Сисиськи. – Где Ахматова, а где верлибр. – Мой друг Витя Тащилкин. – Хмурое утро. – Дорога к морю. – Кроки на песке. – Прощание славян
Место действия – ж.-д. станция Аральское море и городок при ней, такой-то северной широты, такой-то долбаной долготы. Время действия – март где-то к концу семидесятых, два часа ночи. Вместо действия – российский разговор на кухне, в районе четвертой поллитры, уже кругами.
— Значит, ты поплывешь по морю на этой сисиське, — цедит Виктор и пинает пухлую, похабно лоснящуюся сигару, склеенную ночными трудами из подкладной клеенки. Рядом валяется другая, сморщенная, потому что ненадутая.
— Это не сисиська, это практически гондола. Поплавок, по-твоему. Слеплю раму – будет катамаран. И поплыву. Практически.
— Это не сисиська, – соглашается Витек. – Это – жеваная сисиська.
— Обижаешь, начальник.
— Тогда еще по одной.
Хозяин твердой рукой наливает идеально равные порции – свой глаз алмаз. Долго-долго цедим, разом выдыхаем. Он занюхивает, я закусываю. Некоторое время хрустит огурец и трещат цикады, где-то за кулисами тоскливые женские вздохи, несмелые скрипы. На столе полный разор.
— Три метра длиной, шестьдесят сэмэ в диаметре, — бубню я. – Помножь на два. Слона выдержит.
— А я вызову милицию.
— Мотал я в нюх твою казахскую милицию.
— Тогда наряд из дурдома.
Я набираю в грудь воздуху:
— Витя, ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?
Витя понимает, что зарвался. Витя думает за жизнь, потом пытается встать.
— Тогда я пошел еще за одной.
Вздохи за сценой переходят в тихий, сдавленный вой. Я сажаю Витю на жопу, сажусь напротив и жестикулирую обгрызенным огурцом.
— Нет, ты мне объясни сначала – почему эти суки хотят, чтоб я переводил Ахматову верлибром? Анна Андревна за всю жизнь строки верлибра не написала. Бля буду. Максимум – дольник. Все остальное – классические размеры. Сечешь? Акмеизм! Рубишь?
Витя вздергивает головой, смотрит сосредоточеннно. Внимательно смотрит. Я начинаю подкипать.
— Да им разосрать слова по странице наотмашь, и уже поэзия. Экзотика все спишет. Эт-то каждый придурок может. А я! – Свободной от огурца рукой рву тельняшку, но она крепкая, без единого гвоздя построена. – Я перевел не то что эк-ви-мет-ри-че-ски, я перевел эк-ви-сил-ла-би-чес-ки… Слог в слог! Целый том. А кто ценит? – Витя сочувственно поник головой. – Кто оценил, я тебя спрашиваю – Эмка? Эта падла первая зудит – тебе, мол, надо в дурдом, подлечиться. Ну, не совсем дурдом, есть такая больница, двадцатка называется… Я там день не выдержал, там такие психи, сам в эмбриональную позу свернешься, и поминай лихуем… Ну ладно, допустим, я три месяца не сплю, Анна Андревна довела… Допустим, я могу и по маме иногда, но ведь без рук же… — Мысль ускользала змеей, Виктор сосредоточенно молчал, но я все же вспомнил. – Да… и вот я сбегаю от всех от них… и приезжаю к тебе, и что я слышу?
Витя сокрушенно повесил голову на грудь, громко всхрапнул, пожевал губами, плотнее сложил руки на груди и отключился, где сидел – гвоздиком на табуретке. Мощный мужик. Я его пламенно люблю, хоть вижу второй раз в жизни.
Познакомились мы в первый мой приезд на Арал. Я тогда с поезда кинулся прямо ночью в багажное отделение, посмотреть, как там моя «Мева» по железной дороге дошла. Швертботик такой у меня был. Польскенький. Смотрю – вроде все нормально, ничего не взломано. А там мужики вдоль стенки на корточках сидят, на азиатский манер. У них вообще спать не модно. Витя тогда и выдал: «А-а, туристы… У нас таких, как вы, целое кладбище». Душевный такой парень. Он меня тогда вместе с моей дамой сердца к себе привел, уложил спать во дворе под большим персиковым деревом. Сколько я над той девственной плевой тогда потрудился, страх вспомнить, не дай Бог забыть. А тут еще среднеазиатские горлинки над головой воркуют утробно как-то, не по-человечески, не по-нашему. Да, пролетело времечко, не вернешь. Одни огрызки под ногами валяются…
Кстати о девах. Тут где-то перезрелая дочь должна быть, с очень тяжелым взглядом. Десятый класс, а корма как у самоходной баржи. Ну, может, чуть шире. Ничего не поделаешь: юг, солнце, витамины, гормоны, кровь-кипяток…
Я повел очами – в дверях сухонькая витина жена торопливо-умолительно взмахивала рукой. Я встал. Мир качнулся, но удержался в рамочках. А как дошел до парадной кровати с гоголевской периной – убей, не помню.
***
Утро было хмурое, мы были хмурые, жена смурнее мартовской тучи. Усидели мы где-то литра два, последний пузырь местного розлива, из лучших сортов нефти. Обоюдное желание было теперь поскорее избавиться друг от друга, как будто с этим пройдет муть похмелья. Сквозь водочные пары шаткая память вынесла обрывки моих вчерашних излияний, какие-то куски про Ахматову, и я страдальчески сморщился. Глянул на Виктора, но тот вряд ли что мог сейчас помнить или вспоминать, кроме дикого желания опохмелиться, залить червяку глаза. Но мы же ж взрослые люди, мы понимаем, что опохмел – это еще один день пьянки, только теперь с утра. Плюс большой семейный скандал, которого и так не миновать. Отставить.
Похлебали чайку, коротко перемолвились про погоду. А что погода, дрянь погода – тучи, да ветер, да песок в морду, и это все о ней.
— Ну что, все вперед? – бодро просипел я после пятой пиалки кок-чая. У Виктора физиономия плоская, круглая и неподвижная, словно годы жизни здесь отформовали ее по образу и подобию местных лиц. Но и на ней шевельнулось нечто, какая-то судорога пробежала, вроде как у мученика, которого сейчас поволокут к столбу и будут обрабатывать из луков или, скажем, арбалетов. Св. Себастьян Аральский. Да я бы и сам день пластом пролежал, одна мечта – проблеваться, но гость что вор: ему главное – во-время смыться. Витя вздохнул и, окутанный перегарным облаком, на твердых ногах пошел выводить мотоцикл.
Пряча глаза, я пробормотал что-то хозяйке, но та и головы не повернула, убирала со стола, вытирала. И слава Богу. Хуже все равно не будет. Я собрал свой скудный скарб и умостился в коляске, канистру с водой зажал между ног. Витя помялся, потом притащил из сарая два дрына, как раз метра по три; нелепо принайтовил[1] их к коляске.
— На берегу хер чего найдешь.
Это был царский подарок. С лесом в тех краях напряженка.
Тронулись. Море уже тогда сохло и ушло от городка черт-те куда. Ехали дном моря, под колеса уходил все больше мокрый, твердый слежавшийся песок, но местами приходилось объезжать соленые болотца вроде зыбунов, не приведи Господь туда попасть. И что бы я делал без Виктора? А-а, блин, нанял бы кого другого; за двадцатку хоть за море увезут. Но так все ж лучше.
От тряски и запаха бензина мутило все круче, и после короткой борьбы я почуял – не удержу.
— Тормози! – крикнул я и дернул Виктора за рукав. Тот ударил по тормозам, я торопливо вывалился из коляски и тут же дал струю, с премерзким звуком. Кажется, там была еще капуста. Глаза слезились, сердце молотило слабо и часто, голова шла винтом, тошнота одолевала так, что страстно хотелось перестать быть. Я помотал башкой, несколько раз вдохнул слегка присоленный воздух – единственную мою отраду в тот гнусный час. Глотнул из канистры, но я ее так и не отмыл как следует от бензина, вода пованивала, и я чуть было не выступил на бис. Виктор смотрел на все на это, как истукан. Не понять – он что, привычный, или заранее проблевался? Я повалился в коляску, и мы снова покатили, немного потише.
Завиделось море – плоское, слегка взъерошенное. Побежали берегом, все так же объезжая зыбуны. В душе все колыхалась болотная муть, но тут, на краю пустынной глади, сквозь эту пелену уже зашевелилось что-то отчаянное. Так бывает всегда, когда мечта перетекает в явь, а явь – она сама по себе, от тебя отдельна, необузданна и страшновата, но ты настырно во все это лезешь и тащишь за собой свои заморочки, даже героя из себя корчишь, хотя миру на это начхать, а уж морю стократ, оно ведь совсем само по себе.
Вдали на суше слева, еле видно, забелели обнажившиеся столбы пристани Бугунь. Тут был залив, бухта, тут где-то когда-то впадала в море Сыр-Дарья и водились многопудовые сомы. Все обнулилось. Речку разобрали на полив, море сохнет, почва засоляется, корабли гниют, рыба дохнет, включая эндемиков – усача и особой породы осетра, шип называется. Сплошной прогресс и поступательное движение к коммунизму, в три гроба его маму.
На каменистом, чуть взгорбленном мысочке – наверно, бывший островок – Виктор остановился, заглушил мотор. Посидели несколько секунд. Только шум волны да свист ветра. Слева пустыня, справа море. О том и мечталось , мечта вот сбылась, но кому, скажите вы мне, от этого легче…
— Приехали.
Я вылез, опустил на песок рюкзак, вытащил канистру, отвязал горбыли. Виктор сидел, поглядывал то на море, то на сушу, то на небо. Делать ему тут решительно нечего, но и так просто уехать, видно, было не в дугу.
— Карта у тебя хоть есть?
— Откуда. Так, карта Кзыл-ординской области. Толку с нее… – То было веселенькое время, когда за карту-двухверстку гражданским давали два года. Веселенький принцип: год за километр. Обхохочешься с них… Бродячий народ в основном друг у друга кроки срисовывал. – А что проку от карты, если тут от года к году все меняется…
— Эт так…— Виктор оживился: было о чем поговорить. Он поднял прутик, присел, принялся чертить на плотном песке. – Все равно, запоминай. Тут скоро берег повернет на восток. Держи вдоль берега, может, добежишь до Кара-Буры, аул такой. Там водой разживешься, еще чего прикупишь, что будет. Потом все на юг и на юг, километров сорок, и дойдешь до Узун-Каира…
— Что там?
— Ну, остров вроде. Может, счас уже полуостров, пес его знает. Но место хорошее…
— Чем?
Виктор запнулся. Красоту он описывать не умел. Хорошее место, и все тут.
— Ну, там это… Песок такой белый, ракушечный. Вода светлая. Увидишь. Потом еще полста кэмэ, и будут Уялы. Тоже остров, побольше. Мачты увидишь – метеостанция. Ребята там ничего, душевные, напоят, накормят, с собой дадут. Водкой, правда, страдают. У тебя с собой… как?
Я пожал плечом – сами ж высосали, какой вопрос. Виктор сглотнул.
— Ну ладно… Там магазин, купишь, если будет что. И самолет туда летает. Летал. Сычас рыбы нет, и самолета, небось, нет. А так мог бы и улететь…
— Не, я до Казакдарьи пойду. Там у меня знакомый, тоже Виктор, я тебе рассказывал.
— Ну смотри. За Уялы только и останется, что Косшохы, а дальше до самой Казакдарьи – глухо. В Косшохы тоже магазин, там тебе расскажут, что дальше лежит. Ты только с рыбаками говори, чабанов не слушай – они тебе наплетут семь верст до небес, и все лесом. Дальше острова пойдут, островов этих до хера и больше, заблудиться – что пальчик облизать. Я там сто лет не был, все, небось, совсем не так уже… Чушку стреляли – они там стадами ходили. – «Чушкá» по-местному дикий кабан. А казахи выговаривают «шушка».
— Ладно, доберусь. Не впервой замужем, — отвечал я с натугой. Мне как-то сразу захотелось, чтоб он скорей уехал, и чтоб совсем уж никого не было, один я. Устал. Но Виктор увлекся. Ему, видно, тоже захотелось куда-то вдаль, подальше от всего. Он почти дословно повторил все, что знал, и мог начать в третий раз, но я решительно взял прощальный тон.
— Ну, лады, Витек. Кати, а то на работу опоздаешь.
— Жаксы. Ежли что, пишите письма.
— Ага, мелким почерком. Ладно, не мохай. Разберусь. Привет семье. – Опять – виденье толстенной задницы. Алкогольная похоть.
Хлопнули рука об руку. Виктор толкнул стартер, холеный мотор завелся с полоборота, и скоро урчанье его заглушил ветер. Я долго смотрел вслед уменьшающейся мишени, потом ритуально повалился на спину и заорал в морду серому, кислому небу:
— Да здравствует свобода!
Вопль глохнет в пяти шагах. Никакого ответа. Глухо. Ну ладно, сволочи, я вам еще покажу. Всем вам покажу. Кузькину маму в поршнях.
