и саранки у меня еще был запас морской капусты. После налета волн на берегу оказались целые залежи широких рваных листьев бледно-зеленого цвета. Они быстро высыхали на солнце и превращались в ломкие пластинки, похожие на грязную пластмассу. Я однажды попробовал такую пластинку. Во рту она стала скользкой и солоноватой. И что самое замечательное — вкус ее очень напоминал вкус печенья, которое часто продавали в поселковом магазине: вроде галет, такие квадратные плиточки с краями фестончиками. Я любил это печенье. Тогда-то я и сделал запас капусты — набрал огромный ворох листьев, разложил их на камнях и, когда они высохли, перенес в палатку, а потом в каюту катера. Они у меня лежали в шкафчике, и грибной суп я закусывал ими вместо хлеба. Когда запас кончится, можно насушить еще. В воде бухты Кормы на камнях ее было сколько угодно. Так что, если говорить по правде, желудок у меня никогда не пустовал. Когда не стало яиц, я непрерывно жевал капусту. На станции ее называли ламинарией, и отец говорил, что она содержит в себе очень много-полезных для организма веществ и — самое главное — йод. Ламинарию заготавливают для аптек и консервируют для еды. Я никогда не видел консервов из ламинарии, но теперь знаю, что это действительно вкусно.
Скучно ли мне было без людей? Не знаю. Наверное, не очень. Первое время их некогда было вспоминать: я устраивался на острове. Только позже пришла тоска, но и она быстро улетучилась. Целые дни моя голова работала так, как никогда раньше. Я непрерывно думал о трех вещах: где добыть еду, как побольше наломать сушняка для костра и как получше устроить свое жилище. Эти вопросы занимали меня целиком. Кроме того, много времени уходило на сушку одежды, на приготовление еды, на походы от палатки к берегу и обратно, на путешествия к Форштевню и на западный склон сопки. О своих школьных товарищах, об отце, о поселковых знакомых я вспоминал только тогда, когда выдавались редкие минуты безделья.
Много раз мне приходила в голову мысль, почему у нас не выпускают маленького справочника для людей, попавших в дикие места.
Ходят геологи по горам и по тайге, работают строители в землях, где раньше не было никакого жилья, забираются в непролазную глушь туристы, устраивают походы в лес пионеры и грибники. И ведь, честное слово, мало кто из этих людей знает, что в лесу можно есть, а чем можно отравиться, как называется та или другая птица, по чему можно ориентироваться, как правильно построить шалаш, как добыть огонь без спичек и еще множество других вещей, которые в городе нам не нужны, зато на природе становятся самыми необходимыми.
На моем острове много цветов, но я поймал себя на том, что знаю только саранки, желтый лютик и ромашку. И все! Мне стало стыдно перед самим собой: живешь рядом с растениями и не знаешь, как они называются. Да что цветы! Оказывается, я не знал деревьев и кустов. А считал себя грамотным человеком — разбирался в полупроводниках, в системах автомобилей, в музыкальных ансамблях. А того, что было под самым носом, не понимал…
Так вот, в этом справочнике целый раздел должен быть о растениях — с цветными рисунками, с описаниями мест, где они живут, и сведениями о том, чем могут быть полезны человеку. Потом раздел о звездах. О следах животных. О рыбах. О минералах, потому что человек должен отличить хотя бы кремень от кварца. О способах определения без всяких инструментов высоты деревьев и скал. И о том, как вылечить себя без лекарств.
Я представлял эту книжечку в виде толстого блокнота в прочной обложке, небольшой, чтобы она помещалась в кармане куртки, может быть, даже в полиэтиленовом футляре, защищающем ее от сырости.
Как интересно было бы читать ее!
Долго в тот вечер я раздумывал над разными вещами, а потом заснул, будто упал в черную яму.
