Задолго до подхода к ущелью мы услышали шум переката. Слава сам, без напоминаний, остановил лодку, отвязал шлюпку с Дядей и пустил его вперед. Мы тронулись было следом, но тут альголог заметил белую пену у поворота. «Вот так повезло! — радостно вскричал он, забыв про утопленный фотоаппарат и все остальное. — Вы даже не представляете, сколько ценного материала содержится в этой пене!» Быстро наполнив пробирки, он повел лодку к ревевшему перекату.
За ним вода ударялась о скалы и поворачивала почти на девяносто градусов, тут следовало смотреть в оба. И как раз тогда, когда нас понесло к огромным валунам, едва выпиравшим из воды, моторчик заглох. Я взялся за весло, а Вячеслав перевернул мотор и стал заменять на винте треклятую шпонку. Не имея на привязи тяжелой шлюпки, я довольно легко увел «Пеликан» от опасного места. И выполнил это так ловко, что страх мой перед рекой вмиг улетучился. Я опять поверил в себя.
Только теперь я понял по-настоящему значение слова «сплавляться». Река заметно шла под уклон, и мы неслись по ее упругой поверхности, как на санях с ледяной горы.
Скалы вздымались по обеим сторонам потока на многие десятки метров. Ощущение было такое, будто мы вошли в гигантский храм и непрерывно переходим из одного зала в другой. Цвет скал постоянно менялся, и я жалел, что солнце скрылось за горизонтом и съемка при слабом призрачном свете уже невозможна. Слева, на высоте полутора десятков метров от воды, я приметил сухие ветви в нише скалы. Белые следы помета указывали, что гнездо принадлежит крупному хищнику. И тут же в небе над нами появился силуэт парящего сокола. Трудно было определить, кто это: сапсан или кречет. Но Командор сидел на корме с отрешенным видом, глядя вперед, и я не рискнул попросить пристать к берегу. Так, без остановок, мы шли и шли по реке. И только сгустившиеся сумерки заставили Славу подумать о ночлеге.
Скалы в этом месте расступились, и на берегу росли кусты ольховника. Это были первые кустарники на нашем пути. Можно было запалить костер, отогреться и попить чайку.
Слава весь как-то посерел. Он сказал, что у него начинается головная боль, достал таблетки и на четвереньках пополз в палатку. Ужинать он не стал.
— Плохи дела, — покачал головой Дядя, когда мы остались одни перед костерком. — Как бы вновь у него не началось, тогда несколько дней не встанет.
— Разве он болен? — удивился я, имея мнение о Харитонове как о переполненном силой и здоровьем молодце.
— Э-э, куда там, — махнул рукой Дядя. — В жизни ему привелось немало всякого перенести, другой бы на его месте вряд ли бы плавал и забирался в такие углы, а он… — и тут он рассказал мне а Славе такое, что я стал смотреть на него не иначе как с уважением.
За недолгие тридцать лет Вячеславу пришлось побороться и за жизнь, и за верность избранной профессии. В двадцать лет при пустяковой прививке ему был занесен какой-то микроб, и рука отнялась, ее парализовало. Нежданно-негаданно имевший большие планы студент становится инвалидом. Многие месяцы колдуют над рукой врачи, но она продолжает оставаться недвижимой. Наконец признаются — надежды нет. Но Вячеслав не желает с этим смириться. Ездит от одного врача к другому, настойчиво продолжает искать специалиста. И все-таки находит таких врачей, которые не сразу, но помогают. На это ушло два года. И вот рука заработала, он смог вернуться к прежней жизни.
Без размышлений Слава сразу же возвращается к альгологии. Он отправляется в Магадан, устраивается на работу в Институт биологических проблем Севера и приезжает в Марково.
Несколько лет он разъезжает по Анадырю и его многочисленным притокам, собирая интереснейший научный материал о водорослях Анадырского бассейна. Друзья прочат ему кандидатскую диссертацию, но опять нежданно-негаданно лодку его утаскивает под затор. Остановился в самый неподходящий момент мотор, и Слава уже ничего не мог сделать.
Он помнил, как, оказавшись под водой, влекомый сильным течением, боролся, не раз пытался выбраться, всплыть вверх, вдохнуть глоток спасительного воздуха, но всякий раз натыкался головой на корявые бревна, коряги, пока совсем не потерял сознание.
Он очнулся, лежа в воде на отмели. Жив остался потому, что река выбросила его лицом вверх. Казалось бы, хватит. С работами на реке, да еще такой своенравной, как Анадырь, надо кончать. Не стоит более испытывать судьбу. Но Вячеслав продолжал собирать все новые образцы водорослей. Наконец намеченная работа была выполнена. Пробирки с образцами заняли огромный чемодан. С этим чемоданом Слава приехал в город, добрался до своего института. Оставалось дозвониться до начальства, выписать пропуск.
Привыкший за время жизни на Севере к царящей тут порядочности, альголог и не подумал прихватить чемодан с собой. Уходя звонить, он оставил его у дверей. А к чемодану, как рассказывали потом свидетели, подошли двое парней, с ними вроде и девушка была. Они подняли чемодан, как свой, и унесли. Харитонова едва инфаркт не хватил.
У следователя было предположение, что за Харитоновым воры следили от самого аэропорта, беря в расчет, что бородатый парень летит с огромным чемоданом из самого Магадана. Была надежда, что, увидев пузырьки с водой, они одумаются, подкинут чемодан. Но «порядочными» жулики, как оказалось, только в приключенческих книжках бывают. Чемодан так и не был найден. А за халатность в дополнение ко всему Харитонов получил выговор. Но, как признавался, был рад тому, что не уволили, вовсе с альгологией не разлучили.
Не теряя больше на материке времени, он возвращается назад, в Марково. И с удвоенной энергией принимается за работу. Все пришлось начинать сначала. И вот, когда дело близилось к завершению, в попутчики к нему навязался я — «искатель приключений». Теперь я понимал, что, когда он увидел меня на скале вот-вот готовым сорваться, хороня мысленно меня, он хоронил и себя, и свою научную карьеру. Немудрено, что к вечеру он слег. Я постарался не мешать — все, что мог в ту минуту сделать. Взял спальник и ушел отдыхать на берег.
Лежа под кустом ольхи, оставшись в одиночестве, я невольно вспомнил белого медведя, из-за которого я оказался в этих краях. Неужели он так и не встретится, и я не увижу его грязно-белую шкуру? Вот уж было бы обидно!
…Едва проснувшись, я увидел на гальке лежавший рядом со спальником огромный изогнутый, с зазубринами рог. Подумалось, что он когда-то принадлежал вожаку снежных баранов, предводителю большого стада. Сколько раз, отстаивая право быть вожаком, скрещивал он свои рога в битвах с соперниками. Горделиво поводил ими, стоя на вершине скалы, и вот нет уже этого чубука, или толсторога, как еще называют снежных баранов. Куда он делся? Убит ли охотником? Или разбился в пропасти, убегая от волков? И как попал сюда этот рог? Большим подарком он мог оказаться для мастера — резчика по кости. Но мне невозможно было загружать и без того постоянно протекающую лодку. Слава сидел на корме по щиколотку в воде. Заклеить дыры было нечем. Я решил оставить находку на том же месте для другого путника. Но рог мне подсказал, что мы входим во владения снежных баранов. Так оно и оказалось.
Слава оклемался за ночь. Не очень бодрый, он вышел из палатки и решил, что надо следовать дальше. Задерживаться в нашем положении было опасно. Поскорее нужно было выходить к людям. В сером предутреннем сумраке мы начали сплавляться, а в дороге Слава совсем повеселел.
В пробуждающемся дне на синеватой скале одного из ущелий мы внезапно увидели горделиво застывшего снежного барана. Серой шерсти, с завитками огромных рогов, тот неподвижно стоял на скале в нескольких десятках метров от нас и, склонив голову, наблюдал за лодкой с людьми, плывущими по зеленоватой воде внизу, на дне ущелья. Он так и не шелохнулся, пока мы проплывали мимо и переговаривались, рассуждая о его силе и грациозности.
— На- «гец-то довелось увидеть, — улыбался Харитонов. Слышать мне это было удивительно. Столько лет на Чукотке, в каких уголках только ни был, а снежного барана встретил впервые.
Но это было именно так. Видимо, весьма редким стал этот когда-то распространенный здесь зверь. Вскоре мы заметили еще одного красавца рогача, покойно возлежавшего на вершине сопки. И этот чубук не обратил на нас внимания, не встал и не пустился бежать при виде лодок. Должно быть, люди редко появлялись в этих горах, и снежные бараны не привыкли считать их своими врагами.
Наконец мы выбрались из ущелий Илирнейского кряжа. Перед нами расстилалась долина, устланная побелевшим от времени галечником. Видимо, в паводки она покрывалась водой, сейчас же река здесь разделялась на несколько небольших рукавов.
Справа поднимались коричневые скалы, перед которыми высились напоминавшие скульптуры с огромными головами останцы. На скалах расположилось небольшое поселение серебристых чаек. Возможно, тех самых, что залетают на озеро Эльгыгытгын. Я приметил, что какие-то белые птицы снялись со скалы и стремительно поспешили скрыться. Полет их отнюдь не напоминал полета чаек. Надо бы побывать у птичьего базара, осмотреть его. Но кормчий сидел мрачный и смотрел вперед. В лодке опять было полно воды, ноги у него от этого постоянно замерзали.
Надо было решать, в какую протоку править, а тут одна за другой начали на нас пикировать серебристые чайки. Где-то неподалеку, видимо, были их птенцы. Птицы будто взъярились. Отлетев, они забирались повыше против солнца, задерживались там, прицеливаясь, и, сложив крылья, бесстрашно падали вниз на наши головы. Слышно было, как ветер свистит в крыльях, когда они с шумом проносились, едва не задевая голову. Приходилось на всякий случай пригибаться. И мрачный альголог не сдержался. Схватил ружье и двумя точными выстрелами сразил изготовившихся к нападению чаек.
Птицы застыли в воздухе, словно удивляясь тому, что такое возможно: умирать в воздухе, в такой прекрасный и солнечный день, и, сложив крылья, окровавленными пали на гальку с такой силой, что тела их дважды подбросило.
— Ишь, разошлись. Пусть попробуют теперь помешать, — гневно хохотнул Слава. Птицы и в самом деле смолклг г; осторожно кружили в стороне. Но тут же винт чиркнул о камень, полетела шпонка. Пришлось останавливаться, поднимать мотор, менять шпонку. Я припомнил, что шпонки не летели у нас с тех пор, как мы плыли при ледяном ветре. ,
— Хотите сказать, что это мне природа отомстила, — усмехнулся альголог. Конечно, тут была не месть природы. Стреляя, Слава отвлекся, не заметил камня, но мне не хотелось больше быть свидетелем подобных сцен. И я сказал, что да, так считаю.
— А тогда, когда едва не потонули, что же это, по-вашему, из-за убитого оленя?
— Конечно, — без всякой усмешки ответил я. Слава расхохотался, но больше уже на живое, хотя
и соблазны были, ружье не поднимал. И с тех пор, поверит ли в это читатель или нет, шпонки больше у нас не ломались, мотор работал как часы, и единственное, от чего мы по-прежнему страдали, так это от воды, просачивающейся в лодку. Но тут уж Слава был сам виноват. Должен был захватить запасной тюбик с клеем да хранить его получше.
Весь день ушел на преодоление долины. Река здесь обмелела, течение ослабло. Пришлось расцепляться, плыть на веслах, а иногда и впрягаться в лямку, тащить лодки против ветра. На ночевку встали у сопочки столь золотистого оттенка, что издали да при низком солнечном свете ее можно было принять за вылезший из земли гигантский кусок золота. Рядом была сопочка, которую без особой натяжки можно было назвать серебряной.
Утром, пока друзья спали в палатке, я отправился поглядеть на сопки. Подойдя к берегу реки, на вершине «золотой» сопки я приметил снежного барана. Он отдыхал. Нас разделяло не более пятидесяти метров. Наверное, я мог бы подойти и ближе, если бы река здесь вновь не соединялась в единый поток, одолеть который было трудно.
Снежный баран встал. Как козел, пригнул голову и, поднявшись на задние ноги, ударил передними по земле и задиристо посмотрел на меня. Как пожалел я, что в телеобъективе все еще плескалась вода! О таком кадре можно было только мечтать. Мне рассказывали таймырские охотоведы, как тяжело им было выследить этих осторожных животных в горах плато Путорана, как трудно было сделать их снимки, а тут редчайшее явление природы само просилось в кадр.
Не желая пугать покорителя снежных гор Чукотки, я не нашел ничего лучшего, как проблеять в ответ:
«Бя-а-ша, хороший баранчик». К моему удивлению, это подействовало. Я давно приметил, что ласковое обращение никогда не вредит, а в установлении дружеских отношений с животными только помогает. Снежный баран вначале удивленно и настороженно посмотрел на меня, а затем пригнул грлову и сделал несколько игривых прыжков, как будто приглашая меня с ним поиграть, пободаться. Я растерялся. Прием этот был мне знаком. В детстве мне доводилось пасти молодых козлят, и они нередко точно таким же образом приглашали меня «на турнир». Я соглашался, вставал на четвереньки и пригибал лоб, но однажды получил такой удар, что искры буквально посыпались из глаз. И это от козленка! С бараном играть я бы не решился. Пусть поищет себе другого товарища. На всякий случай я опять сказал: «Бя-а-ша, иди, иди себе, гуляй». Но баран сделал еще несколько таких же пригласительных прыжков, и, честно говоря, я порадовался, что нас разделяет водяной поток.
Не дождавшись ответного жеста с моей стороны, снежный баран, кажется, даже немного обиделся. Он повернулся и спокойно, не прыгая, взобрался на вершину соседней, «серебряной», сопки и улегся там отдыхать.
Мои попутчики, вставшие, как всегда, в восемь, когда на костре кипел чайник, жарилось мясо и доваривалась кастрюля супа, которую мы брали с собой в дорогу, рассказу моему, конечно, не поверили. Мыслимое ли дело, чтобы снежный баран сам шел навстречу охотнику да еще предлагал пободаться? За долгие годы съемки зверей и птиц я не раз попадал в подобные ситуации, когда слушатели, ухмыляясь, не скрывали своего полного недоверия к тому, о чем рассказывалось. Но тем-то охота с фотоаппаратом и хороша, что есть возможность показать снимок, а то и серию снимков, где все до последнего движения зафиксировано. Но здесь все, что я мог, так это предложить Славе прогуляться к «серебряной» сопке. Снежный баран, возможно, еще отДыхал там. Кто знает, может он и с ним захочет «пободаться».
Харитонов сходил, не поленился, но я совсем позабыл предупредить, чтобы он не брал с собой ружья. А он взял. И баран ему не повстречался. Видимо, они тоже были «ребята не промах» — знали, с кем поиграть, а от кого спасаться.
— Как это вы ему сказали? — долго, ухмыляясь, все переспрашивал он. — «Бя-а-ша»? Надо запомнить.
Может, придется когда повстречаться. А что, я бы попробовал. Пободался…
А на горизонте опять маячила синяя горная гряда. Где-то там простирались грозные Леоновские пороги, и Скалистый ручей все убыстрял свой бег, словно торопясь добраться до них, буйно-весело поиграть, побороться, вскинуть к небу белую пену, да и наши лодки впридачу.
Только через них лежал путь к речке Мухоморной, где находилась метеостанция, единственное на нашем пути поселение людей. Только там мы могли надеяться отдохнуть, запастись провиантом, куревом и бензином на весь оставшийся путь. Но до Мухоморной мы должны были одолеть еще один горный кряж.
На перекатах стоял грохот. Не выключая мотора, мы легко уходили от скал, у которых кипела вода. Но шлюпку с Дядей нередко заносило, и дух захватывало, когда, обернувшись, мы наблюдали, как, посверкивая стеклами очков, небритый преподаватель, сжав зубы с неизменной сигаретой, с веслом наперевес несся на скалу. Смягчив удар, он тут же отталкивался и быстро уплывал прочь.
При входе в горное ущелье нас встретила среди серых камней на берегу огневка — почти красного цвета лиса. Она бегала у воды, посматривала в нашу сторону и облизывалась, словно предвкушая скорое угощение. На осыпях по склонам гор отчетливо просматривались тропки, оставленные снежными баранами. Дважды вопреки предсказаниям Славы мы встречали диких оленей, крупных, с большими рогами. Поднявшись с галечнико-вых пляжей, они неохотно убегали от реки. Совсем неожиданным для нас было встретить средь диких ущелий многочисленные поселения ласточек, которые гнездились не всюду, а только в каких-то определенных, удобных им местах. Попадались в этих горах и небольшие гнездовья серебристых чаек, но эти птицы вели себя осторожно.
Пройдя невысокую теснину, мы оказались в довольно просторном распадке, где по склонам зеленела трава и кустарники. И тут, как-то совершенно неожиданно, состоялось свидание, о котором я мечтал.
Медведь стоял на задних лапах, когда, вывернув из-за поворота, мы увидели его на фоне кустов. Заведомо зная, что в кадре зверь будет едва различим, я тем не менее успел сделать несколько снимков широкоформатным аппаратом. Запечатлел его поднявшимся на задних лапах, с вниманием прислушивающимся к тарахтению нашего моторчика. Увидев яркой окраски лодки, людей в них, медведь тут же опустился па все четыре ноги и с безразличным видом, как если бы и не видел нас, пошел вперед, курсом против течения, как я и ожидал, строго на север. Мне ничего не оставалось, как запечатлеть странного бродягу в своей памяти.
Медведь не показался нам гигантским, узкомордым и страшным. И все-таки это был необычный зверь. Он был, как я и предполагал, белым, но не совсем. Словно сю обсыпали белой мукой, а лапы черные. Я-то ожидал встретить истинно белого, морского зверя, хозяина льдов. И предполагал, что в горах он должен выглядеть сероватым, под загрязнившимся. Но встретившийся нам медведь и габитусом, и хорошо прорисовывающимися ушами, и широкой мордой на белого медведя мало походил.
Не будь он столь необычного цвета, я без всяких размышлений отнес бы его к бурым, но встречаются ли среди бурых медведей звери с белой спиной и черными лапами, об этом мне слышать не приходилось. А медведь уходил, поднимаясь к перевалу, все тем же маршрутом. Приставать к берегу, мчаться за ним, чтобы снять обычным фотоаппаратом с расстояния более близкого, — об этом Слава и слышать не хотел. «Мало ли что необычного цвета, — отмахнулся он от моих просьб. — Мне главное, чтобы он вас не съел». Тут уж мне крыть, как говорится, было нечем.
Обернувшись, я все еще продолжал смотреть на удаляющуюся фигуру бело-черного медведя, как вдруг кормчий предложил мне взглянуть вперед. Там, в каких-то ста метрах от нас, торопливо взбиралось по склону целое медвежье семейство. Бурая медведица с двумя черными увальнями медвежатами. Взволнованная мамаша, издалека заметившая лодки, спешно уводила медвежат вверх по склону подальше от реки. Она мчалась впереди, поджидала затем медвежат, подгоняла их лапой, а потом опять обгоняла, задавая темп.
Поведением эта медведица совсем не напоминала только что встретившегося нам медведя-флегматика. Лодки с людьми ее по-настоящему взволновали. Загнав медвежат в ольшаник, спрятав их там, медведица высунула из кустарника черную лобастую голову и долго затем за нами наблюдала, готовая дать деру, если мы вдруг решимся пристать к берегу.
Две эти встречи заставили меня задуматься: а не мог ли свирепый медведь, нагонявший панический ужас на чукотских пастухов, быть не истинно белым медведем, а повзрослевшим детенышем какой-нибудь вот такой же черной мамаши, встретившей в брачную пору в горах Анадырского плоскогорья белого морского бродягу?
Сразу припомнилось, что в литературе, посвященной белым медведям, мне доводилось читать о получении жизнеспособных гибридов при скрещивании белых и бурых медведей. А если это возможно в зоопарках, то почему бы этому не случиться в природе? Горы Чукотки — идеальнейшее место для встреч белых с бурыми медведями. Причем, пожалуй, единственное на всем земном шаре.
— Эврика! — готов был закричать я. Вот где, оказывается, собака зарыта! Белому медведю, как зверю более сильному, случайно оказавшемуся в горах Чукотки и повстречавшему по пути свадебную процессию бурых медведей, ничего не стоило отогнать соперников, добиться расположения самки. Белый медведь затем возвращается в свою любимую Арктику, а года через два в горах появляется необычный гигант светлой окраски. Не сомневаясь, что гипотеза эта верна, я готов был плясать от счастья, совсем позабыв о коварстве реки. А «Пеликан» между тем несло на мель, где мне было уготовано купание в ледяной воде, о котором я пока и не подозревал.
Мы опять шли в связке, когда «Пеликан» со всего маху сел на мель и латаное-перелатаное днище его зловеще заскрежетало. Я, не раздумывая, шагнул за борт. Глубина была небольшая, лодку сразу приподняло, я столкнул ее с мели, но тут меня обошла шлюпка с Дядей и туго натянувшимся шнуром подсекла под коленки. Я растянулся в воде, выкупавшись с головы до ног. Вода была ледяной. Я успел продрогнуть, пока Слава расцепил лодки и возвратился за мной, но и тогда продолжал радоваться своему неожиданному открытию, решив обязательно по возвращении в Москву поговорить об этом со специалистами. «Непременно надо побеседовать с Саввой Михайловичем Успенским», — думал я, бредя по воде навстречу с трудом плывущему против течения «Пеликану». Липла к телу мокрая одежда. Где-то нужно было отыскать сушняк, разжечь костер да поскорее сушиться. А по берегам здесь рос лишь кустарник.
Славе удалось вскоре отыскать отмель, где половодье набросало много вырванного с корнем кустарника. Можно было устроить хороший костер. Но едва я, облюбовав завал из сушняка, засуетился возле него со спичками, как явился с кастрюлей супа Дядя. «Зачем
такой огонь делаешь? Весь наш суп сгорит»,___________
остановил он меня. Как будто я для. супа костер разжигал. Как будто он не видел, что я с ног до головы мокрый. И что мне сушиться надо.
— Сегодня же первое сентября, — вовремя подоспел Слава, не дав мне сорваться. Он взял кастрюлю, перенес ее к другой куче кустарника, сам развел там костер, отправив Дядю закидывать спиннинг.
Раздевшись догола, пританцовывая, как дикарь в пляске, перед огромным костром, я сушил дымящуюся одежду и размышлял о своеобразном характере Дяди.
Первое сентября. Тысячи преподавателей шли в эту минуту в школы, училища, вузы. Встреч с ними ожидали истомившиеся ученики, а нашему товарищу еще не один день предстояло сплавляться по безлюдной реке, лететь через всю страну на самолете. Раньше чем через неделю нечего и мечтать оказаться в родном городе. Как-то там его в училище встретят, ведь путешествие на озеро Эльгыгытгын за интересными для науки водорослями не столь уж основательная для опоздания причина. Но, с другой стороны, мне был понятен его риск, когда он вместо того, чтобы запретить себе и думать о поездке на озеро, как того бы должен был требовать здравый смысл, стал разрабатывать вариант быстрого по времени путешествия, в которое — заведомо ясно было — никак не уложиться.
«Бродягами не становятся, а рождаются», — припомнилось мне изречение Куваева. Страсть к путешествиям есть талант души, и осилить эту страсть здравому смыслу не всегда бывает по силам.
Когда я обсох, мы пообедали, отдохнули и, не торопясь, двинулись дальше. Леоновские пороги, мысль о которых нас заставляла внутренне содрогаться, мы прошли, пожалуй и не обратив бы на них внимания, если бы не справились по карте. Лодку подбросило, чуть тряхнуло — и пороги были пройдены. Первые два дня пути — теперь я мог сказать совершенно твердо — были для нас самыми трудными. Сложности, связанные с преодолением в те дни перекатов, не шли ни в какое сравнение с форсированием Леоновских порогов.
На выходе из горного кряжа нам попались две самки снежных баранов с ягнятами. Они стояли на невысоком холме, не обращая на лодки внимания. Слава не утерпел, подвернул к берегу. Решил проверить, на какое расстояние они подпустят человека. Но не смог приблизиться к ним и на расстояние верного выстрела. Легко, как птицы, исчезли звери в зелени кустарника. А затем повстречалась опять лисица, такая же огненная, как при входе в ущелья этого кряжа. Поначалу даже показалось, что эта та же самая. Она прибежала сюда специально, чтобы проводить нас. Мы попрощались с лисой и горами.
Каменистые берега сменились на низменные, торфянистые, поросшие кустарником. Энмываам широко растекалась по зеленой долине. Собственно, она тут и кончалась. Но по карте Энмываам переставала существовать лишь в том месте, где воды ее сливались с водами реки Юрюмкувеем. От их слияния начиналась Белая, но до этой реки нам еще предстояло доплыть.
По берегам, у самой земли, все чаще стали попадаться красные и золотые листочки — первые знаки подступающей осени. Совсем немного оставалось до прихода холодов и нескончаемых моросящих дождей. В душе каждый из нас радовался, что и дожди и холода еще не настигли нас. Успеть добраться до Мухоморной хотя бы. Мысли все чаще и чаще обращались к этой реке и метеостанции на ее берегу.
— Должно быть, там мухоморов много растет, если реку так назвали? — поинтересовался однажды я.
— Наверно, — пожал плечами Слава. — Мне там бывать не приходилось, но грибы эти на Чукотке в прошлые времена вместо одурманивающего средства использовали. Об этом Тан-Богораз писал. Существовало поверье, что стоит съесть мухомор, как явится дух в образе человека с головой, как грибная шляпка. Дух берет за руки и уводит показывать страну мертвых. Потом отпускает. Один гриб съешь — один дух приходит, два — два духа. Самое страшное, когда съешь три. От трех духов уже невозможно отбиться. Они утаскивают навсегда в страну мертвых.
Лодка наша протекала уже как решето. Время от времени мы останавливались, выливали воду, но не проходило и часа, как Славе приходилось опять сидеть по щиколотку в ледяной воде. На Мухоморной мы мечтали раздобыть резинового клея, еще бензинчику, продуктов да сигарет. С думами об этом пересекали Полярный круг.
За невидимой границей пейзаж сразу преобразился. Появились первые, пока еще невысокие деревья. Но по мере того, как река все дальше несла наш караван на юг, стволы их становились толще, деревца поднимались выше, и вскоре они начали образовывать небольшие рощицы, переходя затем в густые пойменные леса.
Сквозь толщу воды мы уже неоднократно замечали темные спины кеты, пришедшей на заветные места нерестилищ. Большими стаями держались рыбы в уединенных заводях. Под сумраком крон в рощах опять чамелькали красные гроздья крупной смородины. Порой казалось, что мы плывем где-то неподалеку от Марково по самому Анадырю.
На ночевку пришлось остановиться в лесу. До Мухоморной дойти не успели. Трава в лесу была по пояс, всюду попадались лежанки лосей. Но ни мошки, ни комара уже не было. Я остался ночевать у костра, носпалось беспокойно. Отчего-то думалось про медведей и росомах, которые, несомненно, должны, в этих лесах обитать.
