В Магадан я прилетел, чтобы участвовать в интересной международной экспедиции биологов, проводимой под флагом этого института, на полуостров Тайгонос.
Двое американцев, канадец — все известные в научном мире ученые, доктора наук, собирались провести там исследования, которые помогли бы пролить свет на давно интересующую всех проблему, каким образом получилось так, что, несмотря на пролив, разделяющий Азию и Америку, и на Чукотке и на Аляске обитают одинаковые виды сухопутных животных. И если в прошлом на месте Берингова пролива существовал перешеек, то откуда они расселились?
Экспедиция на полуостров Тайгонос, как сообщал ученый секретарь ИБПС, приславший приглашение, обещала быть нелегкой: гористый полуостров — безлюдное место. Летом тут сплошные туманы, ни вертолету, ни самолету не долететь. А у членов экспедиции запланированы «встречи» с волками и росомахами, снежными баранами, а также с самыми крупными бурыми медведями, которые обитают только в этой части земного шара. Но это, что скрывать, меня и привлекало. Возглавлять экспедицию собирался орнитолог, тот, что конструировал фотороботов, и таким образом появлялась возможность, не торопясь, спокойно и обстоятельно поговорить с ним обо всем.
До отправки экспедиции на Тайгонос оставалось дня четыре. Высадку ее решено было осуществить с помощью китобойца — единственного, пожалуй, судна в эту жаркую пору навигации, оставшегося не у дел. Китов в Тихом океане не промышляли, судно стояло у стенки. И вот ему подфартило — пришлось «разводить пары».
Четыре дня — немалый срок, подумал я, услышав разговор о том, что к пику Абориген отправится машина, там разместилась экологическая станция — один из стационаров ИБПС. Мне довелось слышать, что расположена она в очень красивом месте, здесь удобные лаборатории, ученым легко работается, а создана эта станция для того, чтобы проследить, как будет влиять на природу водохранилище Колымской ГЭС.
— Может, успею, — обратился я к ученому секретарю, — до отхода судна посмотреть на экологическую?
Машина должна была доставить туда альголога, прибывшего из Ленинграда.
— День туда, день обратно, — почесал он авторучкой кончик носа. — Успеть-то можно.
— И не размышляйте, — сказал вошедший в комнату высокий, элегантно одетый мужчина, размашистыми движениями напоминавший оперного певца.
— Китобойца в случае чего подзадержать сможем, — уверенно пообещал он, — но вы и без того успеете, уверяю вас. Неподалеку там проходит трасса — машины идут постоянно. Поднимите руку — любой шофер до Магадана довезет. Только не вздумайте деньги давать! Люди у нас с характером, в тот же миг высадят, ни на что не посмотрят.
— Ив самом деле, поезжайте, — вступил в разговор ученый секретарь, по всей вероятности, уставший переживать и волноваться за гостей. Институт лихорадило. Начался полевой сезон, и со всей страны съезжались ученые, которых надо было устраивать в гостиницы, переправлять на стационары.
— Успеете вернуться, — решил он. — По пути будете останавливаться: альголог пробы отбирать, а вы пейзажами любоваться. В горах у нас сейчас такая красота! Не Колыма, а Швейцария! Сами увидите. Не будь у меня здесь дел, отправился бы с вами.
— Деньги, деньги только не вздумайте предлагать, — напомнили мне на прощание. Я пообещал.
…Машина, на которой предстояло добираться до экологической станции, оказалась мини-грузовичком с кузовом, крытым брезентом. Место в кабине здесь бвшо только на одного пассажира, и оно, конечно,; принадлежало Раисе Ивановне — альгологу. Где наша не пропадала, ободрил я себя, втаскивая в кузов свой тяжеленный объемистый рюкзак. Не удосужившись узнать, как долго ехать, я почему-то был уверен, что станция находится неподалеку от Магадана. Возможно» потому, что ученые рассказывали о ней как об одном; из ближайших стационаров.
Деревянная скамеечка в кузове была низенькой, но поначалу езда мне показалась даже приятной. Грузовичок легко катил по автостраде, толчков почти не ощущалось. Как на экране, из полумрака кузова открывался передо мной постоянно убегающий вдаль пейзаж. Сужаясь, как с бухты пожарного шланга, разматывалась и убегала вдаль светлая лента дороги.
Давно остался позади шумный Магадан с кварталами новостроек. Промелькнули знакомые сопки с торчав щими на месте прежнего леса тонкоствольными пеньками. Меж них ходили люди с корзинами. Грибники! Вот уж кого не ожидал увидеть в Магадане. Но оказывается, грибы растут не только в Подмосковье. За поселком Палатка повернули на Усть-Омчуг, и по обеим сторонам дороги открылись густые, зеленые леса. Засинели неподалеку горы. Дорога побежала по долинам рек, где благоухал аромат разнотравья. Уносились назад поляны, розовые от цветов иван-чая. Остановиться бы, побродить у реки, но машина, не сбавляя скорости, продолжала мчаться вперед.
Чем дальше мы отъезжали от Магадана, тем больше появлялось на дороге колдобин, и прочувствовать это я мог, как говорится, на себе. Подбрасывало порой так, что я, как мячик, взлетал вверх, цепляясь за что попало руками, умудряясь не упасть и не прикусить язык. К тому же скамейка час от часу становилась все тверже. Когда же, проехав без малого три часа, я вздумал робко спросить, не скоро ли экологическая, то услышал со смехом сказанное: «Да только отъехали. До экологической часов пятнадцать еще. К ночи, не раньше, будем».
Тут я немного занервничал: хотел было выйти, проголосовать да вернуться в Магадан. Все-таки нелегкое это дело провести скрюченным в кузове такой машинки восемнадцать часов — все равно что проехать от Москвы до Черного моря. Но потом махнул рукой — пребывание в пути; как я отметил, всегда интереснее, чем коротание времени в номере гостиницы.
Альгологиня, как назвал я попутчицу, оказалась женщиной деятельной. Завидев у дороги лужицу, болотце или родничок, она быстро выбиралась из кабины, наполняла водой пробирки, и вскоре уже следовал сигнал трогаться дальше. Я едва успевал ноги размять, до съемки пейзажей дело не доходило. Но самое неприятное началось позже: когда моросящий мелкий дождичек, сопровождавший нас от Магадана, в горах прекратился.
Облачность рассеялась, проглянуло солнышко, дорожка подсохла, и за машиной желтоватым шлейфом потянулась едкая пыль. Такой мне не приходилось встречать даже на прославленных своей пылью высокогорных дорогах Памира.
Стоило шоферу чуть притормозить, как пыль врывалась в кузов и принималась меня душить. Приходилось и кашлять, и бить себя в грудь, но только это мало помогало. Особенно же досаждала пыль, когда наш шофер пытался обогнать идущую впереди машину. Конечно, никому не хотелось следовать в пыльном хвосте другого, и тут начинались такие гонки, что впору было бы снимать их для какого-нибудь приключенческого фильма. Поочередно машины исчезали в облаке пыли, ненадолго выныривали из нее, шоферы осматривались, переводили дух, и гонки продолжались. Тут уж я не выдерживал и принимался стучать по кабине, чтобы не спешили.
И опять уносилась назад дорога. Открывались новые дали. Проплывали деревеньки с избами из красноватых лиственничных бревен, чайными и собравшимися возле них грузовиками. А затем начинались леса, то подступавшие к дороге вплотную, то удалявшиеся, чтобы уступить место многоэтажным домам нового поселка. Мы одолевали мосты, подъемы, взбирались на горные перевалы, где рос лишь мох, а затем медленно спускались вниз вслед за вереницей груженых машин по извивающимся лентам серпантина.
Прежде чем исчезнуть за горизонтом, ненадолго показалось из-за туч солнце, осветив все резким желтым светом. Быстро сгустились сумерки, и наступила темная ночь. А мы все продолжали катить по дороге, и казалось, что этому не будет конца. Прошло, как говорят пилоты, расчетное время. В дороге мы уже находились более восемнадцати часов, но ни шофер, ни альгологиня не думали бить тревоги. Я стал подозревать, что мы заблудились. Так оно и вышло, да только мне постеснялись сказать об этом.
К паромной переправе через Колыму нас выводили старатели. Они уже отмахали по тайге двадцать километров пешком и шли бы оставшиеся сорок, если бы, на их счастье, не оказалась на этой заброшенной дороге наша машина. Наш шофер только начинал работать в институте, на экологическую станцию совершал первый рейс и, отчаявшись поспеть к переправе, вздумай пуститься искать метеостанцию, где можно было был заночевать. Но в конце концов заплутал. Давно уж по этим местам не ездил.
А у старателей случилась беда. После многодневных проливных дождей вышла из берегов Колыма.
Вода затопила их участок. Бульдозеры, машины, вся промывочная техника оказались под водой, и современным золотоискателям ничего не оставалось, как своим ходом добираться до поселка Ветреный. Ночь они собирались провести у костра, заварили чаек, как вдруг заметили во тьме блуждающий свет фар одинокой машины. «Есть бог!» — сказал старшой и что есть духу и помчался машине наперерез.
Радостно переговариваясь, наскоро объяснив шоферу дорогу к переправе через Колыму, веселой гурьбой старатели посыпались в кузов, стиснув меня сразу со всех сторон. Но теснота показалась не в тягость. Впервые в жизни встретились мне люди столь необычной профессии, и я рад был случаю поразузнать что-либо о их жизни.
— Эх, напрасно я, видно, связался с вами, — вздохнул молодой парень, сидевший в углу кузова. — Лучше бы плавать пошел. Диплом механика есть, стаж ; бы уже был, глядишь, и на дальние страны поглядел бы. А тут вот сиди! Придешь домой без копейки.
— Раз на раз не приходится, — басовито отвечал ему бородатый, ладно скроенный дядя, что сидел рядом со мной. — В прошлом году Миха, вон, одиннадцать «колов» за сезон взял. Дождался «фарту» и окупил разом все затраты.
— Так сколько лет ему ожидать этого пришлось! — не унимался молодой. По всему чувствовалось, что в эту темную ночь молчать ему никак не хотелось, требовалось непременно выговориться. — Глядишь, к этому времени у меня волосы повылезут, а тогда на кой шут и деньги эти будут нужны! Нет, пока не поздно, уходить от вас надо.
u — Уходи, если сможешь, — усмехнулся басовитый. — Все поначалу так говорят. Ты вот у нашего старшого спроси, сколько раз он зарекался, обещал
старательство бросить, а моет металл уже двадцатый сезон и все остановиться не может.
Позади нас появилась машина. Она шла на большой скорости, уверенно догоняла. Шофер включил дальний свет, давая понять, что намерен обходить. В кузове стало светло, как в комнате. Старшой, что сидел рядом на корточках, затянулся в последний раз и выбросил сигарету за борт.
— Ишь, как шпарит, — заметил он. — Вырваться вперед хочет. Увидел, что народу много, вот и гонит, чтобы раньше нас в гостиницу попасть. Да только бесполезно это. В гостинице мест все равно нет. При такой-то погоде. Это уж точно.
Старшой был невысоким, щуплым человеком с темной, как у цыгана, бородой и такими же цыганскими черными глазами.
— Да-а, — молвил он, как бы продолжая разговор, затеянный старателями. — Дело наше такое — своеобразное, не на каждый характер. Хотя и не держим, как старатели прежних времен, мы золотого песка при себе, не носим на груди в кожаных мешочках, но все от него зависит: как пойдет. Ведь никто не знает, сколько его там, в земле, лежит, когда получаем участок. А вдруг — жила, вот и фарт! Много денег получишь, так что есть всегда в нашей работе азарт. Но бывает и так, как сейчас. Может, и лежит сейчас там наше золото, да как взять? Пока вода схлынет, пока технику приведешь в порядок, а там и морозы подойдут, сворачиваться пора. Удачу тут не запрограммируешь.
Задетый, должно быть, недовольством новичка за живое, он рассказал, что современные старатели берут авансом под будущую добычу у государства бульдозеры, промывочную технику, машины, балки для жилья, продовольствие на весь сезон, взрывчатку, топливо. По существу это старательские кооперативы.
— Живем мы неплохо, — продолжал пояснять старшой. — Домики у нас, как у геологов. Спим на чистом. Повару солидно платим, только бы вкусно да сытно кормил. Кормежка в нашем деле главное, потому что работа — от зари до зари. Без праздников и выходных весь промывочный сезон. Это сейчас вот река взбеленилась да все затопила, а то разве бы с участка ушли! Никоим образом! Насчет дисциплины у нас строго. Прогул штрафуется. Явился на работу пьяным — увольняем! Пока работаем — сухой закон. И вообще промотчиков всяких, гуляк, которые заработанное гото&ы спустить в первом же кабаке, мы к себе Не принимаем. И люди у нас большей частью работают серьезные, многие семейные. Свои строительные коопе» ративы имеем, чтобы люди могли жилье приобретать , помогаем покупать автомашины, всякие вещи для хо ,, зяйства, а иначе разве работа такая имела бы смысл?»
— А мне и сама работа нравится, — сказал бородатый, что сидел рядом со мной. — Семь месяцев вкалывавешь, хоть и нелегко порой бывает, но зато потом пять отдыхаешь. Такая работа по мне. Далеко за полночь мы въехали в поселок Ветреный. Небольшая гостиница, как и предсказывал старшой, была набита битком. Из-за разбушевавшейся стихии паром через Колыму, как выяснилось, не работал уже несколько суток. В поселке скопилось много машин, в гостинице были заняты все раскладушки. Только из, женской солидарности сурового вида хозяйка согласилась принять нашу альгологиню, отыскав ей местечко на кухне, а нас без всяких разговоров выпроводила вместе со старателями на крыльцо. Старшой припомнил, что где-то есть общежитие, в котором можно было бы переночевать, и увел туда свою бригаду, а перебрался в кабину. После пыльного стылого кузова местечко здесь показалось мне райским. Было тепло, тихо. Но спать не хотелось. И я спросил шофера, знает ли он, что за попутчики у нас были.
— Сразу узнал, — отвечал он. — Сам ведь когда-то старательствовал. За фартом, пропади он пропадом, гонялся. Большие деньги поймать хотел, только на это и ставил, да только фарт-то знает, видимо, к кому идти. |
— В прежние времена, — заговорил он, облокотившись на руль и встряхнув головой, перемогая подкрадывающуюся дрему, — бродил здесь, как рассказывают, старатель Бориска. Считают, будто он первым золото ) на Колыме обнаружил, с него, мол, все и пошло. Полагаясь лишь на свое чутье, бил и бил он по речкам шурфы. В последнее время работал один. Подозревал, что вскоре на россыпь выйдет, не хотел, чтобы кто-то об этом узнал. Нашли его у шурфа мертвым. Как ни колготился он, как ни старательствовал, а при нем нашли лишь небольшой мешочек с золотым песком. Фарта своего он так и не поймал. А в тысяча девятьсот двадцать восьмом году прибыли на Колыму тогда молодые парни, Билибин с Цареградским, а с ними и еще несколько геологов. Эти ученые считали, что Колыма, как и Аляска, должна быть богата золотом. Не было у них цели, одним словом, чтобы золота
побольше намыть. А оно взяло да и пошло к ним! Да так, что и по сей день удачников таких не знают! Самородки на перекатах голыми руками выбирали! Поверить трудно, нашли клад: полную самородков банку из-под какао! С кем такое еще бывает? И что интересно, неподалеку от того места, где нашли этот клад, артель старательская билась, а счастья так и не испытала. Вот и выходит, знает фарт-то, к кому идти…
История Первой Колымской экспедиции, положившей начало освоению Колымского края, широко известна. Приходилось и мне об этом читать, но, должно быть, лишь личное участие в нелегком старательском деле да неудачи заставили нашего шофера взглянуть на успехи первооткрывателей под столь необычным углом зрения. Хотя давно подмечено: кто твердо идет к своей цели и труд свой ставит на благо своей Родины, успеха всегда добивается.
— Ушел я из старателей, — рассказывал шофер, глядя невидящим взором в темноту. — Сын вырос без меня, пока я за большим рублем гонялся. Жене стал не нужен. И как нарочно, когда узнал об этом, на берегу реки на самородок наткнулся. Сапогом ткнул, а он и лежит. Приличный кусочек. С голубиное яйцо. Взял я его, подержал в руке. Вот оно, золото, а зачем теперь оно мне? И со всего маху зашвырнул его в реку. Не пропадет, — успокоил он меня, — драга вымоет. А я поначалу к геологам подался, с ними работал, а потом вот — сюда. Хочется быть к природе поближе. Ведь раньше всей этой красоты земной я вроде как и не замечал. Только теперь и стал природой любоваться.
Начинало светать. Засеребрилась река. Вся в водоворотах, стремительная — прославленная Колыма. Обозначились вдали угрюмые горы. Темнел на другом берегу лес, небо все еще хмурилось, и трудно было предсказать, каким окажется день, не случится ли так, что нам придется долго ожидать здесь парома. Но я уже не жалел, что отправился в путь: дорога становилась все более интересной…
— Боже, какие милые зверушки тут бегают, — разбудил меня женский голос. Под утро нас незаметно скосил внезапно подкравшийся сон. Разъяснилось. На берегу уже собрались люди, бульдозеры сгребали гальку, сооружая причал для парома. Кажется, буйная Колыма утихомиривалась.
— Так скажите же мне, что это за зверушки? — не унималась альгологиня, свежая, как цветок, хорошо выспавшаяся и умытая.
— Собаки, наверно, — буркнул я, желая еще немного поспать.
— Евражки это, — сладко потянувшись, улыбнулся шофер, — суслики колымские.
Часа полтора затем вместе с исследовательницей водорослей я ползал по земле, фотографируя евражек. Рыженькие, с пятнистыми серебристыми спинками поблескивая бусинами глаз, евражки легко становились на задние лапки и, вздергивая длинный хвост, издавали пронзительный крик, будто приглашали нас поиграть в догонялки. Но стоило приблизиться, как зверьки быстро ныряли в норку. И в тот же миг призывный клич раздавался где-то уже позади, из другой норки. «Иди сюда, вот я, попробуй поймай», — будто предлагал юркий зверек. Поймать их, конечно, было бы невозможно. Но стоило присесть и протянуть руку с угощением — кусочком печенья или конфетой, — как евражки словно ручные белки в Сокольническом парке, безбоязненно бежали к человеку.
— Наш брат шоферня привадил их, — объяснил] один из водителей. — Переправа рядом, здесь обычно! машины и стоят в ожидании парома. Скучно, вот выдрессировали. Такая забава. В экспедициях-то евражки всегда заместо кошек да собак. Уважают их тут. Всю зиму морозы под пятьдесят шпарят, реки до дна промерзают. Земля что камень становится, бульдозеры; Не берут, а евражки все это время в ней спят. Представить трудно, как удается им выжить. Но чуть потеплеет, смотришь, уже стоят на бугорках у своих норок солдатиками. Лапки передние сложат, мордочку к солнцу тянут, весну встречают…
Суслики эти обитают только на Чукотке и на Аляске. В науке они именуются сусликами длиннохвостыми. Евражками же их скорее всего прозвали казаки-землепроходцы. Не могли они, конечно, не обратить внимание на симпатичных зверьков, которые, как и люди, предпочитали жить поселениями, устраиваясь обычно на берегах небольших овражков.
Мы так увлеклись фотографированием и наблюдением за евражками, что и про паром забыли. А он уж, сращенный из двух речных теплоходов, принялся за работу: перевозил на другой берег Колымы партиями застоявшиеся машины. Подходила и наша очередь. С неохотой расстались мы с поселением симпатичных зверьков, но шофер уверял, что их тут всюду тьма-тьмущая. В любом месте встретить можно.
Старатели уехали раньше, устроившись на попутный автобус. В кузов к нам забрались геологи с письменным столом, который они везли на буровую. Приметив, что я снимал евражек, стали рассказывать, что у них на буровой живут совсем не боящиеся людей бурундуки и горностаи.
— Забавные, — рассказывал немолодой москвич, половину жизни, как он признался, проживший на Колыме. — Чуть свистнешь, бегут, чертенята. Как собачата. Угостишь — возьмут, но попробуй потом отнять — не отдадут. Горностаи, так те рычат. А проголодаются — бегут обратно, умора с ними.
Мы высадили геологов среди леса. Когда я вновь забирался в кузов, пик Абориген уже был виден. Он вздымался над лесом и вершинами гор синеватой громадой. Казалось, что теперь до него рукой подать, но в дороге мы опять заблудились и выехали на какой-то прииск. Людей не было видно. С трудом отыскали в балке бригадира. Он охотно пояснил, как добраться до экологической станции.
Альгологиню заинтересовал вид цветущей воды в отстойниках. Она принялась вылавливать водоросли, надеясь отыскать среди них виды, которые неизвестны науке.
— Всё экологи ваши, — сказал бригадир. — Запретили нам отработанную воду в Колыму сливать. Потребовали, чтобы переходили на замкнутый цикл. Иначе штраф. Сооружаем теперь отстойники. Что тут скажешь? Правильно, хотя и не совсем удобно для нас. Но природу надо беречь.
Объяснив, что прииск не работает по случаю обеденного перерыва, он пожелал нам счастливого пути.
Облачность совсем рассеялась. На голубом небе заполыхало жаркое солнце. Температура воздуха быстро подбиралась к тридцати. Машину накалило, и в кузове опять стало душно. По лесной дороге, разбитой вездеходами, наш грузовичок еле полз. Пыль клубилась в кузове, не оседая, избавиться от нее не было никакой возможности, и до экологической станции я добрался в таком виде, как будто вывалялся в дорожной пыли.
Невысокий черноволосый человек, раздувшуюся щеку которого бережно укрывала синяя повязка с белой ватой, едва я выбрался из машины, предложил: «У нас вездеход собирается на озеро Джека Лондона. Места там красивейшие, не хотите отправиться?»
Я поблагодарил. После таких мытарств, да еще вездеход…
— Тогда пойдемте со мной, — потянул меня за собой молодой рьгжеволосый, с интеллигентной бородкой неизвестный мне муж науки. — Попаритесь в нашей баньке. С дороги это здорово помогает. Враз оживете.
Все-таки банька! Не душ и не ванна, а настоящая русская банька с парилкой, с веничком и в самом деле есть лучшее средство для восстановления сил после, нелегкого пути! Особенно же, если банька эта стоит у прозрачного лесного ручья, где, разомлев, можно освежить лицо и грудь ледяной водой. Не зря исстари было, заведено приглашать с дороги гостя прежде всего в баньку.
Только после бани я по-настоящему разглядел красоту синеватых зубчатых гор, вздыбившихся к ослепительным белоснежным облакам, будто застывшим в бездонной синеве неба, необычайную свежесть зеленых, лиственничных лесов на склонах, влажность мхов, обилие трав и кустарников в долине говорливой речки,; называвшейся весьма изысканно — Вакханка. Поражал обилие ягоды: голубики, черники, брусники, морошки росшей всюду, а также прозрачность воздуха и удивительная тишина, от которой, казалось, звенело в ушах.
И дом, и подсобные помещения стационара скромна прятались за деревьями на склоне горы, не нарушая; ощущения первозданном в этом урочище. Дом был выкрашен в желтые, синие, коричневые тона и радовал взор. Большой, с мезонином, построен он был не без претензий на экстравагантность. С крыши его свисал канат, по которому, минуя лестницу, можно было при желании спуститься с чердака. На чердаке, как потом я узнал, работали ученые, любящие уединение. Но, судя! по тому что канат был чистым, спускались с верхних этажей все-таки по лестнице.
Войдя в дом, гость прежде всего Попадал на веранду. Здесь перед столом стояла лавка. И вероятно, возвратившись из дальнего маршрута, на ней было; приятно посидеть, вытянув ноги, отдохнуть, просмотреть собранные за день коллекции.
За дверьми открывался просторный зал, где вечерами, ведя беседы, все собирались за чаем. Простые деревянные стены, не тронутые краской, были украшены самодельными масками, бутафорскими «медвежьими» шкурами, которые изготовлялись… из овчины! А дальше находились лаборатории, где стояли столы с микроскопами и была, одним словом, совершенно рабочая атмосфера, какая и должна присутствовать в настоящих лабораториях.
— Нравится? — спросил меня биогеоценолог, руководитель работ на станции, приглашая устраиваться в кресле, когда я зашел к нему в кабинет. Здесь тоже стояли микроскопы, красовались коллекции собранных букашек и бабочек, а на стене висела карта звездного неба, помогавшая, вероятно, биогеоценологу в минуты роздыха уноситься мысленно в космические дали. Я не стал скрывать, что чувствую себя здесь отнюдь не плохо.
— То-то и оно, — торжествующе воскликнул он. — Все: и баню, и дом, и лаборатории — построили не какие-нибудь плотники, а наши же сотрудники. И станцию разместили так, чтобы вписывалась в пейзаж. Если бы не ребята, не их желание сделать все, чтобы было не только удобно и уютно, но и красиво, вряд ли была бы такой наша экологическая. В лучшем случае тут стояло бы несколько вагончиков.
Экологическая станция своим появлением на Колыме, — объяснил он, — обязана прежде всего заботам энергетиков. У Синегорья росла ГЭС, возникало водохранилище. Вот и было запланировано сразу же создать исследовательскую станцию, чтобы выяснить, как повлияет водохранилище на окружающую природу. Ведь на очереди было сооружение ГЭС и на других реках Чукотки и Магаданской области. Электроэнергия требовалась для развивающейся промышленности этого богатого края.
— Когда мне предложили заняться созданием станции, — вспоминал биогеоценолог, — я задумался, как заманить сюда ученых. Следовало в короткие сроки, пока не заполнилось водохранилище, провести огромный цикл наблюдений, чтобы потом было с чем сравнивать происшедшие изменения. А этого с десятком специалистов и за десять лет не сделаешь. Надо было привлечь как можно больше специалистов разных наук, пригласить их из других институтов нашей страны. И тогда я решил первым делом позаботиться о месте: чтобы были красивые ландшафты. Красота, известно, возбуждает ум и привлекает людей. Не раз и не два облетел я долину Колымы на вертолете. И вот удалось отыскать это место.
— Место местом, а когда оно было найдено, пришлось взяться за сооружение самой станции. И тут мне повезло: подослали таких ребят, словно они для того и появились здесь, чтобы построить красивое и удобное жилище для исследователей. Сразу решили: никаких времянок, никаких палаток. Хватит подобной романтики. И без того к сорока годам многих из наших исследователей уже мучает радикулит и тому подобные последствия экспедиционной жизни.
— Одного из них вы видели. Михаил, тот, что в баню вас водил. Кстати, сам ее и построил. А второй, Владимир, главный заводила и мастер на все руки, который масками да шкурами помещения украсил наверху сейчас. На самом пике Абориген. Наблюдение за солнечной радиацией ведет. Живет там один в избушке. Завтра спустится.
Он припомнил, что появление этих парней в Магадане было встречено с настороженностью. Первоначальна заявились они в гидрометеослужбу, попросились, чтобы их на «таежку» наблюдателями послали. Да не на какую-нибудь, а на самую что ни на есть отдаленную.! Кадровики, ознакомившись с документами, растерялись. Высшее университетское образование, служба в армии за плечами, таким командирами производства быть, а они — простыми наблюдателями! Отказать сумели, объяснив, что для работы на таежке необходимо знать морзянку и уметь работать на ключе. Потому-то и появились они в ИБПС.
Выйдя на крыльцо, я сразу же увидел Михаила, он отесывал на верстаке доску. Объяснил, что на станции уже ощущалась нехватка рабочих мест. А специалисты не переставали прибывать, вот он и решил возвести еще! одну пристроечку для лаборатории.
— Как банька? — поинтересовался он. Я признался, что в лучшей париться не приходилось.
— Так я и знал, — довольно ухмыльнулся он. — Как для себя строил. Тоже париться люблю. Особенно зимой. Великое дело. А скажите, — неожиданно он перевел тему разговора, — Олега Куваева вы знали?
Оказалось, что книги Куваева и разбередили душу двух друзей, решивших после армии отправиться в отдаленные области, описываемые в рассказах Куваева.
— Мама из меня мечтала ученого сделать, — признался Михаил. — Хотя сама была простой рабочей, но своих детей хотела видеть только докторами наук. Пришлось послушаться, поступить в университет. Через силу зубрил я азы науки, а душа рвалась в дальние края. Хотелось жить среди снегов на Чукотке, охотиться и управлять упряжкой собак, ходить в море на байдарах, есть сырое мясо, уметь самому поставить для себя избушку. Сам удивляюсь, как до конца высидел, весь курс наук одолел. Брат мой тот не выдержал: с третьего курса физмата ушел. Стал работать каменщиком. Научился секреты кладки древних мастеров раскрывать. Способности у него такие открылись. Ушел в лабораторию к реставраторам и не жалеет. А мне свои способности отыскать служба в армии помогла. В строительных частях служил. Там встретил и Владимира, давнего приятеля по университету. Оказалось, что и ему океанология, курс которой он прослушал, почти безразлична. Тогда и решили мы свою жизнь определить согласно желанию души. После демобилизации отправились вместе в Магадан, надеясь попасть наблюдателями на таежную станцию, а в результате оказались здесь.
— Поначалу-то нас отправили в Певек, — припомнил Михаил. — У института там есть еще биологический стационар. Занятые исследованиями ученые не нашли ничего лучшего, как предложить поискать самим для себя тему научных исследований, если хотим поработать головой, а если руками — то хотя бы построить сараюгу. Показали доски, бревна, где топор отыскать. В Певеке — тундра. Леса нет, а тут такой строительный материал. Жалко стало переводить его на сараюгу. Подумали мы с Владимиром и решили сделать дом. Что мелочиться-то! Опыт кое-какой есть. Ночей не спали, спорили, друг другу доказывали, как строить. Ибо сразу выяснилось, что многих вещей мы просто не представляли. Не знали, к примеру, как сложить венец, врезать оконную раму. Всю полярную ночь провозились, но с делом справились. Сделали дом. Ученые ахнули, удивились, решили, что вышла прекрасная лаборатория, и в доме быстренько расположились. А нам, сами понимаете, следовало выметаться — в лаборатории занимались исследованиями, далекими от нашего профиля знаний. Грустно это — уходить, хотя радость, что сделали людям добро, окупает многое. Но тут родился план создания экологической станции, и в дирекции института сразу вспомнили о нас. Так мы попали сюда.
— Что ж теперь? — спросил я. — Дело сделано, станция построена…
— Нелегко она нам далась, — отвечал Михаил. — Немало тут пришлось пережить и испытать, и сердцем к ней, что скрывать, привязались. В пятидесятиградусные морозы тянули сюда линию электропередачи, чтобы сохранялась чистой, не загазовывалась атмосфера, создавались идеальнейшие условия для наблюдений. Ох и тяжело тогда было! Руки, лицо — все стыло.
Не забыть, как зимой перегоняли сюда автомашину. Она была очень нужна для работы. Колыма стала, но во льду промоин тьма. Сумерки наступили. Владимир впереди шел, я в кабине вместе с шофером. И вдруг — треск, вода врывается в щели, мы на дне! Хорошо, что не глубоко было. Свечкой взмыл вверх, на лед выскочил — и к берегу. Пропади она пропадом думал в ту минуту, эта машина. А Владимир потом тросом нырял за ней в воду. Достали-таки. Перегнал сюда.
Затем урочище это от охотников защищали. Не заповедник и не заказник, охотники, как в свои владения, заходят. Вот и пришлось по приискам окрестным ходить, собрания собирать да объяснять, по, каким причинам нельзя нарушать биоценоз в этих местах. Да не все сразу поняли… Теперь поутихла стрельба в наших местах.
Конечно, большое это дело суметь построить хороший дом для людей, — вернулся он к сути вопроса, — но не навсегда же мы в строители записались. Хотелось доказать себе, что и это ты сможешь. Вот мы и доказали. А теперь Владимир с головой в науку ушел, нашел себе тему исследований. Я ему помогаю, но углубляться не тороплюсь. Делишки кое-какие остались. Подправить кое-что, пристроить, подкрасить. Сами знаете, какая нынче молодежь. Любит на готовенькое. Кисть дашь, скажешь: «Выкраси стену». А он тебе в ответ: «Сам крась, мое дело наукой заниматься». И понимать не желает, что для себя же!
Наш разговор прервал звонок будильника. Михаил отправился на площадку снимать показания приборов, а затем предложил мне осмотреть окрестности. В кустах багульника и голубики мы наткнулись на выводок рябеньких куропаток. От жары птицы тяжело дышали, не торопились убегать, безбоязненно вскакивали на пеньки. Пожалуй, нигде раньше мне не доводилось так спокойно снимать куропаток. Потом мы повстречали бурундука, забравшегося на тонюсенькую сосну и оттуда с любопытством уставившегося на нас. А затем по долине реки поднялись к ущелью, загроможденному валунами. И тут взору открылась неожиданная картина: среди зелени листвы голубели многометровые ледяные глыбы, из-под которых вытекала сверкающая на солнце вода. Рядом желтела морошка, росли подберезовики, желтели и голубели цветы, и тут же, звеня 1 капелью, оттаивали льдины. В памяти моей прогулка эта так и осталась, как фантасмагория совершенно
несочетаемых красок льда, солнца и листвы. Михаил признался, что такой Колыму и он себе не представлял, направляясь сюда, а теперь полюбил еще больше.
Ночевать мне пришлось в пустовавшей комнате Владимира. Чердак оказался весьма удобным местом для жилья. Здесь было тихо. Из окна открывался чудесный вид на склоны гор, поросшие лесом и диким кустарником. Робкие ветви лиственниц тянулись к окну. Обставлена комната была просто. Стол, кровать, застеленная спальным мешком, на стене полка с книгами. Издали я разглядел красный корешок книги Олега Куваева «Каждый день, как последний», ставшую своеобразным завещанием романтикам. Конечно, она непременно, подумалось, должна быть здесь.
На столе стояла неоконченная деревянная скульптура: бюст девушки, придерживающей рукой развевающиеся на ветру волосы. Манера исполнения была довольно условна. Мастер лишь приноравливался к форме дерева, внося штрихи в сами собой образовавшиеся складки древесины, но по изяществу и красоте рождавшегося лица нетрудно было угадать и душу этого мастера. Несомненно, книга Куваева принадлежала ему.
Проснулся я оттого, что меня ласково лизала в нос собака. Она стояла на задних лапах и виляла хвостом. Не сразу я сообразил, что появилась она не случайно: вернулся хозяин и она предлагает освободить ему место. И верно, худощавый, светловолосый молодой человек стоял в дверях и, не скрывая неудовольствия, вопросительно смотрел на меня.
— Вы Владимир, — попытался угадать я.
— Допустим, — отвечал тот. — Хотя занявшему чужую кровать следовало бы для начала представиться.
Я объяснил, что вошел сюда по личному разрешению его лучшего приятеля, и представился.
— Так это вам лежит внизу телефонограмма, — смутившись, спохватился Владимир. — Предлагают срочно выезжать в Магадан. Судно ожидает у пирса.
Безлюдные горы полуострова Тайгонос вновь замаячили перед глазами. Но, странное дело, уезжать отсюда стало жаль. Подняться бы на пик Абориген, съездить на озеро Джека Лондона, побыть бы еще здесь хоть несколько деньков. Но шофер уже готовил свой мини-грузовичок.
— В кабине поедете, — успокоил он. — Да и ехать недалеко. Довезу вас до Ветреного, там пересядете на рейсовый автобус.
Пришел Евгений. Проводить меня вышла и альгологиня. И словно для того, чтобы развеселить компанию, на полянку перед домом выбежал евражка. Он встал столбиком, обнял лапками травинку и принялся завтракать. Раиса Ивановна обрадованно охнула, присела, протягивая евражке какую-то сладость. Но евражка застыл, как-то весь ощетинился, заверещал и припустил к норке. Но добежать не успел. Откормленный куцехвостый фокстерьер мчался за, ним.
— На место, нельзя, Дик! — кричал Михаил, но фокстерьер уже настиг евражку, придушил в два счета и, отшвырнув на землю, встал над ним, победно? помахивая обрубленным хвостом.
— Ваш Дик, — сказала, едва не расплакавшись альгологиня, — гадкая и мерзкая собака!
Гибель евражки конечно же не была великой потерей. Скорее она была наглядным примером того, как трудно сохранить любой участок природы в первозданном виде, если там поселяется человек даже с самыми? благими намерениями. Но Михаил совсем растерялся и стоял смущенный, будто пес по его приказу задавил евражку. Мне вспомнился его рассказ, как они с приятелем вставали грудью перед ножом бульдозера, не позволяя привыкшему все крушить водителю расчистить площадку для станции, научив уважать бульдозериста каждое деревце. Припомнились и его рассказы о том, как увещевали охотников не искать добычи в этих местах, и вдруг любимый пес известного профессора, светилы, приехавшего изучать лишайники и мхи, прямо перед домом биологов устраивает дикий разбой.
— Ну, погодите, — сказал Михаил и, забыв попрощаться, заторопился в дом. — Я ему скажу. Пусть; сажает свою собаку на цепь. В конце концов здесь же не дача, а лаборатория. Экологическая станция!
Таким, негодующе поднимающимся по лестнице в дом, он и остался у меня в памяти. Уже подкатил грузовичок, пора было и трогаться.
На этот раз мы быстро добрались до парома, переправились через Колыму, но автобус отправлялся лишь на следующие сутки, и пришлось отдохнуть в опустевшей гостинице поселка Ветреный. В Магадан я попал лишь к концу следующего дня.
— Ну и хорошо, что опоздали, — сказал ученый секретарь. Судно, оказывается, уже успело сходить на Тайгонос, высадило экспедицию и вернулось обратно.
— Наш орнитолог, руководитель экспедиции, когда узнал, что и вы собираетесь быть в этой экспедиции, сказал, что ждать не стоит, что все это не для вашего пера.
— Почему? — удивился я.
— Видите ли, — отвечал ученый секретарь, — я сам-то, признаться, сразу не сообразил. Экспериментаторы, канадец и американцы, — гельминтологи. Им для изучения подавай кишечники зверей. А для этого придется заниматься отстрелом. Ну а он сказал, что читал ваши очерки, знает, что смотреть на подобное вы не можете, даже если стреляют зверей в научных целях. Так что он просил вас обождать его в Магадане, чтобы потом вместе отправиться в Марково. Там он покажет интереснейшие снимки зверей и птиц, которые ему удалось сделать с помощью фотороботов.
Знать бы, что так все получится, не уезжал бы с экологической. Прав был орнитолог, что на полуострове Тайгонос в таком случае мне делать было нечего, но и терять время понапрасну не хотелось.
Я зашел в ТИНРО. И тут узнал, что в скором времени судно с рыбинспекторами пойдет в обход всех лежбищ моржей на Чукотке. Я договорился с директором, что получу приглашение участвовать в первом рейсе. Осталось теперь только ждать.
