Когда «Закон – тайга» вышла первым изданием, читатели, если что и спрашивали, то чаще всего задавали самый что ни на есть наивный вопрос: «Неужели это все правда? Прямо так все и было?» Я изворачивался, как мог, но моей младшей сестре удалось это лучше моего. Ее сынишка тоже приставал к ней с вопросом: «Неужели Uncle взаправду кого-то там убил в тайге?» На это сестра ответила, не моргнув глазом: «Ну что ты, детка. Никого дядя не убивал; в книжке про это ничего нет». И, без паузы: «В книжках вообще все не так». Сестра у меня вообще из породы тихих юмористов, но тут она попала в точку: в книжках действительно все не так, как в жизни.
Ах, если бы все было вот так просто: слева книжки, справа жизнь, и плети себе в книжках все, что в голову взбредет. Многие, между прочим, так и делают. Пишут про нашествие миллионов кур на русский город с небывалым названием; или про превращение людей в насекомых – или в тех же кур, кой их черт разберет. Еще ходят слухи про какое-то голубое сало, хотя я точно знаю, что сало белое, а когда стареет, то желтеет. А то вот есть еще мильон авторов (назвать их писателями язык не поворачивается), в основном с англо-саксонскими фамилиями, что пачками выдают бесконечные саги про приключения в воображаемых мирах, которых никогда не было и – главное – никогда не может быть.
Может, все это и нужно, если считается высокой литературой и печатается в высокочтимых литературных журналах либо продается миллионами экземпляров как ходовой коммерческий продукт. Только у меня к этому отношение, как у Вовочки из анекдота: «Марь Пална, мне бы ваши заботы!»
Мне чего хочется, что толкает к столу, отчего пальцы тянутся к перу, перо к бумаге? Мне бы в себе, в своем собственном, горбом добытом опыте разобраться, без куриных нашествий, трансфигураций, сальностей и фантазмов. Да еще попробуй изложить это так, чтоб другим людям было внятно и занятно. А других забот, манифестов и кредо у меня, собственно, и нет. За глаза этих двух хватает.
Художественная проза по-английски называется fiction, то есть, грубо говоря, фикция, выдумка, и в этом есть доля истины. Никто не выдает, скажем, протоколы допросов за полицейский роман; в романе без выдумки, как без рук – не говоря про компрессию опыта, замедление времени повествования и прочие писательские штучки.
Но есть такой разряд читателей (и писателей!), которым голая «фикция», выдумка просто неинтересна. Читать целиком выдуманную прозу – все равно, что пить разбавленное пиво: ведь выдумку надо из какого-то пальца высосать, и высасывают ее из других книжек, откуда ж еще? И это сразу чувствуется.
Конечно, можно сесть с утречка пораньше и написать «Сны Чанга», ничего подобного этим снам не испытав, но для этого нужна самая малость – быть Ив. Буниным. А если ты не Ив. Бунин, то и получается разведенное пиво – миллионы кур, насекомых, голубое сало, рубки на мечах в заоблачных мирах и прочая нечитабельность. Или еще, пожалуй, глупее: у одной нашей известнейшей писательницы, Виктории Т., Брежнев стреляет уток из крупнокалиберного пулемета. Ну, если ты пулемет знаешь по кино, если ты не в теме, так и не тронь ее, зачем вот так врать на смех тем же курам?
Ясное дело, моя главная тема – человек в дикой природе, и уж будьте уверены – эту самую дикую природу я знаю, как облупленную; во всех местах, описанных в предлагаемых былях, я побывал за десятки лет бродячей жизни; приключения, описанные здесь, на самом деле имели, как говорится, место – хотя зачастую не в том порядке, не с тем составом действующих лиц и не совсем в том ландшафте, что в моих текстах. Эти вещи почти всегда перетасованы, я тут во всю пользуюсь своим правом на выдумку, все лишнее безжалостно иссекаю – а зачем? А затем, чтобы читателю было внятно и занятно; излагать же все буквально «как дело было» — скучища. «Как дело было» зарегистрировано в бесконечных дневниках, что я вел в походах, но они – просто подпорки для памяти; отчет о проделанной работе, так сказать. Кстати, некоторые из этих «отчетов», литературно обработанных (по-английски это называется travelogue), я опубликовал, большей частью именно по-английски в разных более или менее глянцевых журналах, но это совсем не то: travelogues – особь статья, а рассказы-были – особь статья. Хотя, не скрою, иногда трудно решить, в какую категорию отнести тот или иной рассказ (в обыденном, не профессиональном смысле слова «рассказ»).
Рассказы-были мне, честно сказать, дороже, и причина тому простая, хотя совсем уж простой можно назвать ее только сглупа. Дело вот в чем. Когда садишься писать, то примерно знаешь, о чем будет разговор – что-то давит, и с этим надо разобраться. И вот пишешь, пишешь – и в конце узнаешь что-то от самого себя (от кого ж еще – если исключить Провидение?) о самом себе и о жизни вообще. Нечто такое, чего не знал, когда садился за это занятие. Это всегда внове и всегда удивительно. Ну и, конечно, надежда тешит, что кто-то на другом конце цепочки тоже чего-то такое узнает и скажет про себя: Ага, вот оно как! – или другие такие слова.
Хотя, конечно, реально говоримые слова и отзывы бывают на удивление разнообразны. Одна милейшая дама специально позвонила, чтобы сделать комплимент насчет того, как у меня здорово описана «технология добычи пищи в условиях тайги» (ее буквальные слова). Конечно, книжка не совсем про это, и даже совсем не про это, но как об этом говорить?
Другой юноша лет сорока, художник, все допытывался, что могут значить слова «Ни хрена себе змеиный супчик…» в конце рассказа «Змеиный супчик», и как это объяснить, если я сам не знаю? Ну просто сказалось так; оно так на самом деле было – а почему было, черт его знает. Тот, кто бывал в передрягах, подобных тут описанным, прекрасно понимает, что иногда от потрясений еще и не такие слова выскакивают, и если все объяснять, это ж опухнуть можно.
Тут я подхожу к самому, пожалуй, важному пункту – для кого это писано. Отвечаю коротко: для тех, кто ПОНИМАЕТ; а понимает лучше всего тот, кто там был (хотя полезно иметь в виду и другое: кто не был, будет; кто был, не забудет). Следующий вопрос: где это – «там»? Отвечаю конкретно: там, где ты был счастлив, или что-то вроде того. Я лично бывал счастлив в горах, на разных высотах; в уральской и сибирской тайге; в тундре; в пустынях и полупустынях; в камышовых джунглях Приаралья; среди среднерусских пейзажей; на морях, реках, озерах и даже водохранилищах; в степях; а если поднатужусь, то еще что-нибудь вспомню.
Согласен, не все такие места похожи на райские кущи, а иногда вовсе не похожи. Скажем, если плывешь по сибирской реке месяц, и каждый божий день тебя полощет дождь и жрут комары и гнус (см. «Охота на Пелыме»). Но тут, как еще Цицерон сказал, suum cuique. Каждому свое. Кто жирует в гостиницах и на пляжах; кто собирает спичечные коробки и тем премного счастлив. А вот другим подавай простор, безлюдье, и чтоб можно было завалиться на спину и орать в небо: «Да здравствует свобода!» Последнее, конечно, было особенно актуально в советский период моей и многих прочих жизни (я об этом целый роман написал, называется «Соло на Арале»). Но если честно, это бесценно всегда и везде. Свобода, она и в Сибири свобода – если не от чего другого, так хоть от жены, от начальства, от наступившего ныне повального жлобства, крысиных гонок и прочих прелестей цивилизации. Хоть месяц, хоть пара недель, но они – наши, и нас, охотников до этого дела – миллионы. Эскейписты? Ну конечно мы эскейписты. Только скажите вы мне, кто из вас не эскейпист – или не хотел бы им стать.
Еще тема: литературное родство. Куда меня только ни записывали. Один американский журналист нашел сходство аж со Стивеном Кингом. Он дал мне роман этого самого Кинга, я прочитал страниц пятьдесят и вернул – зевота одолела; скуловорот какой-то. Извините меня, любители Кинга, но это – чтиво именно на любителя, и меня там рядом не стояло.
Говорят про Джека Лондона. Тут ничего не скажешь, Джек Лондон – часть русской культуры, непременный элемент в составе крови любого грамотного по-русски человека, имеющего вкус к этим вещам.
Но он же, этот грамотный, назовет вам десятки имен россиян, писавших про это много лучше и гораздо нам ближе, начиная хоть с героев-скитальцев Пушкина да Лермонтова, с Сергея Тимофеевича Аксакова, тургеневских «Записок охотника», толстовских «Казаков», чеховской «Степи», а уж если брать кого поменьше калибром, там счет идет на дюжины – Эртель, Левитов, Дриянский, Мамин-Сибиряк, Арсеньев, Черкасов, да мало ли. Почитай, всякий россиянин из мастеров пера оставил нам что-то про природу и человека в ней.
Позже были Пришвин, Соколов-Микитов, Паустовский, «деревенщики» – Шукшин, Астафьев, Абрамов. Но эти – писатели универсальные, они могли писать, и писали, обо всем, что трогает человеческую душу. Не говоря уж об их масштабе. К ним можно тянуться, как к звездам – занятие столь же полезное, сколь и безнадежное, и поминать свое имя в этом ряду было бы с моей стороны безмозглой наглостью.
Но есть писатели одной темы, и именно той, моей темы. Таким был, скажем, Олег Куваев, певец «бродячего народа» и к тому же современник. Я счастлив тем, что году в 74-м переводил на английский куски из его «Территории». Вот с ним рядом мне уютно, хотя я никакой не геолог, а просто, как говориться, погулять вышел. Книжки Олега, правда, не переиздают, но я знаю множество мужиков, берегущих еще с тех времен и «Территорию», и «Дневник прибрежного плавания», и иное прочее. Эти мои были – тоже для них.
Ну и последнее – о двуязычии, об этом тоже иногда спрашивают, потому как «Закон – тайга» первоначально появилась одновременно по-русски и по-английски, а рассказы то на одном из этих языков, то на обоих. Тут ничего хитрого, просто так исторически получилось. Дневники я всегда, чуть ли не с тринадцати лет, писал по-английски, чтоб никто в них нос не совал, а стихи – по-русски и по-английски, немного по-немецки. Когда безвременно закончилась моя академическая карьера, я много лет добывал хлеб насущный переводами на английский для дюжины издательств; переводил стихи, прозу, научные тексты – в общем, много чего. А потом еще десять лет был главным редактором Moscow News и всегда много писал о текущих событиях, почти все по-английски. Спрашивать, на каком языке первоначально написан тот или иной рассказ, бесполезно, потому как я честно не помню, черновиков не храню, а в процессе писания часто перескакиваю с языка на язык. В голове начинает вертеться фраза, и она задает ритм и вообще текстуру более или менее крупного куска. Тут уж сам язык тебя тащит. В конце, конечно, отделываю два варианта – отдельно русский, отдельно английский – стираю швы между разноязычными кусками.
Комментарии