Я уже упоминал раньше, что с егерем государственного заказника Чайгуургино — «усталые путники» — Феликсом Пантелеймоновичем Дьячковым знакомство мое состоялось на речном теплоходе, открывавшем на Колыме навигацию. День выдался на редкость жарким. Теплоход был заполнен пассажирами, как речной трамвай в выходной день на Москве-реке. По случаю каникул возвращались в Походск школьники, заполонили палубу бабуси с сумками, направившиеся проведать родственников. Молодые парни и девчата пели под гитару, шутили, смеялись, гремел магнитофон и время от времени всерьез обеспокоенный капитан предупреждал по радио, чтобы большими группами у бортов не собирались.
На реке всего лишь несколько дней как прошел ледоход. Вода была зеленоватой, мутной. Еще не изучив фарватера, капитан старался держаться середины, осторожно ведя судно по реке. И когда однажды нос теплохода заюлил, будто не зная, куда держать, со своего места решительно встал сидевший впереди меня крепкого сложения широкоскулый дядечка. Обернувшись, он строго посмотрел в сторону капитанского мостика.
— Что смотрите, гражданин? — сразу же раздался усиленный динамиком голос капитана, так что его расслышали не только пассажиры, но и звери на берегу. — Мели тут, мели.
— Какие тут «мели»! — возмутился пассажир. — Ямы тут осетровые, двадцать метров глубины. Эх, голова!..
— А вы откуда знаете, что здесь глубина? — поинтересовался я.
— Да как же! — отвечал тот. — Житель я здешний. В Походске родился, все речки и озера изучил. Егерем работаю.
Я не хотел упускать случая разузнать что-либо о местонахождении Андреева — с этого, собственно говоря, и завязалось наше знакомство.
Дьячков рассказал, что вместе со своим напарником, тоже егерем, добираются они в Походск, чтобы пересесть там на моторные лодки и отправиться в обход заказника на Едому.
— Время начинается беспокойное, — поделился он своими заботами. — Экспедиции в тундру отправляются, охотнички тоже туда тянутся. А вертолета в аэропорту не дождешься. То отвечают: занят, то погоды на трассе нет. Вот и решили мы добираться своим ходом. Надо нам непременно в эту пору на Едоме быть. Лебеди сейчас там собираются, не поверите, наверно, до полутысячи будет.
— Удивительное это место — Едома, — с нескрываемым восхищением рассказывал он. — Вот говорят, что стерхов, белых журавлей, будто совсем мало осталось. А я наблюдал там стаю. Летят вереницей друг за дружкой. Специально пересчитал — тридцать одна птица! Может, и гнездятся где-то в тех местах.
Увидеть стаю диких лебедей в пятьсот голов — какому фотографу-анималисту не покажется заманчивым! Тем более что эта стая лебедей обитает в тундре горячо любимого мною Севера. Я сразу же поинтересовался, а не может ли Дьячков захватить меня на Едому с собой. Егерь долго не колебался. «А почему бы нет», — отвечал он. И тогда я спросил, а не доводилось ли ему встречать в тех местах белого кречета? Спросил так, на всякий случай, ибо уже многие годы тщетно пытался его отыскать.
Не много осталось на земле этих красивых и бесстрашных хищников. С незапамятных времен отлавливали их для «красных птичьих потех» — празднично и торжественно проводимых на Руси охот с ловчими птицами. Любовались стремительностью полета и бесстрашием, с каким нападает сокол на любую птицу, будь то коршун, цапля или орлан. В смелости и бесстрашии кречету не было равных. И обычно, украшенный золотом да драгоценными каменьями, восседал он на руке самого царя. И в те далекие времена белый кречет считался птицей редкой. Направляя на Север бригады помытчиков — ловцов хищных птиц — белых кречетов наказывали приносить «сколько бог даст». Если одного доставят ко двору, то и это будет большой удачей.
Первый заповедник в России был организован при царе Алексее Михайловиче на Семи островах у Кольского полуострова исключительно ради того, чтобы охранялись там гнездовья кречетов. А с XV века, когда повсеместно появились охотничьи ружья, к охоте с ловчими птицами потеряли интерес. Мало того, хищных птиц повсюду начали истреблять как конкурентов охотника. В Норвегии в начале нашего века истребляли до тысячи соколов ежегодно — среди них, конечно, и кречетов. За тридцать лет было выдано тридцать тысяч премий! В Гренландии, где в основном гнездятся белые кречеты, перьями этих птиц набивали перины!
Истребляя соколов, надеялись, что станет больше дичи. Куропатки вначале и в самом деле размножились, а затем начали гибнуть от массовых эпидемий, птиц стало меньше, чем до уничтожения хищников. Ныне кречет занесен в Красную книгу как вид, которому грозит исчезновение. И если гнезда обычных кречетов мне довелось наблюдать — отыскал я их на полуострове Ямал, то белых птиц удалось лишь однажды увидеть издали. Было это в горах Путорана, но побывавшие затем в тех местах орнитологи, к сожалению, кречетов там не обнаружили.
О белых кречетах я расспрашивал и Андреева, когда повстречался с ним в Москве. Дело в том, что ранее, , взявшись за изучение истории развития соколиной t охоты на Руси и просматривая редкостные фолианты «Великокняжеской и царской охоты» Катошихина, хранящиеся в Государственной публичной исторической библиотеке, я обратил внимание на приводимое там сообщение:
«Кречеты были в особом уважении у якутов, которые называли их Урун Кири, то есть «белый сокол». По причине быстрого полета они уподобляли этих птиц молнии и считали их вестниками небесной воли. Ежели случалось, что кречет попадет в сети, поставленные для других птиц, они, опасаясь прикоснуться к нему голыми руками, освобождают его из сетей палочками или другим способом».
Ничего подобного читать ранее не приходилось, но если это и в самом деле было так, то давнее уважение к этой птице могло, на мой взгляд, в наше время способствовать лучшему сохранению гнезд кречета в Якутии, чем где бы то ни было.
— Белых не видел, — признался Андреев, — обычные досаждают. Подсаживаются к вольерам с куропатками и такого страху на них нагоняют, что приборы, с помощью которых мы ведем наблюдения за птицами, начинают писать всякую неразбериху. А одну куропатку кречеты все же сожрали. Через сетку.
Тут я позволил себе не поверить Андрееву. Уж очень это не походило на поведение этих благороднейших из благородных соколов. Они и в воздухе-то берут птицу по-рыцарски, предупреждая, делая «ставки». А тут вдруг — «растерзать через сетку». На это способны скорее ястребы-тетеревятники, прирожденные «специалисты» лазать по курятникам да голубятням. В старину их нередко так и ловили: сажали птицу для приманки в клетку. Ястребы сами туда и заходили.
Андреев посмеялся над моим неверием, пообещав доказать, что именно кречеты разбойничают в тех местах. И вскоре мне пришлось с ним согласиться…
— Это которые вот так, — отставив руки, согнутые в локтях, — как реактивные летают? — расплылся егерь в улыбке в ответ на мой вопрос. — Как же, знаю я этих птиц, этой весной они у Камня летали. Там, должно быть, и гнездятся. А вообще-то они всегда «кладутся» у нас на Едоме.
Удача сама, как говорится, шла в руки. Сочиняй я рассказ о поисках белых кречетов, придумать такое не догадался бы. Выяснилось, что белых кречетов на Едоме егерь обнаружил в шестьдесят четвертом году. А три года спустя гнездо их отыскал. И с тех пор месту этому птицы не изменяют. Гнездятся в нише скалы. Об этом егерь впоследствии рассказал Андрееву. И позже, когда я повстречался с ним в балке за Походским озером, орнитолог в удивлении протер глаза: «А я вам только вчера телеграмму послал. Белые кречеты загнездились на Едоме!» Тут-то и выяснилось, что более всего я обязан егерю Дьячкову за находку гнезда белого кречета.
Прежде чем отправиться на Едому, егери долго собирались. Все поглядывали на небо, на пелену облаков, приплывших с севера, однако после полудня все-таки решили отправляться. Предстояло долго идти по просторам Колымы, а в шторм это опасно — все равно что в море. Волна поднимется, моторку, как щепку, опрокинет. Немало опытных охотников простилось с жизнью в этих местах.
Опасный участок миновали легко. Когда поплыли по рукавам, настороженность в лице егеря исчезла, он стал рассказывать, что белые кречеты давно к нему привыкли, знают. Однажды он утку неподалеку от гнезда подстрелил. Но не успел добить подранка, как кречет подхватил его и утащил в гнездо. Я терялся в догадках, правду ли он говорит или разыгрывает меня.
То и дело попадались канюки, луни, а однажды я приметил ястреба-перепелятника. На высоком берегу увидели пару белых полярных сов. Самца и самку. Егерь направил к ним моторку, и сова, подпустив нас на десяток метров, позволила себя снять и лишь затем взлетела.
Выскочил на берег серый песец и, отставив хвост трубой, помчался вдоль берега, затеяв с нами гонки. Потом начали попадаться пестрые куропатки. Греясь на берегу на солнышке, они поднимались при нашем появлении и нехотя скрывались в кустарнике, если я уж слишком долго держал их под прицелом объектива. Птицы были непуганые. И совсем неожиданно перед носом моторки взлетела в небо стайка канадских журавлей — птиц весьма редких. А затем показалась на горизонте синеватая возвышенность — Едома.
Она протянулась километров на восемь. Видимо, когда-то это был остров, обрывистый с одной стороны, покатый с другой, берега его омывала морская волна, о чем свидетельствуют горы гниющего плавника. Вокруг синело множество озер, соединявшихся протоками, с них еще не всюду сошел лед. На озерах по весне и отдыхают малые (тундровые) лебеди. Мы увидели стаю штук в сорок, но егерь пренебрежительно махнул рукой — то ли еще будет! По протоке, протянувшейся вдоль обрывистого берега Едомы, мы направились к небольшой избушке, темневшей на косе. Как хозяин, егерь рассказывал, у какого мыса канюк гнездится, у какого — сапсан. Гнездо кречета я приметил сам. Опознал по белым натекам на скале и упросил, не останавливаясь, проплыть мимо. Как будто мы и не видели его…
Был серый пасмурный день. Я осторожно спускался вниз по распадку, готовясь к встрече с птицей, о бесстрашии которой при защите гнезда мне приходилось читать и слышать. Но вдруг белая птица вывалилась из ниши в скале и, бросив на меня стремительный взгляд, неожиданно улетела.
Я был обескуражен. В гнезде остались беспомощные птенцы. Урун Кири меня просто поразила. Идя сюда, я проходил мимо гнезда соколов-сапсанов, ловчих птиц, стоящих, по мнению сокольников, на втором месте после кречетов, и едва успевал уворачиваться от атак стремительно нападавшей на меня сверху самки. Самец время от времени ей помогал. Крику было столько, что от одного его сбежать было можно. А тут — никакой реакции. Я подошел к скале. В нишу забраться было невозможно, но я попробовал изобразить, что все же это сделаю. И тут же, обернувшись, увидел стремительно несущуюся к скале белую птицу.
Я спрыгнул с камня — птица была уже над гнездом. Хрипло прокричав, она легко вошла в пике, и я прикрыл голову фотоаппаратом. Но самка, едва начав падение, так же легко вышла из пике. С недовольными криками она сделала несколько кругов и уселась неподалеку на вершину желтой скалы, судя по следам помета, служившей ей постоянным местом отдыха и наблюдений. Птица подпустила меня метров на двадцать пять, так что я смог сделать довольно неплохой снимок. Затем она взлетела и неторопливо, как-то не по-соколиному взмахивая крыльями, направилась вдоль склона Едомы и опустилась на кочку.
Честно признаться, я был разочарован — столько лет поисков, а ведь, собственно, ничего поразившего меня я не увидел. Обычная птица. Расстроенный, вернулся я в избушку. Егерь рассмеялся: «А ты что, зверя хотел увидеть? Кречет и есть обычная птица. Умная. К людям привыкла. Не ты первый к гнезду подходил. Тут и Андреев побывал, и геоботаники приезжали. Птенцов никто не тронул, вот птица особо и не волнуется. А то, что она летает плохо, как говоришь, лениво… Наверно, линяет. Гуси, к примеру, когда линяют, совсем не летают. Да и тепло сейчас, а им и совсем жарко. Ты весной приезжай, когда снег, мороз и солнце. Ох, и быстро же летают тогда эти белые соколы! Ну что реактивные…»
По-настоящему я сумел разглядеть белого кречета во всей красе только на следующий день. Птица словно поджидала моего прихода. Самка с невозмутимым видом сидела на скале. Когда я подошел к гнезду, она взлетела, сделала несколько кругов, хрипло прокричала и удалилась.
Я забрался в засидку — небольшую палатку, пристроенную на противоположном склоне распадка. Более часа провел я в ожидании, не зная, прилетит ли птица: не мог я скрытно пробраться в засидку — она видела меня. И вот неподалеку раздался торжествующий крик кречета, запищали, поднялись со своих мест в гнезде птенцы, я замер, боясь пошевелиться и ненароком выдать себя. Но время шло, а птица не появлялась, стали было укладываться и птенцы, как вдруг что-то пронеслось внизу, и вот уж белый кречет застыл на гнезде — стремительно и неожиданно. Птица вся в напряжении, перья подобраны, глазом косит на засидку, того и гляди слетит. А до чего красива! Грудь и штаны белые, по спине резкие черные пестрины и по черному перу в окончаниях крыла. Тут я понял, что держать на руке такую птицу было в радость даже царю.
Птенцы раскричались, тянутся к ней, а самка вдруг улетела. В отчаянии я отшвырнул фотоаппарат и улегся на настил. Решил — не вышло дело: разглядела она меня под ворохом брезента и больше уже не прилетит. А значит, и не удастся снять ее. Но минут пять спустя мне показалось, что в писклявом крике птенцов будто появились новые нотки. Не так они кричали, как раньше. Привстал, прильнул к окошку, а Урун Кири уже на гнезде, птенцов кормит. В когтях кулика держит, кусочек мяса оторвет, а птенцы надрываются и раскрытые клювики к ней тянут — чей ближе всех, в тот корм и положит. Целых тринадцать минут, не жалея пленки, снимал я в тот раз.
За шесть часов моих наблюдений Урун Кири четыре раза к птенцам прилетала: четырех куликов принесла, и все разные. Куликов ей, как потом я выяснил, доставлял самец — «кречатий чёлиг». Так в старину его сокольники называли. Размерами он меньше самки, но, пока птенцы малы, он для них корм добывает. Прилетит из тундры с добычей, прокричит гнусаво, но к гнезду не подлетает. Самка снимается с места и с криком к нему летит. Вместе они на кочку приземляются, тут и происходит передача добычи.
День за днем провожу я в засидке. В избушку прихожу лишь спать. Поутру встаю и тихо, чтобы не разбудить егерей, выбираюсь наружу. «Как на работу, — ворчит спросонья Дьячков. — Хотя бы чайку попил». Но мне хватает в эти дни и стакана холодной воды. По дороге я срываю несколько цветков родиолы розовой — «золотого корня», растущего в этих местах, жую их, как научил егерь, и сил лежать в засидке до вечера хватает.
Засидка, в которой я коротаю время, напоминает со стороны ласточкино гнездо и саклю горца одновременно. Она поставлена на дощатом настиле, который удерживают колья, вбитые в расщелины скалы на высоте четырехэтажного дома. Отсюда открывается вид на ровную как стол, испещренную бесчисленными протоками и озерами приколымскую рыжую тундру. Все это собственно устье Колымы. Вдали виднеется остров, который поднимается средь волн Восточно-Сибирского моря.
На противоположной скале обрыва хорошо просматривается ниша, где на куче веток живут четыре белых птенца. Они еще покрыты пухом, но мать уже оставляет их. Прилетает греть только ночью, да и то в пасмурную погоду. На меня она уже не обращает внимания. Отсняв несколько пленок, я порой затрудняюсь, что же еще снимать? Но вот однажды произошло нечто для меня неожиданное. Урун Кири принесла, как обычно, кулика, скормила его птенцам, а они все кричат, по лотку в гнезде бродят, не успокаиваются. Под вечер, когда облака опять затянули небо и погода начала портиться, прилетела Урун Кири, а в лапах у нее уже не кулик, а небольшая утка. Кормежка на этот раз затянулась. Почти тридцать минут находилась самка в гнезде. Птенцы наелись, от корма отворачиваются, отдыхать хотят, а Урун Кири все кусочки назойливо предлагает. Держит в клюве, сама не ест, покрикивает, не раскрывая клюва, да требовательно, будто лает. И птенцы нехотя, но утку подъедают.
И тут вдруг на скалу вторая белая птица села. От удивления я даже про фотоаппарат забыл. Не было еще такого, чтобы сокол на гнездо прилетал. А челиг — это был он — не дождался самки и сам к гнезду с добычей явился. Всего секунд тридцать на скале посидел и вместе с куликом улетел. В жизни белых кречетов наступил новый этап: к добыванию корма для птенцов подключилась и самка. Родители теперь вдвоем будут добывать пищу, и птенцы начнут расти не по дням, а по часам.
На следующий день с утра разыгрался штормовой ветер. Я едва добрел до ниши в скале. Здесь было поспокойнее. Забрался в засидку, но вот уже четыре часа прошло, а Урун Кири у гнезда не появлялась. Птенцы ведут себя на удивление спокойно. Спят, ни разу не пискнули. Видно, не зря вчера их так усиленно мать кормила. Знала, что погода испортится, а при таком ветре соколам, по всей вероятности, трудно охотиться. Все живое в эту пору затаивается, птицы в небо не поднимаются.
А ветер все крепчал. В тундре, поди, валил с ног, да и здесь даже под защитой гор временами так палатку сотрясал, что я побаивался, как бы камни не посыпались на меня сверху. Брезент от них не спасет.
Осторожно выбираюсь, начинаю спуск по склону. И вдруг слышу позади хлесткий щелчок. Мгновенно оборачиваюсь — и вовремя. Описывая дугу, летит на меня приличный камень. Рывком ухожу в сторону, прижимаюсь к скале под гнездом. Камень проносится рядом, ударяет в склон. Попади он в спину, не писать бы никогда мне этих строк. Но удача, пришедшая, когда я увидел розовую чайку, видимо, еще меня не покидает. Не размышляя, тороплюсь покинуть опасное место.
От ударов камня вниз съехала, подняв облако пыли, каменная осыпь. Когда оседает пыль, вижу в небе свою Урун Кири. Сразу явилась на грохот и шум! Видимо, все эти часы была где-то неподалеку. До чего же сегодня она хороша! Перья вытянулись, к телу прилегли. Крылья сузились, по-соколиному назад заломлены. Парит. С ветром будто играет. Красив белый кречет на сильном ветру!
Но Урун Кири красоваться на ветру передо мной долго не захотела. Осмотрелась сверху, решила, что волноваться нечего, и, скользнув на крыло, стремительно унеслась прочь. Я не поленился, поднялся по склону и увидел, как опустилась она в распадке на бугорок, устроившись в затишье. Вся на виду, хорошо заметна издали на желтизне прошлогодней травы. Кого ей бояться! Нет у этой птицы здесь врагов. А я, закрываясь рукой от ветра, побрел к избушке егерей, размышляя о том, что вот и еще одна моя мечта сбылась. Свидание с белым кречетом состоялось, но значит ли это, что не потянет меня больше в северную тундру, на полярные льды, где нередко приходится ходить с опасностью рядом, я пока не знал. В тот момент, согнувшись в три погибели, пробираясь сквозь ветровой заслон, я думал о том, что, видимо, никогда не смогу разлюбить этой своеобразной, дикой и нетронутой природы Севера…
Лебеди жили на большом мелководном озере у северной оконечности Едомы. Это были так называемые малые лебеди. Они и в самом деле чуть поменьше лебедей-шипунов, что привыкли мы видеть в парках. Возможно, не столь экзотичны и красивы, но северную тундру они украшают и оживляют. В тихий день, даже сидя в избушке, мы постоянно слышали их похожие на удар гонга голоса и тяжелое шлепанье крыльев по воде. Птицы взлетали, стаями перелетали на озера по другую сторону Едомы, а к вечеру возвращались. Днем они предпочитали держаться в дальнем углу озера, а едва солнце опускалось к горизонту, белые птицы с черными клювами приплывали на илистый берег поближе к избушке. Здесь чистили перышки, охорашивались.
— Пойдем посчитаем, — предложил мне однажды егерь. — К ночи они доверчивее становятся, близко подпускают.
До озера было километра полтора. На ровной как стол тундре не спрячешься. Не скрываясь, мы двинулись к птицам кратчайшей дорогой.
Лебеди по мере того, как мы приближались, опускались на воду, неторопливо отплывали, а мы переходили лагуны и шли за ними в сапогах по воде, как пастухи.
Птицы эти, как и многие другие, занесены в Красную книгу. Численность их сокращается в основном прежде всего из-за освоения тундры, роста населения. И как было не вспомнить добрым словом всех тех, кто приложил усилия для создания этого заказника в Колымо-Алазейском междуречье! Выступая на X Всесоюзном симпозиуме «Биологические проблемы Севера» в Магадане, Андреев с присущей ему основательностью подтвердил своевременность создания этого заказника. Ведь рядом растет большой поселок Черский, моторные лодки, снегоходы значительно расширяют зону деятельности проживающего здесь населения. А такие удивительные места всего лишь в нескольких часах езды от этого поселка. Здесь нашли пристанище белые журавли, розовые чайки, полярные совы, сапсаны, кречеты, множество перелетных птиц дальневосточного региона и вот — малые лебеди.
— Двести, — вслух подсчитывал и все никак не мог сосчитать егерь. — Да в другой стае столько же. Значит, что-то около четырехсот. Какая-то часть улетела. И не малая. Пусть пять сотен. Нет, не пропали наши труды даром. Считай, все птицы, которых охраняли в прошлом году, обратно вернулись. Раньше такого не было. Видно, полюбили они наши места. Ну и пусть летят. Должно же быть у этаких красавцев пристанище, где их не трогают, где не грохочут выстрелы ружей.
Далеко за полночь мы вернулись в избушку. Жарко горела печурка. Стоял на столе горячий чайник. Вкусно пахла заварка, в которую для запаха опустили несколько цветков «золотого корня». Егерь включил свой японский магнитофон.
— Давай послушаем музыку. Мою любимую, — сказал он, — что сам записал.
И в полутемной избе неожиданно зазвучала хорошо знакомая и позабытая мелодия. «На зака-ате ходит па-арень возле дома моего, — величаво и озорно выводил женский голос, — Поморга-ает мне глаза-ами и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, чего он моргает, чего он моргает…»
— Вот это песни, — вздохнул Дьячков. — Настоящие.
И так уютно сразу стало в этой темноватой избушке, что я почувствовал себя как дома. Все позабылось. И что стоит она на краю света, почти на берегу океана, где на сотни километров вокруг нет ни души. И как ни люб этот край, вскоре придется отсюда уезжать. Мы пили чай, слушали песни, а в голове моей уже рождались планы: надо бы непременно приехать сюда весной, когда лежат снега и кречеты ослепительно белы и стремительны, когда прилетают первые лебеди, которые опускаются на озера средь белизны снегов. До чего же тогда хороши эти птицы…
Не так давно я получил письмо из Черского. «Зима в этом году выдалась лютая, — сообщал Феликс Панте-леймонович. — Морозы держались сорок — сорок пять. При ветре, считай, почти шестьдесят. Песцов ловилось мало. Неурожайным выдался год. Ожидается, будет много медведей, росомах, куропаток. По приметам, лето обещает быть жарким. Так что приезжайте, поедем вместе на Едому охранять лебедей…» Я думаю. Может, и в самом деле поехать? Все кажется, что чего-то я там недосмотрел. А скорее всего просто тянут меня эти северные дали.
