Сплав по Каве не был запланирован. Не для сплава эта невероятно медлительная река. Она словно пребывает в постоянной дреме. Пожелавший одолеть ее без помощи весел томился бы от скуки и непременно заснул. Прямо в лодке. Не боясь того, что во время сна с лодкой может что-то случиться.
Другое дело — сплавляться по стремительной, мелководной и задиристой Челомдже — родной сестре Ка-вы. Две эти несхожие реки, сливаясь вместе, рождают опять же довольно спокойный Тауй, имя которого носит и обширная губа под Магаданом.
Поначалу мы думали так: быстро одолеем оставшиеся километры по Каве, войдем в Челомджу и поднимемся вверх, насколько позволит мотор. А оттуда начнем сплавляться, чтобы в тишине иметь возможность познакомиться с обитателями нового заповедника: гигантскими лосями, бурыми медведями, приходящими к реке побаловаться рыбкой, росомахами, а то и волками. Но этому не суждено было сбыться.
Едва нас вынесло из лесной протоки на зеркальный речной простор, как взвыл и тут же заглох подвесной мотор.
— Странно, — с удивлением молвил Старков, разобрав привычно мотор и обнаружив полную невозможность его восстановления: стальную рессору скрутило в штопор. — Камней здесь вроде не должно быть. На кого же наскочили? Неужели рыбка? Какого же размера она должна быть? Не иначе с нильского крокодила.
По профессии Старков был ихтиологом. Ему, как говорится, и решать, могут ли в водах этой сонной реки водиться рыбы размером с крокодила. Мне же в тот момент стало ясно, что до кордона «72-й километр» нам предстоит плыть на веслах в железной лодке, похожей на корыто. И радости от этого будет мало.
За несколько дней жизни в здешних местах я успел убедиться, что берега реки Кавы довольно пустынны. За все это время мы видели лишь ворона, серебристых чаек да следы ондатр. Все живое таилось в болотистых лесах, и надежды на встречу с каким-нибудь крупным и редким зверем во время этого плавания не оставалось.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Старков. — Поплывем не торопясь. Авось к вечеру доберемся, благо погодка не мешает.
День и впрямь выдался на редкость для осенней поры тихим и солнечным. Синели вдали горы, желтели березы по берегам, вырядились в золотой осенний наряд и первые лиственницы. Мы установили весла и тронулись в путь. Поскрипывали уключины, под водой просматривались заросли растений, и порой казалось, что мы плывем по неспешной реке не в отдаленной Магаданской области, а где-нибудь в средней полосе России.
…Заповедник Магаданский только, как говорится, вставал на ноги. По указанному адресу на месте дирекции я обнаружил старый разобранный дом. Его перестраивали, кое-где еще не было стен, хотя до морозов и штормовых ветров оставалось немного времени. Директора заповедника я отыскал в крохотном кабинете, единственной пригодной для жилья комнате, где коротали время шоферы, лесники и научные сотрудники. Он то и дело брался за телефон, уговаривая кого-то прислать цемент, доски, какой-то еще необходимый материал, а между делом пояснял мне, что со временем все устроится.
Вырастет на улице Широкой удобное здание для дирекции, а затем появится в городе и многоэтажный дом с лабораторией и квартирами для научных сотрудников. До восьмидесяти человек будут работать в заповеднике. И лесники, и охотоведы, и ученые. Намечается обширная программа исследований, а пока главное — построить этот дом, установить на границах заповедника кордоны, снабдить всем необходимым для жизни и несения службы лесников. Дел у него, я понимал, в тот момент хватало. И о заповеднике мне пришлось порасспрашивать Старкова, заместителя директора по научной части.
Долгое время он работал в ИБПС. Очень хорошо был знаком ему и домик биологов Марково, где меня обуяло желание увидеть озеро Эльгыгытгын. Выяснилось, что этот дом с верандой пришлось ему собирать, и стоял он за много километров от Марково, в заброшенном поселке. Биологи разобрали его, бревна связали в плот, отбуксировали, так и возник в Марково биостационар. Воспоминание об этом помогло нам разговориться, сблизиться.
— Заповедник наш состоит из четырех участков-лесничеств, — объяснил Старков, подойдя к карте. — Это междуречье Кавы и Челомджи. Примерно половина полуострова Кони, тундра по реке Яме и Ямские острова. Самый отдаленный участок у нас на Колыме — Сеймчанское лесничество. Все остальные участки, как видите, находятся неподалеку от Магадана. В общей сложности территория почти миллион гектаров. По современным международным меркам как раз такая территория, которая необходима для сохранения природы на Севере.
Спланирован заповедник так, чтобы в интенсивно обживаемых районах сохранить все природные ландшафты, растения и животных Охотоморского природного региона. На севере Магаданской области уже имеется заповедник Остров Врангеля. Там выводят потомство белые медведи, отсыпаются моржихи с моржатами, гнездятся белые гуси, а в нашем заповеднике сохраняются территории, где могли бы спокойно чувствовать себя и бурые медведи, и лоси, и снежные бараны. Заповеданы и уникальные нерестилища дальневосточных лососей. И прежде всего горбуши, стада которой начали ощутимо редеть. Предусмотрены участки для сохранения пойменных лесов, реликтовой ели, приморской тундры и птичьих базаров, а также лежбищ тюленей, сивучей и подводных биоценозов у побережья. Таким образом, — подытожил Старков, — эти два заповедника дают возможность сохранить все многообразие природного комплекса северо-восточного уголка нашей Родины.
Он посетовал, что не в лучшее время я приехал — разгар строительных работ, а тут еще симпозиум, в
Магадан приедут биологи со всей страны обсуждать проблемы, связанные с освоением северных территорий. Запланировано показать им заповедник, одно из заседаний провести на кордоне «95-й километр». И ему сейчас срочно надо отправляться туда, чтобы подготовить кордон для приема гостей. Я попросился к нему в попутчики.
Ночью мы выехали на «газике» заповедника из Магадана. В тумане поднялись к перевалу. Навстречу из поселка Талон непрерывным потоком шли тяжелогруженые машины с прицепами. В Магаданской области началась традиционная страда по сбору картофеля. Благодаря стараниям ученых тут научились выращивать и собирать большие урожаи этого ценного продукта. Картофель в Талоне был удивительно крупный и вкусный. Такого, пожалуй, и под Рязанью не всегда отведаешь.
Всю ночь затем мы мчались по берегу Тауйской губы, и без конца нам попадались грузовики с прицепами, доверху груженные мешками картофеля. В устье Яны работал паром. Две самоходные баржи без устали перевозили машины с одного берега на другой. Вне всякой очереди тут пропускались грузовики с картофелем, и нам пришлось немало постоять, пока не нашлось на пароме место для «газика». Лишь в предрассветных сумерках добрались мы до Талона, до дома лесничего. Плечистый, невысокого роста, энергичный, лесничий будто и не спал. Выглянул в окно, едва подкатили к дому, напоил чаем, проводил отдохнуть в балок для гостей. А утром на двух моторках мы отправились по Тауйю.
«72-й километр» — это место слияния Кавы и Челомджи, начало нового заповедного лесничества. Пожалуй, это и самое красивое место на реке. На правом берегу возвышаются сопки, склоны которых покрыты смешанными лесами, осенью напоминающими яркий разноцветный ковер. Тут и березы, и осины, и лиственницы, а на полянах местами густо зеленеет стланик.
Вся эта удивительная яркая гамма красок как в зеркале отражается в спокойной воде реки, в которой время от времени всплывают синевато-серебристые туловища осторожных тюленей. То ларга, один из обыкновенных тюленей, обитающих в Охотском море. Забраться столь далеко в глубь побережья, оказаться среди таежных лесов этого азартного тюленя заставляет рыба, идущая из моря в верховья рек на нерест.
Лососевые непрерывным потоком поднимаются по реке. Сквозь прозрачную воду видно, как торопливо плывут к известным им местам нереста огромные сероспинные рыбины с побелевшими плавниками. Успеть исполнить последний долг — отложить икру, дать продление роду, а там можно и умереть. Таких уже ни тюлени, ни чайки, ни медведи не трогают. Им посвежее подавай.
На левом берегу, перед глухой протокой, виднеется дом из бревен. С верандой и лестницей на крышу. Неподалеку стоит балок. На поляне длинный стол, за которым можно обедать, а можно и заниматься ремонтом лодочных моторов. Есть рядом небольшой столик под навесом, но в безветренную погоду чаевничать и работать там тяжело — мошка заедает. Тут же, на поляне, обычно разводят и костер, где кашеварят. Это и есть кордон «72-й километр» нового лесничества.
На кордоне живет семья лесника. Молодая семья. У супругов имущества пока наперечет: лодка, ружье, бинокль, японский магнитофон да две отличные лайки — Тайга и Король.
— Все музыку слушаете, — качнул головой Старков. — Лес рядом. Травы — только коси! Могли бы телка завести, пару свиней, на огородике картошку свою выращивать. Да и детишек бы пора.
— Успеем, — смущенно улыбнулась Лена, светловолосая хозяйка кордона. — В доме-то этом мы ведь совсем недавно живем. Год ютились в балке. А зимой там, сколько ни топи, почти всегда меньше десяти. Муж в обход уйдет, а я отгрести снег после пурги от двери не могу. Сижу жду, когда вернется. Разве нашу нынешнюю жизнь с прежней сравнишь! Ничего, пообвыкнем немного, заведем и детишек, и хозяйство.
На мой взгляд, «72-й километр» и был самым интересным местом. По ночам в зарослях шиповника тут ухает рыбный филин. По утрам можно слушать клекот соколов-сапсанов, что усаживаются на сухие стволы лиственниц на вершинах сопок, поджидая пролета уток. А с пригорка в течение дня можно многократно наблюдать за охотой скопы — крылатого рыболова. Издали напоминающая орлана, скопа кругами ходит вдоль сопок над рекой. Наконец снижается, застывает против течения, как пустельга, трепеща крыльями, а затем складывает их и падает в реку, вздымая брызги, скрываясь в воде с головой. Не каждый раз, но иногда скопа тяжело поднимается из воды с поблескивающей в лапах добычей — трепещущей рыбиной.
Лесник, с которым я наблюдал за охотой скопы, рассказал, что на заповедном участке гнездится несколько пар этих птиц. Известны ему гнезда и белоплечих орланов, редких птиц, занесенных на страницы Красной книги. А приметив тюленей у слияния рек, лесник припомнил, как однажды медведь подкрадывался к улегшимся на отмели морским путешественникам. Для бурого таежного зверя тюлени, видимо, были непривычны. Медведь долго лежал за кустами, выжидая, но прыгнуть на них так и не отважился.
Я высказал соображение, что сюда было бы неплохо привезти ученых с симпозиума, вот уж где было бы на что посмотреть. Поставили бы палатки, и стол длинный уже есть. Но магаданцы и слышать об этом не захотели. И мы на двух моторках, захватив доски, отправились на кордон.
Заповеднику кордон достался в наследство от охотничьего хозяйства, которое занимало эту территорию, а теперь переместилось на другой берег реки Кавы. Кордон был отделан, можно сказать, с роскошью. Наш стол, который мы с заместителем директора принялись сооружать на веранде, казался бедным родственником среди лакированной, подогнанной в тон обоев мебели, однако для серьезных бесед ученых он, на мой взгляд, вполне годился.
Покончив со столом, я обошел окрестности и не нашел ни одной живой души. Подумалось, что скучновато тут будет жить ученым. Хотя и охотились здесь только по лицензиям члены общества, но живности, видимо, поубавилось.
К вечеру мы сварили рассыпчатой магаданской картошки, нарезали соленой рыбки, заварили чайку и, не зная, как включать электростанцию, собрались сотрапезничать при свечах, как услышали за дверями шум. «Не медведь ли?» — насторожился Старков. Перед нашим приездом медведь ободрал когтями в соседнем доме дверь, учуяв, видимо, остатки овса в тамбуре. Но вскоре тявкнули собаки, загрохотали на крыльце сапоги, и в дом ввалился высокого роста мужчина в свитере и отвернутых до пояса мокрых резиновых сапогах.
— Вот удача! — произнес он вместо приветствия. — А я-то думал, что здесь нет никого. Дважды в темноте на мели налетал, вымок весь, думал, на реке ночевать буду. Но выбрался, а тут и печь горячая, и чай на столе.
Это был егерь охотничьего заказника. За чаем он рассказал, что ходил вверх по течению Кавы почти до
Хабаровского края. Видел по дороге двух лосей, медведя. А возвращаясь, повстречал трех рыбаков, которые ловили рыбу на территории заповедника. Он объяснил, что рыбачить здесь теперь нельзя — заповедник. Но рыбаки, видимо, знали его и посоветовали плыть своей дорогой. Он егерь заказника, пусть за ним и присматривает. У рыбаков ружья, трое их, егерь подумал-подумал да и поплыл дальше. Одному не справиться. И только на середину на моторке вывернул, глядь, через реку плывет медведь со стороны территории заповедника. И решил его егерь в обратную сторону повернуть. Дал полный газ, настиг на моторке и стал возле морды кружить, стараясь в нужную сторону направить. Медведь огрызается, поворачивать не хочет, готов на моторку броситься, но там лайка — рычит, клыки показывает. Медведь развернулся — да прямо на рыбаков. Те в лодки попрыгали — и деру. Только так и заставил их егерь с заповедной территории уйти. А медведь, выйдя на берег, порасшвырял со злости оставшиеся вещички браконьеров и возвратился в заповедник.
Когда-то, припомнил егерь, и к этому домику не раз медведи приходили. Однажды он приметил, что его пес постоянно куда-то убегает. Выследил он его и нашел неподалеку тушу оленя, которого, по всему было видно, медведь задрал. Взял он эту тушу — чего добру пропадать! — притащил в лодку да к этому кордону привез. А наутро за ней «хозяйка» явилась — медведица с двумя медвежатами. Вышла из зарослей на песчаную отмель, носом водит, пытается унюхать, где олень лежит. Как пожалел егерь, что не было с ним тогда фотоаппарата! Вот уж бы кадр был! Мясо он, конечно, медведям не отдал. Пусть добывают еще. На то они и звери. Но медведица не растерялась и, уходя, утащила у него мешок овса.
Потом разговор перешел на собак. В тайге без собаки нельзя — один пропадешь. А с собакой и поговорить можно, и от внезапной встречи с медведем она предостережет. Да что говорить, была у егеря собака… Но этих историй каждый охотник множество знает. Я тоже мог немало о собаках порассказать.
Отправившись в дорогу рано утром, егерь попросил нас, собиравшихся отправляться через денек, заглянуть в избушку, что стояла ниже по реке на берегу заказника. Там он оставил ученого, который занимался исследованиями ондатр. Если бы мы помогли, забрали с собой этого ученого, то егерю не пришлось бы понапрасну терять время, он быстрее бы добрался к себе домой. Старков пообещал…
…Уже несколько раз мы менялись местами, гребя и вместе, и поочередно. Поменяли местами весла. Не пожалели на смазку уключин сливочного масла, чтобы не скрипели и не выводили из себя. Продвигались мы теперь бесшумно, но за долгие часы плавания увидели всего лишь трех уток да орлана, высоко пролетевшего в синем небе.
С непривычки от непрестанной гребли на не приспособленной для такого плавания дюральке побаливали и поясница, и мышцы рук, а устье речки, где в избушке жил ученый, специалист по ондатрам, по правому берегу все никак не показывалось.
— Может, не будем ее искать? — предложил я. — Мы же идем не на моторе. Пойдем прямо к кордону «72-й километр». Как-нибудь сообщим оттуда егерю, пусть за своим ученым на моторке приезжает.
— Так нельзя, — отвечал опытный полевик. — Раз обещали, то должны зайти и забрать. Товарищу на симпозиум надо поспеть. Доклад у него об ондатре.
Наконец показалась нужная нам речушка. Мы свернули в нее и сразу ощутили, что плыть стало тяжелее. Вся река заросла водорослями, пришлось работать веслами, как шестами, иначе порой и продвинуться вперед было невозможно. То тут, то там попадались «дорожки» ондатр, виднелись их норы на берегу, не оставалось сомнений, что попали в нужную нам речку. Вскоре должна была появиться и избушка, где жил ученый. Но тут надвинулись грозные синие облака, закапал дождь, а Старкова укусила залетевшая под очки мошка.
Под глазом у него стал набухать синяк. «Обождать не могла, — ругался он. — Как к другу теперь на глаза показаться?» Но впереди из-за деревьев уже выплывала избушка, стоявшая на высоком, поросшем кустарником берегу. Неказистая, сложенная из потемневших бревен, крытая черным толем. Возле нее суетился в зеленом костюме, берете и резиновых сапогах человек с фотоаппаратом. С нескрываемым удовольствием он фиксировал на пленку, как мы мокнем под дождем. Это и был тот самый ученый, которого мы должны были забрать с собой. Долгие годы он работал в Магадане. Когда-то занимался изучением тюленей, возглавлял лабораторию в Магаданском отделении ТИНРО. Он и настоял на необходимости акклиматизации в Кавинской долине ондатры. Семейные обстоятельства, как объяснил он позже, вынудили распрощаться с дорогими его сердцу местами. Дочка захотела жить «на материке», и теперь он работал в одном из институтов далеко от этих мест. Но, узнав о симпозиуме, сразу отправил заявку на выступление, а прилететь в Магадан постарался пораньше, чтобы побывать в местах, где когда-то выпускал ондатр, и лично убедиться, как проходит акклиматизация этих зверьков.
Друзья обнялись, расцеловались тут же на берегу, под дождем. Старков показал ему на свой синяк. Ондатровед понимающе развел руками, мол, что сделаешь, знаю я этих мошек, и пригласил в избушку.
Жилье это принадлежало косарям, приезжавшим на заготовку сена. В ней было полутемно, треть занимали нары, крохотный столик прижался к окошку. Всюду висела, валялась одежда, на столе сгрудилась грязная посуда. Но биолог был настроен бодро. В поставленные им капканы зверьки ловились, дело шло, а все остальное для него было уже несущественным.
За чаем с холодной жареной рыбой друзья порассказали друг другу о личной жизни, а затем вернулись к научным проблемам.
Северо-Восточный регион, рассказал этот ученый, — первый на Азиатском континенте, где акклиматизирована ондатра. Ценного пушного зверька несколькими партиями выпускали в Якутии, на Камчатке и в Магаданской области. Хорошо прижилась ондатра в Якутии. Ежегодно здесь заготавливают теперь до полумиллиона шкурок ондатры, и промысел не скудеет. Неплохо прижилась ондатра и на Камчатке, а вот в Магаданской области, где добыча вскоре после выпуска достигла четырех тысяч штук, ондатра плохо приживалась. В настоящее время здесь ее почти совсем не добывают.
В чем дело? Мой новый знакомый считал, что объясняется это нерациональным использованием ресурсов ондатры. Промысел должен соответствовать росту ее поголовья. Тогда и численность зверя можно поддерживать на высоком уровне. В противном случае в местах выпуска происходит перенаселение. Начинается саморегуляция, резкое сокращение численности. Звери откочевывают из мест выпуска и, не находя для себя подходящих условий, вскоре погибают.
Подтверждение своим выводам ученый находил сейчас и на примере зверьков, которых он отлавливал на притоке Кавы. Появление здесь ондатр — результат бегства из перенаселенных мест их выпуска. Приплод тут был весьма невысок, и ожидать увеличения численности надежды было мало. А если бы в свое время промысел увеличили, то ондатры в этих местах добывалось бы значительно больше четырех тысяч штук. Вот, ведь какой парадокс, закончил ученый, потому что избу стали собираться усталые, вымокшие под дождем косари.
Травы в этом суровом краю, как порассказали они, хватило бы для заготовки сена не на одну зиму, но, хотя и нелегко косить ее в кочкарнике, труднее высушить и сохранить. Из-за сильной влажности, частых дождей уже собранная в стога трава, бывает самовозгорается, и пропадает труд многих дней.
— А не возьмете ли вы меня к себе, — узнав, что Старков — заместитель директора заповедника, обратился к нему кряжистый, с загоревшим до черноты лицом один из косарей. На плече он принес к избушке внушительных размеров бревно на дрова и скинул его! легко, как пушинку.
— Кем угодно, — продолжал косарь, который силой, как мне показалось, смог бы помериться даже хозяином здешней тайги — бурым медведем. — Объездчиком, лесником, рабочим — я на все согласен В самую что ни на есть глухомань, где нужно подолгу жить одному. Я охотник и многое умею. Сам и избушку; бы себе поставил.
— Вообще-то охотников мы стараемся в заповедник! не приглашать, — отвечал заместитель директора, но все же поинтересовался, отчего захотелось ему в глухомань.
— Говорить-то не очень хочется, — вздохнул тот, — но куда денешься. Жил я в Сеймчане. Работал и охотой: занимался. Без охоты не могу. На сезон всегда в тайгу уходил. И все было хорошо, а тут вернулся — жены дома нет. К технику из авиапорта жить ушла» Я к ней: «Шура, как же так?» А она говорит, мол, все: раньше думать было надо. Шастал по своей тайге, а мне ласка нужна постоянно. Возврата к прошлому нет. И остался я без дома и без семьи. Вот в косари подался, но эта работа временная, а мне в тайгу бы надо. Чтобы постоянно уже жить в ней, одна она у меня теперь осталась.
Старков закурил, прокашлялся и предложил обратиться к директору заповедника. Дал адрес, телефон, и мы стали прощаться. И было приятно видеть, как на лице этого угрюмого и сильного человека загорелась надежда. Жизнь, конечно, сложная штука. И как бы гам ни было, но отчего-то этого не смогшего вовремя расстаться с таежной жизнью человека было жаль. Думалось, пусть хоть в тайге найдет он для себя успокоение, а может, и удовлетворение в деле по сбережению и сохранению ее богатств.
Мы предложили ученому собирать вещички, напомнив, что только из-за него и гребли сюда, намозолив ладони, но ондатровед замахал руками: как можно, он еще не все дела здесь закончил. «Я же все равно что местный, — успокоил он нас, — как-нибудь выберусь, к нужному сроку буду в Магадане, нечего было обо мне и беспокоиться». Мы попрощались, ничуть не жалея, что сделали крюк.
Дождь прекратился, светило солнце. Как свечки, стояли по берегам реки лиственницы. Синели вдали горы. Грести стало легче, теперь чуть помогало течение. Мы налегали и налегали на весла и не заметили, как одолели добрую половину оставшегося пути. По правому берегу попадались стога, покрытые полупрозрачной пленкой целлофана. Где-то близко были бригады косарей, и под конец нам повезло.
Позади затарахтела моторка. Старков поднялся, стал семафорить, чтобы лодочник подошел к нам. Но сидевший в ней человек отвернулся и не смотрел в нашу сторону. Он так и обошел бы нас, если бы мы громко не окликнули его. Когда же он повернулся, то мы поняли, отчего он не хотел подплывать. Под глазами у него были два здоровенных синяка — должно быть, тоже мошка покусала, а парень, было ему лет двадцать, стеснялся, не хотел, очевидно, чтобы видели его лицо. Однако, увидев такой же синяк под глазом у Старкова, он тут же к нам подрулил и взял на буксир.
Он протащил нас по реке километров шесть. Уже показались знакомые сопки, на которых золотом горели березы.
— До кордона доставить вас не могу, — решительно заявил он. — Я повар, мне пора ужин готовить. Косари народ строгий, так что не взыщите.
Мы отцепились и, пожелав повару не опаздывать к ужину, взялись за весла. Река, устремляясь к сопкам, заметно прибавила скорости. Появлялась надежда прибыть на кордон раньше намеченного. Совсем уже немного оставалось до места слияния рек, когда нас нагнали черные тучи. Они закрыли небо, и начался дождь.
Я закутался в плащ, накинул на голову капюшон куртки Старков. Мы перестали грести, отдавшись на волю течению, как из воды вдруг всплыл, удивленно тараща глаза, тюлень. Будто знал, что под дождем я не возьмусь за фотоаппарат.
Дождь перестал так же внезапно, как начался. Синяя туча торопливо уходила вперед, а из-под нее ударил яркий свет низкого солнца. Золотисто-зеленоватые сопки, вымытые, освеженные, загорелись на темно-синем фоне туч, как театральные декорации под лучами ярких юпитеров. А над рекой, связав ее берега, перекинулась, ярко сияя на фоне темно-синих уходящих туч, большая радуга.
— Где же ваш фотоаппарат, снимайте, — приговаривал в восхищении Старков. Все так же пригнувшись, как и при дожде, он не отрывал взгляда от чудеснейшей картины. У меня давно кончилась в аппарате пленка, а перезарядить ее я не решался. Столь яркой радуги мне видеть еще не приходилось, и я боялся не успеть налюбоваться ею. Известно, что яркие радуги недолговечны. И верно, семицветная дуга, вставшая над Кавой и Челомджей, как чудесные ворота в заповедный край, начала вскоре меркнуть, но я знал, что и радуга, и все увиденное здесь останется в памяти на всю жизнь, как время начала существования нового, уникального заповедника на магаданской земле.
Влекомая течением лодка бесшумно двигалась у самых скал. Серебристоспинные тюлени выныривали из зеленовато-черной речной пучины, озорно били ластами по воде, шумно плескались, словно приветствуя наше возвращение. Пенная бурная Челомджа скатывалась в Каву, рождая Тауй, и вскоре показались голубенькие моторки в глухой протоке, а на обрывистом берегу — знакомый балок. В глубине, за деревьями, мелькнул домик с верандой — кордон «72-й километр». Пора было и сворачивать.
Заливистым лаем встретили нас светло-рыжие лайки. А вскоре появилась и сама белокурая хозяйка. С ведром, в резиновых сапожках на босу ногу, красном плаще. Спешила за водой. Готовилась, видимо, встретить мужа, возвращавшегося с обхода. И мы взялись за весла, направив лодку в протоку, над которой еще тлел красно-желто-зеленый столб, оставшийся от яркой радуги.
