Чуть более суток оставалось до торжественного открытия X Всесоюзного симпозиума «Биологические проблемы Севера». Магадан принарядился, у Дворца культуры профсоюзов появились транспаранты с приветствиями его участникам и красовалась большая эмблема симпозиума — голова снежного барана с завитками огромных рогов. Заместитель директора, возвратившись из поездки в Кава-Челомджинское лесничество, готовился к встрече с коллегами, собравшимися со всей страны, но присутствовать на открытии ему так и не пришлось.
Директору заповедника позвонили знакомые вертолетчики, с которыми он уже не раз летал по делам заповедника. Они работали в районе полуострова Кони и рассказали, что у мыса Скалистый видели несколько морских судов, стоявших впритык к берегу.
Мыс этот был частью заповедной территории, и никакие суда без специального разрешения не имели права подходить к его берегам. Хотя у директора в те дни забот хватало и каждый человек был у него на счету, но, получив сообщение вертолетчиков, он долго не размышлял.
— Придется вам взяться за это дело, — обратился он к Старкову.
Тот не возражал. Работая в ИБПС, будучи ихтиологом, в какие только командировки ему не приходилось выезжать, занимаясь вопросами охраны рыбных богатств. Знал — сумеет навести порядок и здесь. Я решил быть ему бессменным попутчиком.
Ранним утром мы выехали из Магадана в Олу, большой современный поселок, раскинувшийся в устье одноименной реки. С этого поселка когда-то и начиналось освоение Магаданской области. Сюда прибыли участники Первой Колымской экспедиции, возглавляемые Билибиным и Цареградским, отсюда шли отряды в глубь неразгаданной богатейшей полезными ископаемыми земли.
В Оле нас поджидал лесничий Ольского лесничества.
— Ветер, — вздохнул он, едва поздоровавшись. — Волнение сильное. Не разыграйся он, часа через три-четыре были бы уже у мыса Скалистого. Но тут ничего не поделаешь, придется нам туда на «дори» добираться.
Лесничий был молод, хорошо сложен, строен, рыжеволос. Что-то в нем было от лихого гусара. Он и усы свои закручивал, как гусар. В хорошую погоду, оказывается, лесники преодолевали Тауйскую губу на катерах с подвесными моторами. Но в такую погоду на
«прогрессах» выходить в залив было опасно. Можно и перевернуться. На этот случай у лесников имелся «дори» — деревянный кунгас с мощным дизельным двигателем. Неторопливое на ходу, остойчивое судно это хорошо зарекомендовало себя у жителей северных побережий нашей страны. Был у него недостаток — судно строилось открытым. Но лесники не поленились и собственными руками соорудили на «дори» каюту, и оно стало пригодным для длительного патрулирования у морских границ заповедника.
Небольшое новенькое суденышко стояло на берегу Ольского лимана. Не теряя времени, мы прикатили туда. Моторист, он же и рулевой, лихо запустил стартер, но дизель, как следует еще не обкатанный, наотрез отказался заводиться. Пеняя на аккумулятор, лесничий вскочил в машину, съездил в Олу за новым, но, пока подсоединяли этот аккумулятор, вода из лимана стала стремительно, будто где-то в море образовалась огромных размеров дыра, уходить. И вскоре «дори», как обсохший на мели кит, улегся боком на гальке, обнажив яйцеобразное днище и винт.
О выходе в море до вечера, когда начнется прилив, теперь нечего было и мечтать. Не скрывая досады, заместитель директора пояснил, что приливы в Тауй-ской губе достигают пятиметровой высоты, диктуя условия жизни населению побережья. Приходится приноравливаться к их расписанию. Не дай бог застрять пешим во время отлива где-нибудь вдали от берега — смоет. Особенно же высоки приливы в Гижигинской губе. Там вода поднимается во время прилива на двенадцать метров.
Пересвистываясь, носились над обнажившимся дном лимана стайки куликов. Серебристые чайки степенно расселись у оставшихся луж. Далеко вдали, оставив обсохшую моторку, возвращались к берегу пешком рыбаки. Грузовая машина разъезжала меж зверобойных шхун, еще совсем недавно покачивавшихся на воде. На машину перегружали туши подстреленных лахтаков и тюленей. Мы подошли. Старков, представившись, поинтересовался, в каких местах вели добычу. На^ всякий случай, узнав, что зверобои не заходили в район Скалистого, объяснил, что теперь тюленей нельзя добывать на лежках у территории заповедника, а также воспрещается заходить на Ямские острова. Там взяты под охрану птичьи базары и единственное в этой части Охотского моря лежбище сивучей. Зверобои подтвердили, что о создании заповедника знают, условия с ними давно обговорены. Мы возвратились к лежащему на боку суденышку, и Старков быстро развел костерок, взявшись организовать чай. Становилось зябко на пронизывающем, не стихающем ветру.
Едва закипела вода в чайнике, как у костра остановилась примчавшаяся из Олы машина. Из нее выбрался невысокий, худощавый, с бледным лицом человек и, опираясь на суковатую палку, захромал к костерку. Машина сразу же умчалась.
— Воробьев! — вскричал изумленно лесничий. — Неужели выздоровел? Что-то быстро тебя врачи отпустили.
Поверх куртки тот был одет в красный спасательный жилет, на нем были резиновые сапоги — все как для дальней дороги, ясно, что Воробьев прибыл на берег лимана не для прогулки.
— Убег я, — отвечал он, потупя взор. — Все, что надо было, сделали. Остались одни перевязки. Ну что мне там лежать! С этим я и сам справиться могу. Узнал я, что «дори» в дорогу собирается, уговорил шофера — и к вам. Там дел невпроворот. Поеду на кордон. Кое-что я и таким, с одной ногой, еще сделать смогу.
— Ну-ну, — отвечал, смеясь, лесничий. — А что, поезжай, в самом деле. Воздух там будет, как я понимаю, для тебя целебнее.
Он рассказал, что Воробьев был приписан к «дори» матросом. Но большую часть времени он проводил на берегу. Будучи выходцем из средней полосы России, поколесив немало по свету, оказавшись в заповеднике, он словно обрел наконец-то для себя дом. День и ночь без устали строгал и пилил, помогая возводить кордон на мысу Плоский, первый кордон на полуострове Кони. Работа у него спорилась. Не без его помощи построили там и дом, и баньку. Воробьев сложил печи, а в свободное время не отказывался варить обед, заниматься делами по хозяйству, кормить собак — все делал. Вот и в тот памятный день взялся он поставить на кордоне столб для антенны. В скором времени обещали выдать лесникам для связи рацию, установить телевизор. И Воробьев старался. Вырыл он яму, отесал лесину. Набросал в яму камней, чтобы она прочно стояла, не раскачивалась, как мачта, в шторм. Оставалось залить все гудроном. Его он на костре заблаговременно разогрел. Да только снял ведро, собираясь опрокинуть в яму, как раздался истошный собачий лай.
У кордона протекала неглубокая горная речка. В нее косяками входила горбуша, начиная трудную дорогу к заветным нерестилищам. И уже не впервые за лето к устью речки наведывались и медведи. Собаки живо заставляли их ретироваться. Медведи скрывались в кустах, но на этот раз лай не прекращался. Воробьев поднял голову и обомлел. Такого медведя, как он признавался потом, ему еще никогда не доводилось видеть.
Я насторожился. Дело в том, что история поиска очень большого медведя в горах у озера Эльгыгытгын и теперь, спустя многие годы, не была забыта. В газете «Литературная Россия» мне довелось прочитать заметку о том, что несколько молодых литераторов-северян вместе с писателем Мифтахутдиновым побывали на озере Эльгыгытгын, где теперь — говорилось так — «обитает самый крупный медведь», которого «специально пытался найти Куваев».
Плавание это — писатели на надувных лодках и плоту прошли по рекам до Усть-Белой, нашим же маршрутом, — было посвящено 50-летию их земляка и друга Олега Куваева. Увидев в пути волков, горных баранов, росомах, лосей, медведей (одного действительно гигантских размеров), путешественники пришли к такому же, как. и мы, выводу, что «это чудесное место для заповедника». И в общем-то сделали доброе дело. Но вскоре уже в журнале «Вокруг света» было опубликовано письмо геофизика, утверждавшего, что он видел медведя, которого пытался отыскать Куваев. Заметка так и называлась: «И снова… очень большой медведь».
«Мои пути на Чукотке, — сообщал этот молодой геофизик, — пересеклись с дорогами О. Куваева, геофизика и писателя. Только мы разошлись с ним во времени. Но, знакомясь с его произведениями, я обнаружил, что словно ступал за ним след в след…»
Конечно, чаще всего это и было отправной точкой. Куваев для литераторов и геологов, как, впрочем, и для людей многих других профессий, стал любимым писателем, героем здешних мест. Редкий по величине зверь, встреченный этим геофизиком, был «гладкошерстным, буро-рыжего цвета, с яркими подпалинами на холке». Но об «очень большом медведе» продолжали говорить, хотя все эти высказывания только запутывали дело, добавляли неясности, вводя в искушение многих читателей. ..
— Это верно, медведь был очень большим, — подтвердил, опершись на палку и уставившись в костер, Воробьев. — Серый какой-то, будто седой. Должно быть, очень старый. Он стоял посередине речки, расставив лапы, и будто спал. Глаза закрыл, голову к воде приопустил, челюсть отвисла. Собаки заливаются на берегу, а он стоит себе, не двигается, на них и внимания не обращает, будто это какие-то комары.
— Я хотел в дом сбегать Серегу позвать. Пусть посмотрит, что за гость к нам пришел. А лучше, подумалось, пусть сфотографирует, ведь потом, когда будешь рассказывать, не поверят. Не отрываясь от медведя этого, будь он проклят, я попытался поскорее разделаться с гудроном и, не глядя, ливанул его в яму…
От дикой боли, как рассказал затем Воробьев, он завертелся на одной ноге и, отшвырнув ведро, поскакал в дом. Расплавленный гудрон он вылил себе на ботинок.
Пришлось лесникам налаживать катер, мчать к соседям косарям да просить капитана судна, зашедшего к ним, срочно везти Воробьева прямо в Магадан, в больницу. Так все было и сделано, нога осталась цела, а пострадавшему уже не терпелось вернуться на кордон: видать, не нагнал медведь на него панического ужаса.
— Да обычный бурый медведь, — отвечал на мой вопрос Воробьев. — Просто уж очень большой. Нет, не белый. Белых я знаю, в Арктике видел.
Из этого можно было сделать заключение, что зверь, ставший причиной несчастного случая, был одним из тех, которых относят специалисты к подвиду «берингианус» — самых крупных в Азии зверей. Значит, жили они в этих местах, выходит, и для них создан новый заповедник.
…К вечеру море устремилось в лиман. Заволновались чайки, с криками закружили над поднимающейся водой. Забеспокоились и рыбаки, ловившие рыбу по лицензиям, приобретенным в городской рыбной инспекции. Входили в лиман косяки рыб. Всплыл и закачался на волне поплавком «дори». Моторист только нажал на стартер, как двигатель сразу же затарахтел. Возбужденный, как и рыбаки на берегу, он ухватился за штурвал и дал команду к отходу. Ведя в поводу дюралевый катер лесников, «дори» проскользнул меж ржавых остовов догнивающих барж, пару раз ткнулся в мели, сдал назад, а затем все же благополучно выбрался на простор Тауйской губы.
Качало. Пенные брызги разбивались о стекло рубки. Лесничий попросил рулевого держать поближе к берегу. Ветер поднял большую волну. Быстро темнело, гористые берега сделались черными. В сгустившейся синеве неба обозначились первые звезды. В одной из потаенных бухт, мимо которой мы проходили, лесничий заприметил огонь небольшого костра. Он перебрался в катер, запустил подвесной мотор и, наказав дожидаться его в бухте, взлетая на штормовой волне, унесся к этому огню. Решил проверить, что за люди в этакую темень и непогоду собрались в далекой бухте.
Едва сбавили обороты, как «дори» закачало на волне и потащило к берегу. «Уходить надо», — закричал рулевой, сверкая в темноте белками глаз. Дав полный ход, он повел «дори» по кругу. Затем еще раз прошел по бухте и, не имея возможности встать на якорь, решил уходить, следуя вдоль берега по направлению к заповеднику. «Догонит», — успокоил он Старкова.
Прошел час. Второй. Мне показалось, что слева по борту промчалась в темноте моторка, но она исчезла, удаляясь в сторону Олы. К нам не подошла. А лесничий не появлялся. В голове конечно же начинали возникать различные предположения. Ночь уже была в разгаре, мы далеко ушли от бухты, и рулевой остановил двигатель. «Будем стоять до рассвета, — решил он, — скорее всего лесничий выбрался на берег, но не рискнул в темноте возвращаться к судну».
Вытравив все шестьдесят метров манильского каната с якорем, рулевой спустился в кубрик, кряхтя, лег на нары, устланные лосиной шкурой, и сказал:
— Спать. На сегодня — баста. Утром решим, что делать.
— Где мы? — недовольным тоном спросил из темноты Старков.
— У мыса Харвис. Да не переживайте, все будет хорошо.
Каютка, устроенная лесниками на «дори», нельзя сказать, чтобы была уж очень удобной: в ней можно либо сидеть напротив печки, либо лежать на широченных нарах. Хотя и тесновато, но вчетвером на этих нарах спать вполне было можно. Но мне не спалось. Я вызвался остаться за вахтенного. Ветер утих, а качало по-прежнему. Выбравшись на палубу, я прошел на нос и уселся там, свесив ноги по бортам, держась за железные поручни.
В сторону Магадана в отдалении прошло грузовое судно, помигивая разноцветными сигнальными огнями. Над Олой и Магаданом застыло желтоватое зарево, напоминая о неутихающей вечерней городской жизни. Из кубрика не раздавалось ни звука, будто я был одной живой душой на судне и в этом мире. В темноте угадывались недалекие очертания гористого отвесного мыса Харвис. Оттуда доносился ворчливый рокот прибоя. Небо было ясным, по-осеннему прозрачным. Мириады звезд горели над водой, а в черноте моря при ударе волны о борт лодки загорался зеленоватый мерцающий огонь. Море, как говорят моряки, светилось. И оставаться одному в этой призрачной темноте было одновременно жутко и хорошо. Только теперь я, кажется, по-настоящему понял всю прелесть одиночного плавания по морям, но, чтобы жить одному в море, надо иметь немалую силу воли и мужество.
Наползшие облака закрыли звезды. Сразу потемнело. Сильнее задул ветер, «дори» раскачало так, что оставаться на палубе стало опасно. Я спустился в кубрик, пробрался в рулевое отделение, где было тепло от еще не остывшего двигателя. Коротая здесь время, я обратил внимание на то, что рокот прибоя будто бы стал явственнее. В иллюминатор трудно было что-либо разглядеть, но я все-таки решился разбудить рулевого. Он глянул в иллюминатор, зевнул и, проворчав что-то невнятно, опять улегся на лосиную шкуру в кубрике.
Переживая за свою промашку, успокоился и я, решив немного вздремнуть. Но, проведя какое-то время в полусне у двигателя, выглянув затем в иллюминатор, я обомлел. Не веря своим глазам, я выбрался на палубу и тут же вынужден был вернуться обратно.
Мрачный отвесный берег был совсем рядом, и это отчетливо стало видно при едва забрезжившем рассвете. Якорь, оказывается, почти не держал. Все это время течение постоянно сносило нас к мысу. И уже были отчетливо видны буруны вокруг черных камней, где вот-вот должно было оказаться наше судно.
— Подъем? — уже без прежней вежливости дернул я за ногу рулевого. Если двигатель «дори» вздумает, как было там, на берегу лимана, не завестись, то тогда, ясное дело, нам придется плохо.
Едва высунув голову на палубу, рулевой бросился к двигателю, крикнув на ходу: «Якорь выбирай!»
Я поднялся на палубу. Вокруг клокотало и кипело. «Дори» птицей взлетал на волне. Удержаться на палубе было не просто, а тут еще — вытягивать якорь! Сколько я ни тащил за манильский трос, даже на метр поднять его мне не удавалось. Словно какое-то чудище, задавшись целью нас утопить, держало якорь на дне. А двигатель уже дважды не запускался, и рулевой теперь прогревал его паяльной лампой. Нас все ближе подносило к черным камням, совсем рядом стояла стена мрачного берега, а мне так и не удавалось поднять якорь.
— Ну скоро? Какого черта! — возмущался рулевой, не реагируя на мои беспомощные жесты. Из кубрика показалась голова Воробьева, хотевшего было прийти мне на помощь. Но, оглядевшись, он предпочел спуститься вниз. «С одной-то ногой, — сказал он, — меня в два счета за борт смоет. Намаетесь потом вылавливать».
— Якорь! — орал рулевой, собираясь с минуты на минуту запустить двигатель, а я, не в силах что-либо сделать, готов был в ответ заорать на него, как на палубу выбрался Старков, о котором я почему-то совсем забыл. Без лишних слов, по-деловому он ухватился за канат, мы поднатужились, дернули раз, другой — и якорь подался! М в это время рявкнул, зарокотал спасительно двигатель. Осклизлые черные камни с кипящими вокруг них бурунами были совсем рядом, но «дори» развернулся на волне и пошел в море.
Грозившая нам опасность осталась позади. Мы спустились в кубрик. Старков стал растапливать печь. Рулевой повернул судно к бухте, где мы расстались с лесниками, и вскоре мористее заметил катер. То оказался катер лесничего. Он шел вдоль берега навстречу, отыскивая «дори». Ну и зол был лесничий на рулевого: еще издали, подходя к судну, погрозил ему увесистым кулаком. Но тот стоял на своем, что он иначе вести себя в такой ситуации не мог.
Оказавшись в тепле, увидев булькающий на печке горячий чайник, лесничий оттаял и спорить не стал. О;: рассказал, что на берегу повстречал рыбаков, рыбачивших по всем правилам с лицензиями. Немедля отправился догонять «дори», покружил по бухте, вышел в море, но нас так и не нашел. Видно, с низко сидящего катера трудно было из-за волны разглядеть топовые огоньки нашего «дори». Так и вернулся к рыбакам, где остался у костра ожидать рассвета.
«Дори» взял курс к заповеднику. Часа через два показались мрачные берега полуострова Кони. Они медленно приближались, поражая первозданностью природы. Вершины, склоны горных долин укрыли низкорослые таежные леса, а у моря, поблескивая отвесными срезами, вздымались неприступные скалы. Не у каждого места тут пристанешь. «Дори» направлялся к небольшому мыску у одной из немногочисленных долин. Среди зелени кустарника там светлел небольшое квадрат. «Крыша кордона», — пояснил выбравшийся на палубу Воробьев. Это был мыс Плоский.
Едва «дори» приблизился к гористому берегу и ветер ослаб, лесничий перебрался в катер, усадил с собой Старкова, запустил подвесной мотор и помчался к мысу Скалистый. Нам же было приказано идти К мысу Плоский, высадить Воробьева и тут же следовать за ними. Ничего не оставалось, как, негодуя в душе на неторопливость «дори», осматривать открывавшиеся дали.
Из дома, стоявшего на мысу, вышел курчавый черноволосый парень в резиновых сапогах и рубашке с короткими рукавами. За ним бежала целая свора разношерстных собак. Он быстро подгреб на лодке, помог спуститься в нее Воробьеву, принял продукты, пригласил в гости и, привычно работая веслами, погнал лодку к берегу. А мы взяли курс к мысу Скалистый — цели всего нашего затянувшегося пути.
Время от времени с берега прилетали длинношеие черные птицы — бакланы. Они делали круг над судном и, успокоенные, возвращались обратно. Иногда с выступающих в море мысов шумными стаями снимались чайки и кайры. Их было немного, но летом, по всей вероятности, на скалах располагались большие птичьи базары. Пестрые от гнезд и птичьего помета, скалы влажно темнели у воды, серебрились на уступах, а под ними и наверху густо зеленела трава. На вершине одной из скал я приметил большое гнездо из сучьев.
— Орланье, — подсказал рулевой. — Много лет уже эти птицы тут живут. И все на одном месте.
Оказалось, что он провел в Оле немало лет. Промышлял в этих местах и рыбу, и крабов, и зверя. Но видимо, всему свое время, и теперь у него в жизни нет большего интереса, чем вот на таких судах по морю ходить.
Уже начинало смеркаться, когда мы добрались до Скалистого. Обогнув мрачноватые скалы, сразу же увидели морские суда, удобно устроившиеся в закрытой от ветров бухте. Почти у самого берега стояла плавбаза «Печенга». На палубе горели огни, из трубы поднимался дымок. По всей вероятности, на камбузе готовили ужин для команды. Рядом пристроилось судно поменьше. На его палубу с плавбазы перегружали деревянные бочки. А милях в полутора к западу стояло судно-спасатель, с бортами, выкрашенными в красный цвет.
— Все ясно: рыбаки собрались, — решил рулевой. — заповедная территория, где снежные бараны могли спокойно жить. Летавшие над полуостровом Кони на вертолете биологи рассказывали, что часто видели в горах небольшие стада снежных баранов. Таким образом, имелась реальная надежда, что стада начнут прирастать.
— Раньше-то, бывало, когда мимо плывешь, пару чубуков непременно заметишь, — ворчливо рипомнил рулевой, пока я оглядывал зеленые склоны бухты в бинокль. — Стоят, не шелохнутся. Наблюдают. А сейчас, когда суда стоят, разве их увидишь!
И верно, сколько я ни всматривался, чубуков нигде не заметил. Попрятались осторожные бараны. Зато бинокль помог мне обнаружить покачивающийся на волне под бортом плавбазы катер лесников. Он был пуст. Должно быть, все собрались в каюте капитана. Хотелось знать, о чем там идет сейчас разговор, но, по всей вероятности, инцидент был исчерпан до нашего прихода. Пока мы разворачивались, судно-спасатель тронулось с места и, набирая скорость, направилось в море.
На палубе плавбазы появился Старков и, подняв руку, дал знать, чтобы мы возвращались. Помощи нашей тут не требовалось. В этом мы еще раз убедились, когда, прощаясь с бухтой, обернулись назад. В море уходило и второе судно. Затем мимо нас пронесся катер с лесниками, направляясь к мысу Плоский. Нам следовало идти туда же.
Минуя мысок, где прежде приметили гнездо орланов, теперь увидели и хозяина гнезда. Выждав, когда «дори» удалится на достаточное расстояние, орлан взлетел со скалы, сделал небольшой полукруг и уселся в гнездо. Конечно, провести в нем наступающую ночь приятнее и спокойнее.
Вот уже второй день как я живу на кордоне Ольского лесничества. В просторной избе стоят пять железных кроватей, сколоченный из досок стол у окна. Добрую четверть избы занимает сложенная Воробьевым печь. Когда ее топят, в избе жарко и постоянно открыта дверь, в которую виднеется голубое море.
Лесничий рассказал, что построить кордон стоило им немалых трудов. На полуострове нет строевого леса, поэтому все до единого бревнышка для постройки кордона тащили плотами из Олы. Отыскали там ставшее кому-то ненужным жилище, разобрали его, бревна связали в плот и с помощью «дори» повели через
Тауйскую губу. Около ста километров! Когда совсем немного оставалось до цели, разыгрался шторм. Плот разбило, бревна порасшвыряло на десятки километров по берегу. Многие так потом и не удалось найти. Хотя несколько дней, не жалея ни моторов, ни бензина, искали, разъезжая вдоль побережья. Пришлось второй плот в Оле собирать. До мыса на этот раз довели его благополучно, а остальное недостающее подтаскивали на моторках. Так и возвели кордон.
— Теперь регулярные обходы начнем, — поделился планами лесничий, — и в слякотную пору осенью, й морозной зимой жить здесь будем. Ни соболя, ни росомахи, ни медведя браконьеру не удастся взять. На безнаказанность пусть не надеются.
Старков задачу выполнил, суда покинули воды заповедника, можно было бы и отправляться в Магадан, но погода выдалась необычно теплой и солнечной для конца сентября. И Старков решил с отъездом повременить и заняться недолгой «инвентаризацией» охраняемого здесь мира зверей и птиц.
Кордон расположился на невысокой террасе, поросшей травой и кустарником. Строго по расписанию, которое висит на бревенчатой стене у окна, море то подходит вплотную к береговой террасе, то отступает на добрую сотню метров, обнажая песчаное, в водорослях дно. Рядом протекает небольшая речка, начинающаяся далеко в горах. Это естественная граница заповедника. Она мелка, шумлива, в резиновых сапогах ее переходят вброд. В этой-то речке и увидел Воробьев так не вовремя появившегося медведя.
В ту пору в речку шла на нерест горбуша. Теперь лишь отдельные рыбины продолжали входить в русло, и Воробьев считает, что огромный медведь к кордону уже не подойдет. Но я надежды не терял. А вдруг повезет?
В том месте, где река впадает в море, всегда бело от птиц. Тут и крупные, разных возрастов серебристые чайки, и моевки, среди которых немало белых с черными пестринами красавиц, что родились в этом году. В отлив птицы отдыхают на песке, в прилив покачиваются на волнах. Иногда всей стаей взлетают, что-то вылавливая в воде, вереницей постоянно пролетают над рекой.
У лесников есть белая молодая лайка, которая может часами в свое удовольствие носиться в ледяной морской воде. Заигрывая с чайками, пугая вертких плавунчиков, резвясь средь волн, она невольно заставляет предполагать, что вот так, наверно, и начиналось у далеких предков современных тюленей знакомство с водой. Тюленей здесь, как и птиц, — уйма! В прилив их черные лоснящиеся морды постоянно маячат перед устьем речки. Иногда из окна дома можно наблюдать, как воровато плывут они под водой, норовя пройти подальше в реку. И поднимая тучи брызг, тюлени бросаются обратно, поняв, что замечены людьми.
В отлив тюлени собираются на острие обнажающейся каменистой косы. Тут и ларга — кольчатая нерпа, и акиба — обыкновенный тюлень. Особняком, на отдельных валунах устраиваются лахтаки — крупные тюлени, которых еще называют морскими зайцами. Кому не досталось места на камнях, те спят в воде, подняв над гладью похожую на поплавок морду. Иногда в тишине разносится грозное, почти львиное рыканье, недовольное ворчание — тюлени спорят из-за места на камнях.
К лагуне, где отдыхают тюлени, мы шли со Старковым по медвежьим тропам, проложенным среди высокой травы и кустарника. Вдоль обрыва у берега медвежьи тропы превратились в хорошо утрамбованную дорожку. Должно быть, тюленьи голоса постоянно привлекают сюда зверей. Вот и прохаживаются они, облизываясь, по бережку, размышляя, как бы до тюленьей лежки добраться. Дело это трудное. Не рискнул поначалу взяться за это и Старков. Но я уговорил. Совсем недавно подкрадывался я к тюленьим залежкам на песчаных косах Каспия, опыт был.
Скрываясь среди валунов, густо облепленных ракушками мидий, где ползком, где на четвереньках, вспугивая по пути тюленей, предпочитающих отдыхать в уединении, мы все-таки подобрались к тюленьей залежке на расстояние «фотовыстрела» из пятисотмиллиметрового объектива. Дальше путь преграждала вода. И если бурым медведям, как уверяют знатоки, иногда все же удается заниматься на залежках разбоем, то они, видимо, одолевают оставшееся расстояние вплавь.
Сквозь линзы объектива пятнистые, серебристошкурые, лоснящиеся жирные тюлени казались рядом. Отчетливо различались их полу зажмуренные глаза, когти на ластах. Легкая волна окатывала тюленей, лежавших с краю, заставляя их жеманно морщиться, вскидывать сложенные вместе задние ласты, всем своим видом выражать недовольство — ну когда же это кончится? Остальные блаженно дремали. Я не отрывался от объектива, делая снимки, Старков вел подсчет, определяя разновидность тюленей. Вскоре он объявил, что в лагуне около девятисот тюленей пяти видов, что это не так уж плохо для молодого заповедника.
— Пора, — тронул он меня за плечо. — Через пятнадцать минут начнется прилив. Нам бы успеть посуху до берега добежать.
Вспомнив про высоту приливной волны в Тауйской губе, обернувшись назад и увидев домик кордона в страшной отдаленности, я заторопился, неловко поднялся. Лежавшие, словно мешки, тюленьи туши в мгновение ока пришли в движение. Вскипела, как в шторм, вода, и лежбище опустело. Несколько сот черных голов всплыло по обе стороны от косы, тараща в удивлении на нас глаза.
— Ничего, — успокоил меня биолог, — совсем немного недоспали. С приливом им все равно пришлось бы подниматься.
Прыгая по скользким камням, мы поспешили к берегу. С шипением волны катились буквально по пятам, скрывая камни. Мы едва успели посуху дойти до берега. Когда оглянулись, то не было уже ни тюленей, ни каменистой косы, где они лежали. У ног плескалось с невозмутимым спокойствием голубое море, как будто оно и не уходило далеко от берегов.
Затем мы поднялись в горы, пройдя тропой, по которой лесники обходят границу заповедника. Мох скрывал камни, дорогу преграждали заросли кедрового стланика, каменистые осыпи, идти тут было нелегко. Иногда надвигавшиеся облака вмиг окутывали все непроницаемым туманом. Да и высота сказывалась. Но, поднявшись к вершинам, мы забыли о трудностях пути.
Над рекой, почти не взмахивая крыльями, далеко внизу парили чайки. По склонам гор поднимался в зелено-золотистом осеннем убранстве невысокий горнотаежный лес. И эта нетронутая, первозданная красота так в ту минуту подействовала на меня, что захотелось остаться здесь навсегда.
— Вот и со мной что-то подобное случилось, — словно подслушав мои мысли, признался самый молодой из лесников, Сергей. — Я ведь в Бурятии родился. Маме врачи посоветовали сменить климат. Мы и переехали сюда. В Оле я поначалу все Бурятию вспоминал. Природа и там очень красива. А в армию ушел и по здешним местам затосковал. Не поверите, но это море и эту тайгу во сне видел. По ней тосковал. Домой возвратился, имея специальность радиста. В первый же день к нам в дом начальник радиоцентра пришел, меня приглашал работать. Но я еще до армии Лесотехнический техникум в Хабаровске окончил, слышал, что в наших местах заповедник будет создан, и решил твердо: только в заповедник! Верил, что смогу помогать оберегать всю эту красоту.
Внезапно чайки, что летали над рекой, всполошились, закружили суматошной стаей на одном месте, и мы увидели черноспинного бурого медведя, своеобразной вихляющей походкой торопливо уходящего в густоту кустарника от реки.
— Эх, это я виноват. Разговорился, а то бы ближе подошли, — сокрушался лесник. — Когда я один тут бываю, часто их вижу. Часами можно наблюдать, как они в речке рыбу ловят. А тут неподалеку есть озерцо одно. Вода зеленая, все водорослями заросло, так медведи там часами сидят, ванны принимают. Смотреть на них умора. Пойдемте, покажу.
Цепляясь за огромные камни, продираясь сквозь заросли кустарника, мы отправились к медвежьей лесной купальне. Но тут накатили низкие облака, закрыли все плывущим туманом. Пришлось остановиться. Пережидая туман, мы опустились на мох, где было полным-полно спелых ягод брусники. Туман поредел, но, увлекшись ягодой, вставать не хотелось. И тут над черным хребтом увидели двух воронов, которые, по всей вероятности защищая своих птенцов, бесстрашно атаковали в небе крупного сокола. Туман скрыл окраску оперения птицы, я не мог разобрать, к какому виду относится этот оокол, и, прыгая через камни, побежал к останцам, над которыми кружили птицы. А вдруг это кречет,. думалось, вот туман рассеется и удастся сфотографировать столь редкую картину… Но туман не рассеялся, да и все завершилось стремительно.
Сокол вначале будто и уступал, отлетая от воронов, но все же постоянно держал высоту, ловко и легко уходя от неповоротливых птиц. А потом эта канитель, видимо, ему надоела, сокол сложил крылья и ринулся на птиц, погнав воронов вниз, пока не заставил их смиренно усесться на камни. Сам же развернулся, взмыл вверх, легко паря в вышине, пронесся над долиной и исчез. Опять не повезло! Снять птиц не удалось.
Я вернулся к лесникам. Старков всю эту сцену имел возможность наблюдать в бинокль, и я поинтересовался, не определил ли он, что это за птица. Но и он из-за тумана не разглядел. И не мог сказать твердо, водятся ли в этих местах сапсаны или кречеты.
— Знаете, — признался он смущенно, — ученые наши на полевой сезон в дальние уголки разлетаются, а в результате места, прилегающие к Магадану, остались почти неизученными. Но теперь-то уж мы доведем это дело до конца. Приезжайте к нам через годик-два, и, если только кречеты водятся в наших местах, мы к самому гнезду вас проведем.
Потом мы добрались до озерка, где любили принимать ванны медведи, но, очевидно, день был не банным, озерко пустовало. Лишь две кедровки вылетели из зарослей, стрекоча, как сороки, вероятно оставшись недовольными нашим появлением. Мы отправились на кордон.
Вечером мы сидели в жарко натопленной избе. Тарахтел движок переносной электростанции, ярко горела лампочка под потолком. Мы попивали из огромных кружек чай с брусничным вареньем, и я спросил, не лучше ли было создавать заповедник не из четырех довольно далеко отстоящих друг от друга лесничеств, а сделать его единым, скажем, выделив для этого всю территорию полуострова Кони.
— Создание заповедника — дело не простое, — задумчиво ответил Старков, — особенно в такой области, как наша. Где в недрах сосредоточены едва ли не все элементы таблицы Менделеева, а геологи что ни год продолжают преподносить открытия. Думается, не возьмись Алексей Петрович Васьковский за проектирование заповедника, ученые и по сей день спорили бы да гадали, каким ему быть и где создавать.
Васьковский прибыл в бухту Нагаева в июне 1931 года вместе со Второй Колымской экспедицией Ю. А. Билибина и отдал изучению этого края всю свою жизнь. За работу в Дальстрое Васьковский был награжден орденами Ленина, Красной Звезды и орденом «Знак Почета». Геологические партии, которыми он руководил, открыли несколько месторождений золота и других цветных металлов. И где бы ни бродил ученый с геологическим молотком, он считал необходимым описывать и обследовать все, что поражало его пытливый ум. Так, собственно, и должны вести себя истинные первооткрыватели, осваивая этот край.
В 1969 году Васьковский получил право уйти на заслуженный отдых. Мог, как делали многие его сверстники, отправиться в теплые края, выращивать где-нибудь цветы или яблони. Но тут подошло время создания в Магадане Исследовательского института
Дальневосточного научного центра Академии наук СССР. И Васьковский пришел в ИБПС, где возглавил лабораторию ландшафтоведения и охраны природы. Да и кому было возглавить ее, как не ему.
К тому времени ученым было опубликовано семьдесят научных статей, многие из них были посвящены проблемам геоморфологии, исследованиям флоры и фауны. Двадцать различных карт — геологических, геолого-геоморфологических, тектонических, палеографических и других — было составлено им и подготовлено к печати. Магаданскую область, ее природу, ландшафты, животный мир этот человек знал, как говорится, назубок и мог ориентироваться здесь с закрытыми глазами.
Позже мне довелось встретиться с Надеждой Григорьевной Волобуевой, которая работала вместе с Васьковским. «Таких ученых теперь не бывает, — не без сожаления призналась она. — Он любил музыку, писал стихи, всегда был внимателен и галантен с женщинами. Как и все полевики, не придававший значения одежде, выглядевший в обществе всегда как-то невзрачно, любую компанию мог заворожить своими рассказами. Слушать его можно было часами. Диапазон же его научных познаний был так широк, что коллеги за глаза называли его «ходячей энциклопедией». Казалось, не было вопроса, на который он не мог дать ответ».
Надежда Григорьевна считала, что в принципе спроектировать заповедник могли бы и другие ученые. Нашлись бы специалисты. Собрали группу, все изучили, во всем разобрались и, возможно, разработали бы тот же самый проект, что предложил Васьковский. Но на это бы ушло значительно больше времени. Заслуга Алексея Петровича прежде всего состоит в том, что, обладая обширными знаниями, за долгие годы работы изучив природу Магаданской области, он сумел спроектировать заповедник очень быстро. Ибо хорошо понимал, что время думать о сохранении природы в здешних местах давно пришло…
Проектирование заповедника стало последним делом его жизни. И это мне показалось символичным. Он пришел сюда с теми, кто решил разбудить этот сонный, мерзлый, забытый богом и людьми край. Терпя немалые лишения, испытывая огромные трудности, они открывали богатейшие месторождения олова, нужных стране цветных металлов, мечтая, что здесь вырастут города, будут проложены дороги, появятся морские порты, начнут летать самолеты… Теперь из тех, кто начинал все это, многих не осталось в живых. Но один из этой плеяды как бы успел передать наказ беречь природу, создав проект первого заповедника. Умер Васьковский в 1979 году, немного не дожив до дня открытия заповедника.
…На следующее утро я решил навестить небольшой птичий базар, где гнездились бакланы. Но не успел дойти. Начался прилив, вода подошла к скалам, пришлось возвращаться. У кордона я увидел моторку. Лесничий торопил.
— Садитесь в моторку, — сказал он. — Только что белого кречета видел. Сидит на дереве. Я его пугать не стал.
Оказалось, что лесничий решил навестить косарей, работавших неподалеку от заповедника, и в устье речки Умары увидел на дереве белую птицу.
— Сначала подумал — чайка, — рассказывал он, — но потом сообразил, что чайки на деревьях у нас не сидят. Издали — как тряпица на дереве висит. Ни разу такой не видел. Наверно, и вправду белый кречет.
Все было неожиданно и странно, но, чем черт не шутит, подумал я и уселся в лодку. Взревел мотор, и мы помчались к речке Умара, не обращая внимания ни на уток, ни на тюленей, всплывавших едва ли не у бортов и испуганно шарахавшихся от нас.
По орнитологическим справочникам южная граница гнездования кречетов проходит вдоль полярного круга, захватывая Камчатку. Сообщений, что этих птиц можно увидеть на полуострове Кони, мне встречать не приходилось. И все же верилось, что они могли тут быть. Камчатка совсем неподалеку. И здесь такие же скалы, птичьи базары. Отчего бы и не залететь сюда белому кречету. На речке Умара мы были минут через двадцать. Огромная стая чаек поднялась с поверхности воды, закрыв полнеба. Чайки, видимо, постоянно кормились в устье. Но сколько я ни смотрел, белой птицы на дереве не было.
— Улетел, — с досадой молвил лесничий. — Вот же, на этом дереве сидел. Мы метров на десять к нему подошли. С места не сдвинулся.
Мы пристали к берегу, лесничий решил прочесать лесок, может, где-то сидит. Но я уже подготовил себя к неудаче. Ведь с тех пор прошло не менее часа. Чего соколу было сидеть на дереве, поджидая меня!
В траве отыскалось несколько тушек расклеванных чаек. У птиц была выклевана только грудина. Несомненно, какой-то хищник постоянно охотился в этих местах, но, был ли это кречет, сказать было трудно. Забравшись на каменистый выступ, я принялся осматривать окрестности в бинокль, но, сколько ни смотрел, белой птищл так и не увидел. Зато отыскал коричневатую, с белой перевязью у хвоста самку луня. Летя на небольшой высоте, птица методично и неторопливо осматривала заросли кедрового стланика, время от времени застывая на месте с опущенной книзу головой.
На обратном пути мы подошли к небольшому островку, где гнездились чайки, бакланы. На фоне синего неба серебристо-коричневатый островок стоял среди едва колышущейся глади моря, как сказочный замок. На серебристых выступах его скал виднелось немало черных бакланов. В гнездах кое-где сидели птенцы. Но еще издали я приметил белохвостого орлана, устроившегося на триангуляционном знаке, поставленном геодезистами на наиболее высокой точке острова. И снимая бакланов, я не переставал посматривать на орлана.
Вскоре я заметил небольших размеров сокола, пронесшегося в синеве неба, а затем появился мохноногий канюк. При приближении нашей моторки он суетливо закружился у скал, выдавая место нахождения своего гнезда. Крылья у канюка были очень светлые, почти белые, и я подумал, что, может быть, это канюк сидел на дереве. Его-то и принял лесничий за кречета. Но тут все мои размышления о кречете испарились, как дым.
На каменной пирамиде в центре острова отдыхали два белоплечих орлана. Вот это будет кадр! Отчетливо виднелись белые плечи, яркие желтые клювы. Я снимал, не жалея пленки. А тут еще третья птица пронеслась над двумя сидящими на пирамиде, и я успел, как мне показалось, зафиксировать этот момент на пленке. По всей вероятности, на островке отдыхал выводок белоплечих орланов с мамашей. Следовательно, и эти редкие птицы гнездились на территории созданного заповедника. Изучены эти птицы недостаточно хорошо. Гнездятся они только на востоке нашей страны. Охота на них категорически запрещена, но с освоением побережья Охотского моря численность их все же сокращается. И заповедование участков побережья просто необходимо для сохранения этих птиц. Опять я вспомнил прозорливость Алексея Петровича Васьковского. И для этих птиц, как оказывается, проектировал он свой заповедник…
