За этими хлопотами и радостями не заметил, как солнце свалилось за камыши. В лагерь я приплелся уже затемно, немного заплутав и выходившись среди кочек до дрожи в коленях. И тут мои друзья поднесли мне пилюлю – ни палатки, оказывается, не поставили, ни камыша на костер не нарезали, не говоря о том, чтоб супчика сварить. Ну то есть сидели и ждали, пока я приду и все сделаю. Я устал, как собака, и жрать хочу, как она же, и мне же еще претензии: «Где это ты так долго пропадал?» Я своему другу и говорю, мягко этак и устало:
—Олег, палатку-то вы могли бы поставить…
И тут этот балбес выдает мне такой текст:
—А мы никому в слуги не нанимались!
То-есть они не нанимались, а я, значит, нанимался. Совсем мерзко на душе стало. Ясное дело, поход этот мой теперь начисто коту под хвост, но винить некого. Было ж у меня золотое правило: непроверенных – не проверять. Ходить только со своими. И вот один раз распустил нюни, пригласил вроде бы хорошего человека, и хлебай теперь это дерьмо бо-ольшой ложкой.
Ладно, палатку поставить – пустяк, но под палатку надо нарезать много-много камыша; земля ж сырая и холодная, октябрь месяц, без хорошей подстилки за ночь все нутро застудить можно. Да и просто люблю я, находившись за день до упаду, на мягком поспать. Кинул я на землю патронташ с прицепленными к нему на удавках утками и поплелся резать камыш. Дело это долгое и утомительное, к тому ж в темноте срезанная наискось тяжеленная камышина пробила мне большой палец до кости. Настелил один слой, потом второй, поперек, и наконец поставил палатку. На большее сил уже не было.
Перед сном хотел хоть чем-то закусить; полез в свой подозрительно легкий рюкзак – так и есть: ни хлеба, ни колбасы, ни сгущенки. Друзья за меня постарались. Ну не гады ли. Долго не мог заснуть – и от голода, и злоба душила. И эти двое рядом дергаются, хоть им Виктор палатку тоже выделил, могли бы себе отдельную поставить. Дела-а.
А наутро вышел взрыв, как же без взрыва. Я поднялся до света и пошел стоять зорю у ближнего озерка или точнее большой лужи. Выстоял я всего пару чирочков. Вся крупная утка и гусь шли высоко и стремительно в сторону моря, стрелять было бесполезно, только небеса греть, хотя Виктор и его егеря насобачились и такую птицу чуть не с неба снимать. Я в прошлый приезд дико этому завидовал. А чего завидовать, у них же практика круглый год и много лет подряд. Но на этот лет птицы полюбоваться – и то дорогого стоит: летят тысячи, может, десятки и сотни тысяч, сколько видно, от одного края неба и до другого. Табуны, косяки, свист крыл, гоготанье, кряканье, красота! Я такого нигде больше не видывал, а уж побывал, кажется… Где только не побывал.
Вернулся в лагерь, а там трагедия: Нинка сидит и плачет. В чем дело, спрашиваю. Она визжит:
—Я не для того сюда ехала, чтоб меня оскорбляли! Я первой же машиной уеду!
Насчет машины, конечно, смешнее Чарли Чаплина, трактор за нами придет через две недели, если придет, а других машин тут не бывает, в этой прихожей того света. Разве что спутник с неба упадет. Но что-то надо было говорить.
—Ну и кто это тебя оскорбил? – спрашиваю.
Кое-как выяснилось, что она моих вчерашних уток понесла Татьяне, которая у «москвичей» кашеварит, а та естественно послала ее на все буквы, куда ж еще. Я и говорю как можно мягче:
—Ну и правильно послала, с какой стати ей еще для нас пластаться. Надо свое хозяйство налаживать.
Тут они, чуть не хором, опять эту пенку выдают:
—А мы никому в слуги не нанимались!
Так ведь и ангела можно допечь. Я и промолвил, задумчиво так, задушевно:
—Угораздило ж меня с такими засранцами связаться…
Тут Олег как взвился, как подскочил ко мне, нос к носу:
—А ну повтори, что ты сказал!
Я, конечно, удовлетворил просьбу товарища, медленно и внятно. Нинка взяла октавой выше, Олег схватил меня за грудки, я услужливо подал плечи вперед, таз отставил несколько назад и тут же резко выпрямился, откинувшись плечами назад, животом вперед. Олег отлетел шага на три и сел на жопу. Почему-то удар животом всегда выглядит комично; вот и сейчас кто-то из «москвичей» хохотнул, хотя смешного вообще-то мало – живот у меня мягче гладильной доски, но не намного, а удар получается навроде хлеста тетивы лука. На том спортивное отделение концерта кончилось, драки не вышло. Олег, видно, смекнул, что я его соплей перешибить могу, а разнимать нас некому: «москвичи» наблюдали за боем быков с живейшим интересом, но насчет вмешаться и в мыслях не держали.
Я подобрал этих несчастных вчерашних уток да сегодняшних чирков, отвернулся, потом кинул через плечо:
—К вечеру вернусь – чтоб духу вашего в палатке не было. Свою ставьте. Супы в рюкзаке можете забрать, варите и кушайте на здоровье.
Подошел к костру, у которого после зорьки отдыхали ребята и колдовала Татьяна.
—Татьян, — говорю, — я смотрю, ты пух с утей-гусей собираешь. Возьми, ощипи, чего добру пропадать. А там хоть свари, хоть выброси, мне оно все равно без надобности. – Татьяна молча взяла; отчего ж не взять даровое.
Посидел с мужиками, потолковал за утреннюю зорю, стараясь не обращать внимания на истерику в нескольких шагах от нас. Мы с ребятами сошлись на том, что лет действительно восторг, но стрельба – труднее не придумаешь. Судя по разговору, ребята – охотнички опытные, много где бывали, но они больше промысловики-заготовители, чем спортсмены. Я таких встречал; правда, не так далеко от дома. Их дело – привезти домой побольше копченого-соленого мяса да рыбы, чтоб было чем семье посолонцевать зимою. Но охотники среди них бывают отменные.
Про моих чирочков главный у них, Юрий, постарше остальных, съязвил: «И как ты их только донес…» Не объяснять же чудаку, что Хемингуэй считал эту крохотную уточку самой вкусной едой на свете, и выстрел по ней очень-очень спортивный: больно они шустрые, эти свистунки-трескунки. Юрию это все до фени. Он вообще, похоже, не охотник, а больше по организационной части и поближе к кухне, к жене своей Татьяне. К тому ж он нутром чуял во мне соперника-лидера, да еще отвратной интеллигентской породы, оттого и язвил.
Вот так. Мне сейчас только этой борьбы амбиций за лидерство и не хватало для полного счастья.
