Мать всех головных болей. – Дрема перед бурей. – Удар кувалдой. – Спасплотик. – К земле. – Камыш уплыл. – Коса. – Меня прибивает к земле. – Возня на берегу. – «Афганец», убийца и благодетель. – Палатка и спальник. – Жив буду – не помру
Бог миловал, природных катаклизмов не было, но и сна тоже особого не было. Вместо него какое-то полудремотное одеревенение. Сон поглубже пришел только на рассвете, а часа через два я сам себя разбудил придушенным храпом. Никогда не храпел, а тут на тебе. Но – до храпа ли. По первому впечатлению весь мир был полон Головной Боли, а я – главный ее носитель, источник или получатель, не поймешь. За что? Ерш накануне не пил, любимых скрипичных концертов не слушал, диссертаций не защищал. Несправедливо. Вроде как с Раскольниковым – пошел мочить одну старушку, а рубанул двух. Перебор. Попробовал йогу, вроде бы я улетел в космическую высь, где несть ни печали, ни воздыхания, ни головной боли, однако ж шиш: боль за мной и туда увязалась. Как тень, иль верная жена. Сволочь подкупная, что тут еще скажешь.
Из теперешнего далека, конечно, видно, что то был последний знак или предупреждение, но тогда я все списал на бессонную ночь и погоду и решил попросту жить дальше. Так ли, сяк ли жить – как получится. Да и выхода особого не было. Не оставаться же на том пупыре. При свете дня он оказался еще мерзее, чем ночью. Просто куча полусырого песка, ни грамма дров, ни былинки, ни кустика, ничего. Обошел весь островок, как лунатик, скуля и морщась, но так и отчалил, не испив горячего.
Погода была копия вчерашней, только болтало сильнее, и зыбь какая-то рваная – иногда волны били по поплавкам с двух разных сторон почти одновременно. Кат только покряхтывал, и я вместе с ним: головная боль в эти моменты зашкаливала за красную черту. Попробовал прикинуть расстояние до Тайлакджегена, где плавал этот верблюжонок, наверно, такой же идиот, как и я. Прикидывать что бы то ни было оказалось нечем – вместо головы был все тот же надутый баллон с головной болью. Боль уже сочилась изо всех дыр. К тому ж я мог пройти мимо того острова вчера, когда болтался полночи, как лисий хвост по насту, и куда я теперь пру – спроси чего полегче. Ich ging im Wаlde So für mich hin, Und nichts zu suchen, Das war mein Sinn… Гете, блин. Ну при чем здесь Гете, какой тут лес… Но действительно дрейфую so für mich hin, куда-то туда, а куда туда, зачем-почему, хрен его знает.
Потихоньку зыбь замерла, парус совсем обвис и даже не трепыхался от волнения, потому что не было никакого волнения. Некоторое время я греб, точнее, лениво макал весло в забортную жижу, но потом решил, что никому особой пользы не будет, если голова моя от этих усилий расколется пополам. Положил весло на колени и замер в ступоре. Ступор быстро перешел в дрему на лошадиный манер, только лошади спят стоя, а я сидя. И снился мне сон, а о чем, я так за всю последующую жизнь и не смог вспомнить. По-моему, там не было не только слов, но и отчетливых картин не показывали – сплошная абстрактная мазня прямо из рептильных отделов головного мозга. Наверно, привиделось что-то страшное. Когда я наконец вскинулся, весь в холодном поту, сердце молотило, было отчетливое ощущение близкой смертельной опасности, и надо было что-то стремительно делать.
Первое, что я увидел, была адская черная стена, закрывшая всю южную часть и моря, и небосклона – там не было ни моря, ни небосклона, а только вот эта черная надвигающаяся стена. Вряд ли я таращился на этот ужас долго – секунду, не больше – но успел увидеть все, словно в замедленной съемке: как смерчи поднимаются с поверхности моря и смыкаются с чернильно-черными воронками облаков, образуя пьяно танцующие, живые извивающиеся колонны. Вся эта дьявольщина летела ко мне с бандитским посвистом и со скоростью курьерского поезда. Я же сидел, словно в машине, застрявшей на переезде на пути этого курьерского, и не успевал даже ничего подумать, а только ощутить – Вот оно! А что «оно», и так понятно.
В следующую секунду я уже греб, как бешеный, на разрыв сухожилий и слом дюраля, к полоске земли, наметившейся слева по носу, и хрипло-хрипло бормотал: «Далеко! Далеко! Не успеть! Проспал! Проспал, мудила! Господи, господи, страсть-то какая мамочки мои…» и прочие такие слова с опустошенными смыслами. Ни с того, ни с сего подул легкий бриз, прямо мне в спину и навстречу налетающему урагану, и чуток подвинул меня к спасительной полоске земли, но как далеко она все еще была! Господи, Господи твоя воля, как далеко…
Потом бриз сник, а еще через пару минут парус облепил мачту под легким ударом ветра прямо в нос, и мне стукнуло в голову: пора. Кинул весло на слани, метнулся к мачте, схватил мешок с заготовленными там маской, трубкой и ластами, потом назад, к насесту, одним движением натянул маску с трубкой и принялся яростно сдирать ботфорты, а только ботфорты ни в какую. Тут я, наверно, совершил самый достойный поступок в своей жизни: взял себя в руки и аккуратно, не обращая внимания на налетающий ад, откатал голенища ботфорт ниже колен, и тогда они легко слетели с ног.
Я уже нацепил один ласт, когда смерч шарахнул «Фрегада», словно кувалдой по морде. Штаги беззвучно лопнули, мачта легла на корму, меня накрыло парусом, больно трахнуло по голове какой-то деревяшкой, но тут образовалось еще затишье на пару секунд, и я смог ощупью нацепить второй ласт. Кат тем временем развернуло лагом, и следующий удар ветра унес парус, а возникшая ниоткуда мощная волна смыла сапоги, весло, канистру и чуть было не смыла меня, только я уже уцепился за свой спасплотик – связку камыша и принайтовленный к нему непромокаемый мешок.
Смешно, но и в этой адской передряге я успел заметить, что не потерял способности думать, а подумал я просто: Sauve qui peut![59] Хотя тут же еще мелькнуло, вскользь, А как тому, qui ne peut pas?[60] Я видел сквозь маску, как болтающиеся остатки мачты раздирают каркас, каркас разламывается пополам и рвет поплавки, видел, что ката подо мной уже, собственно, нет, есть отдельные связки камыша и палочек в воде, которые вот-вот разнесет в стороны. А руки тем временем дергали за нужные веревочки, крепившие спасплот к правому поплавку. Узлы были уже под водой, сквозь запотевшее, забрызганное стекло ни черта не видно, но я знал узелки наощупь, и скоро налившийся водой поплавок отвалился.
Подо мной теперь был только спасплотик. Я навалился на него грудью, ноги болтались в воде, плотик кидало и рвало из рук, поминутно меня накрывало с головой, иногда я не успевал во-время задерживать дыхание и тогда глотал холодную мерзкую воду, заливавшую в трубку, но главный мой страх был – как бы меня не оторвало от моего обломка. Я кое-как просунул левую руку под обвязку мешка. Там еще болтался какой-то конец; правой рукой я обмотал им кисть левой и даже умудрился затянуть узел, а потом засунул и правую руку под другую обвязку и еще успел подумать: Все, теперь я с плотиком – одно. Оторвет, так только с руками.
Во время всей этой возни я автоматически перебирал ногами, но привязавшись, сразу закрутил головой: надо ж плыть к земле, а где земля? Земля где? Стекло маски все время заливало снаружи. Как я ни задирал голову, ничего, кроме воды и пены вокруг меня видно не было. Тут оставшаяся вне паники извилина подсказала – подождать, пока не вынесет на гребень волны. Там я еще наддал ластами, высунулся над водой повыше и сразу различил еле видную сквозь потеки на маске темную полоску впереди слева, но Бог мой, как далеко! Только я не стал думать – доплыву, не доплыву – а принялся размеренно молотить ластами, толкая плотик вперед, на волну, а с волны он скатывался сам, таща меня на себе. Когда накатывал особо крупный вал, я инстинктивно поднимал голову на гребне, проверял, не исчезла ли полоска там, где была земля и не было смерти. Полоска всякий раз оказывалась на месте, и это было нестерпимо. Земля никак не хотела приближаться, хоть помирай от отчаяния.
Не знаю, сколь долго я воевал так с волнами, то ли вечность, то ли полчаса. Не может быть, чтоб больше получаса, потому как в этом расплавленном льде и двадцать минут – невозможный срок. Холод неумолимо-бесстрастно превращал меня в бесчувственную деревяшку без мыслей, без жизни и даже без страха. Я уже не соображал, работаю я ластами или мои ноги просто болтаются где-то там сзади, временами стукаясь друг о друга. С руками было не лучше. Я еле видел их сквозь муть маски; оплетенные веревками, они обнимали мешок и были тут, при мне, но чтоб пошевелить ими – о том лучше не думать. Да я и не думал. Какие там в тракшу думания…
Единственное, что во мне оставалось более или менее живым – это дыхание. Зубы намертво закусили загубник, челюсти ломом не разжать, но легкие продолжали гонять воздух сквозь трубку и даже рефлекторно задерживали дыхание, когда голова уходила под воду. Время от времени все же приходилось глотать порцию студеного Аральского моря.
Не знаю, что это было, скорее всего крупная коряга, плывущая в погруженном состоянии, а может, камень на дне или еще что, не могу сказать, только волна подняла меня повыше, а потом грубо шарахнула об это что-то. Я почувствовал тупой удар по коленям, и почти сразу вокруг всплыло много камышин, которые тут же унесло волной. Ну вот, связку камыша раздолбало, подумал я с внезапной злостью на кого-то, выдувая воду из сноркеля. Теперь меня держал только мешок, и нельзя сказать, чтоб надежно держал – голова почти все время в воде, и без трубки был бы мне скорый амбец, потому как шея уже давно отказывалась держать голову. Но трубка была, и была еще эта невесть откуда взявшаяся злость. Она прошила меня так, что ноги сами собой зашевелились – кое-как, еле-еле, но они заработали, я уже не висел в воде, ожидая последней тьмы; я куда-то как-то двигался.
Тут опять провал, и нечего заполнять его всякими выдумками. Я, наверно, снова остановился, на этот раз уж окончательно, еле-еле дыша и глотая все больше. Уже ничего не было. Тела не было, мыслей не было, только какой-то бледненький светлячок сознания далеко-далеко. И вода, очень много воды. Вода носила меня вверх, вниз, вверх и снова вниз, и каждый раз в нижней точке что-то там, внизу, где когда-то были мои ноги, стукалось о нечто твердое. Не знаю, на который раз до светлячка дошло, что твердое – это дно, а бывшие мои ноги – все еще мои ноги.
То ли волна подняла мою голову, то ли шея сработала, наконец, но я увидел, что трепыхаюсь в конце длинной-длинной косы, на которой волны не просто ходят вверх-вниз, а завиваются гребешком и пенятся, разбиваясь, а впереди, на другом конце этой пенной полосы – темный берег, ну точно – берег… «Отмель», всплыло откуда-то слово, и от одного этого слова ноги, наверно, снова заработали, потому как следующее, что я помню – я стою на отмели, то по пояс, то по плечи, то с головой в воде, но ведь стою. Оступаюсь, падаю под ударом волны, но потом снова стою, упираюсь, не даю откатывающейся волне утащить меня на глубину. Пока я так кувыркался, меня развернуло спиной к берегу, и я за это ухватился. Это хорошо, что спиной, на ногах ласты, значит, надо идти спиной вперед, так ведь все ходят, если в ластах, и я должен… Беда, конечно, что ноги больше висели в воде, но когда волна била меня об дно, я ими слабенько отталкивался и потом слова ловил грунт, чтоб еще раз оттолкнуться, и еще, и еще, откидываясь спиной назад. Наверно, от этих толчков кровь потекла чуть быстрее, и я краешком сознания вспомнил того киевлянина, что утонул в виду берега, а другим краешком сказал кому-то – ни за что, хоть убей… Ну и матерно еще кое-что.
Потом здоровенный вал ахнул о косу так, что я полетел кувырком, голова-ноги, непонятно, где верх, где низ, где я, где все остальное. Меня вытащил наверх мешок, и я сам, наверно, немного помог ластами. Кое-как вытолкнул воду из трубки, чуть не задохнулся пеной, продышался, глянул сквозь маску и почувствовал всеми заледеневшими костями – а ведь выберусь! Вал скинул меня с косы в сторону берега, протащил довольно далеко, и берег был виден уже не как темная полоска вдали, а отчетливо, даже в деталях – накат, песок, бугорок подальше.
За косой-волноломом уже не мотало волной взад-вперед, как раньше, и за какое-то время, опять-таки потерянное для памяти, меня прибило к берегу. Возможно, я подрабатывал при этом ластами, но скорее всего некрупные волны толкали меня все ближе и ближе к кромке суши, и там я и очнулся в следующий раз – лежа ничком, руками и грудью на мешке, а носом почти в песок. Ноги все еще были в воде, да и всего меня омывало, когда искоса справа накатывала волна покрупнее, и тогда я инстинктивно дергался, помогая воде вынести меня повыше на берег, но вряд ли из этого был большой толк. Разве что назад уже не уносило.
Следующий кадр: торсом я уже на суше, и меня заливает волной не выше пояса. Наверно, я должен бы радоваться чудотворному спасению, но тот замороженный кусок человечьего материала, коим я тогда был, не мог испытывать радости, горести, или еще чего. Все было просто, на уровне амебы, как у человека с тонкой шеей: Мне уже нет спасения, и ничего возвышенного нет в моей голове. Хармса, конечно, я сейчас только припомнил, как вспоминал уже не раз, а тогда – просто ничего возвышенного, и невозвышенного тоже минимум. Я чувствовал лишь, как мне трудно дышать. В изгиб трубки набилось-таки воды, и она урчала и хрипела при каждом вдохе, воздуха проходило в легкие мало, и это было мучительно. Разжать челюсти нечего было и думать, и я попробовал вытолкнуть воду резким выдохом, как сделал бы на моем месте любой ныряльщик. Где-то с десятого раза это получилось, и предсмертные хрипы смолкли.
Затем скорее всего опять провал. Я просто лежал на песке, обдуваемый горячим, как из доменной печи, «афганцем», и этот мой губитель меня на этот раз спас, согрел и даже чуть подсушил. Наверно, тело согрелось до того, что челюсти помягчели, разжались, загубник выпал, и я очнулся оттого, что блюю прямо перед своей физиономией в песок, извергаю из желудка литр за литром морскую дрянь. Это ж надо – такая везуха: меня прибило к берегу именно в такой позе, в какую кладут утопленников, лицом вниз и с валиком под грудью и животом. Лежи я навзничь, наверняка захлебнулся бы в собственной блевотине, как Довлатов. Причем совершенно трезвый, вот что обидно.
После этих животных судорог особых провалов в беспамятство уже не было. Я начал дрожать, но то были сущие пустяки, потому что тут пробудилась нестерпимая, режущая боль в руках, и с этим надо было что-то делать. Я приказал себе выдернуть руки из-под веревок, но это было вполне дурацкое усилие: ничто нигде не шевельнулось. Я долго лежал все в той же позе, маской в песок, что-то пытался соображать, но вместо этого получились одни слезы. Тогда я сцепил зубы – что было просто, они и так были сцеплены – и начал задирать зад и подтягивать под себя колени. Пару раз я заваливался набок, но начинал все сначала, всхлипывая и негромко постанывая в гулкую маску.
В конце концов я все же встал на колени и так стоял, пошатываясь и пытаясь рассмотреть сквозь маску мешок, который теперь свисал с моих рук. От рук, казалось, осталась одна боль. Маска была местами залеплена песком, я видел только какие-то куски, да и на что там особо смотреть? Я принялся потряхивать плечами и всем, чем мог, нелепо ерзать и дергаться – и добился-таки своего: правая рука выскользнула из-под веревки. Левая осталась там, где была, и я вспомнил про узел; но правая – это уже было много. Она висела больной, бесполезной плетью, и я принялся раскачивать ее от плеча, взад-вперед, и, насколько мог, сгибать в локте. От этой суеты боль в руке усилилась до умопомрачения, а от боли в голову влезла картинка. Как-то давным-давно в горах меня присыпало лавинкой, нашли меня ребята из сборной Союза по горным лыжам – сначала мою шапочку, а потом и меня – откопали, отнесли в палатку, их врач сделал мне укол адреналина в сердце, и принялись они растирать меня снегом. Ребята все – здоровые кони, растирали от души, и когда я стал приходить в себя, ощущение было такое, словно с меня заживо сдирали кожу. Сейчас было очень похоже, и воспоминание почему-то подбодрило. Что-то такое шевельнулось – Рой, братишка, бывало ж и хуже, вплоть до клинической смерти, так что и сейчас прорвемся. Обязаны прорваться.
Может быть, эти мои дергания, а скорее ветер-афганец разогрели руку до того, что и пальцы начали помаленьку сжиматься-разжиматься, хоть и сквозь все ту же боль. Я нащупал ими левую руку, потом узел на кисти и принялся почти вслепую ковыряться там, дергая за что попало, но испугался, что эдак только затяну узел. Отыскал свободный конец, вполне осмысленно потянул за него, и мешок свалился с левой руки тоже.
Еще какие-то минуты ушли на то, чтобы растормошить левую до сколь-нибудь приличного состояния. К тому времени я уже был вполне живой человек и даже что-то соображал, а не просто пытался избавиться от боли. Все еще стоя на коленях, содрал маску, и по лицу сразу же жестко хлестнули песчинки – горячий ветер был полон ими. Что ж, «афганец», он и есть «афганец», без песка не бывает. Видно сквозь него мутно, да и смотреть не на что: песок рядом, песок в воздухе, песок подалее, только повыше.
Я неловко повалился на задницу, сел лицом к морю, вытянув перед собой ноги в ластах. Теперь, когда руки немного отошли, резче стала боль в ступнях, стянутых резиной. Минуты две-три судорожных движений деревянными пальцами, и от ласт удалось освободиться. Прихлынувшая волна подхватила их было, но я резким, испуганным движением подгреб их к себе и прижал к животу. Рефлекс, слава Богу, работал. Хочешь жить – береги снаряжение.
Некоторое время я сидел так, прижимая к себе ласты и глядя на море, из которого выкарабкался, казалось, уж вечность тому назад. Картинка была уже совсем другая, ничего адского, ни воронок, ни смерчей, ни чернильного мрака. Остался обыкновенный шторм, белые барашки и горизонтально летящая пена сколько видно, только видно недалеко из-за сизой мглы над морем. Картинка обыкновенная, это верно, но то была моя смерть, из которой я непонятным образом вывернулся, и я понимал, что этому следует радоваться, но по-прежнему ничего по части чувств не получалось, а вместо чувств приперло мне помочиться. Я еще посидел так, ощущая несильную боль там, внизу, но так ничего не придумал и выдал долгую горячую струю прямо себе в штаны, ибо что еще я мог поделать? Волны замоют, подумал я. Они все еще накатывали на меня, иногда чуть не до пояса.
Так я сидел, а челюсти тем временем то стискивало судорогой, то они начинали плясать, и зубы выбивали длинные, трескучие очереди. Надо было убираться подальше от моря, туда, где нет этого ветра пополам с водяной пылью, шматками пены и песком. Надо было подумать, как это сделать, но думать удавалось только кусками, между которыми не было ничего, кроме тряски и стука зубов. Наконец мне удалось снова стать на колени лицом к берегу. Потом я долго-долго засовывал под веревки, обтягивающие мешок, один ласт, затем второй,и наконец, трубку. Маску я нацепил на левую руку, а правой ухватился за обвязку и пополз на коленях прочь от воды, подтягивая за собой мешок, а ветер сек меня по глазам и в правую щеку и все пытался отнять пухлый мешок с полусдутым матрасом и прочим и укатить его в море. Я злился, не давался и только сильнее цеплялся за свои пожитки, слабо помуркивая.
Вот так я полз, полз на четвереньках и дополз до песчаного бугорка, за которым был затишек и росло несколько кустиков верблюжьей колючки. Раз колючки, значит море сюда не достает ни при каком шторме. Можно тормозить. К тому времени я чувствовал себя, словно взобрался на Эверест без кислорода и без подготовки. Ну и что с того. Это же ощущение было и до того, как я начал ползти. Ничего нового. Теперь отдохну.
Я подтащил мешок к кусту верблюжьей колючки, подтолкнул его под самый куст и угнездился за ним, как за бруствером, свернувшись в плотный клубок, колени к подбородку. Меня все еще била крупная дрожь, а в голове по-прежнему пусто. Болтались только бессловесные желания отдохнуть да согреться, а там видно будет. Терять сознание я не хотел, да вроде и не с чего, а вот поди ж ты. Меня стало присыпать теплым песком, тело начало угреваться, дрожь утихомирилась, глаза закрывались сами собой. Пару раз я распахнул их усилием воли, а потом отпустил вожжи. Да пропади оно все пропадом…
Наверно, это был все же не сон и не обморок, а что-то меж тем и другим. Я пришел в себя с полным знанием того, что я, где я, как я туда попал и почему мне в рот набивается песок. С трудом и кряхтеньем сел, и с меня ссыпалась масса песка. Теплый песочек покрыл меня почти целиком, и я долго отплевывался и продирал глаза. Ничего хитрого, «афганец» целые караваны засыпает, не то что плюгавого naufragé – потерпевшего кораблекрушение, ибо что такое я был, как не несчастный naufragé?
Я осмотрелся вокруг, хотя смотреть было особенно не на что. Стемнело, ветер все дул, свистел и ревел, только был он уже не такой горячий, и меня снова била дрожь. Ночью будет совсем холодно, перепады тут очень резкие, это я помнил. Так недалеко и до пневмонии. Вот этого нам совсем не надо. Глупее не придумаешь — подохнуть от воспаления легких теперь, на берегу. Тело совсем закоченело, но за тот час, что я там лежал, или два, или три, кой его черт ведает, я немного восстановился и не только твердо знал, что следует делать. Было еще другое знание: захочу – и сделаю.
Я освободил мешок из-под песка, медленно, аккуратно развязал все еще непослушными пальцами нужные узлы, помогая себе зубами, ощупью нашел свернутую палатку – слава Господу, внутри мешка все сухо – и вытащил. Теперь осторожно, осторожно, не дай Бог рванет ветер, выдерет палатку из рук и унесет в море. Куда мне за ней угнаться. О том, чтобы поставить палатку, нечего и мечтать, надо быстренько ее развернуть, затолкать внутрь коврик, матрас, мешок, по возможности без песка, и залезть самому. Так. Теперь уж точно мои бэбихи не унесет. Разве что со мной вместе.
Защищенный тонким трепещущим капроном, я уже почувствовал себя сносно, холодные судороги прошибали пореже, и я немного полежал так, набираясь сил на следующий номер в этом дивертисменте. Вытащить спальник. Развернуть спальник. Стащить с себя всю волглую, покрытую песком одежду, всю, догола. И наконец – влезть на седьмое небо, в мягкий, теплый, сухой спальный мешок.
Тело – лед, ладони – лед, и надо что-то с этим делать. Я принялся мять и тереть себя, куда только доставали руки. Особого толку из этого не получалось, но я знал, что так надо, и продолжал мять и тереть, тереть и мять, где только мог, особенно ступни ног – они были мертвее и холоднее всего. Туда кровь меньше всего пробивает.
Притомившись, я прекратил возню, подгреб под голову какую-то рухлядь и лежал уже совершенно неподвижно, перебирая в голове всякую мелочь. Я знал, что мне после всего случившегося надо бы хоть чуть-чуть возликовать. Только сил не было никаких – ни на ликование, ни на особый какой-то ужас начет того, что могло и даже обязано было случиться. Недавнее мелькало перед глазами вроде кадров старой кинохроники, не имевших прямого отношения к тому телу, что не совсем понятным образом выкарабкалось из ледяного месива на сушу и даже начинало потихоньку согреваться, хоть и в это верилось с трудом.
Кинохроника была, конечно, страшненькая, однако в общем как-то абстрактно страшненькая. Сильнее других прошибало виденье смерчей на фоне черной стены. Когда наплывало это, меня начинало сильнее колотить – но и только. Чтобы я там начинал сходить с ума от ужаса – да ни в жизнь. Неприятно, конечно. Кьеркегор тоже со всех ног пустился домой, когда увидал что-то похожее на простертую из облаков руку, а ему растолковали, что это – смерч. А он-то думал – спасительная рука, как ему про то какой-то пастор муру внушал: когда несчастья обрушиваются на голову, из облаков обязательно высунется спасительная рука. Но он про это скорее хиханьки над пастором строил. И правильно делал. Мне тут вообще из облаков высунулся огромный безобразный член, как в русских частушках, а вовсе не спасительная рука. Как я от него отбрыкался – это ж вообще уму непостижимо. И не хрена корячиться постигать. Не стоит оно того.
Забавно все-таки устроена у человека головка. Над ним только что поезд прогрохотал, мог бы форшмак из него сделать, и непонятно как все обошлось, а ему какие-то пассажи мерещатся из книжек. Впечатлительный был отрок, а книжек у бабушки в сундуке было пудов пять. Вот и получился в голове такой компот. Давеча ведь головку так встряхнуло, еще не то может вылезти.
Но ничего больше не выскочило. Скорее всего я просто сомлел оттого, что наконец согреваюсь в сухом и теплом, и не мучился переживаньями – вот, мол, выкарабкался из смертельной передряги живым. Об этом – не сейчас. Позже будут кошмары, и будет меня бросать в жар и в холод от воспоминаний, а сейчас было, как после серьезной полостной операции. Понятное дело, мог и не проснуться, но ведь проснулся же, и теперь надо терпеть и спокойно, упрямо себе выздоравливать. Главное – снаряжение сберег, хоть и частично. Без него бы точно не выбрался.
Из всего более или менее отвлеченного, что тогда подумалось, запомнилось лишь это: Ну что, Робинзон хренов, мечтал ото всех убежать – и на тебе, убежал. Дальше некуда. Кушай теперь свою робинзонаду с маслом.
Но ни особого страха, ни даже серьезного беспокойства эта мысль не вызывала. Совсем одеревенел, однако. Убежал сюда, убегу и отсюда. Жив буду – ни за что не помру.
