Охота пуще неволи. – Крах мечтаний. – Убийство в свете догорающего факела. – Рай под шелковицей. – Судак из прошлого. – Что было жаркими ночами на песке. – К вопросу о социал-дарвинизме. – Визит Ночного Гостя
В ту ночь мне все ж случилось поохотиться. На радостях я перепил чая с солодкой, и где-то между полуночью и рассветом пришлось вылазить из теплого мешка в ночную сырость, чтоб избавиться от нестерпимого давления. Ночь, правда, была хороша до остолбенения, тихая, звездная, бархатная с золотом. Луна тоже присутствовала, и в небе, и полоской на море. Вода в бухточке была практически гладкой, лишь слабенько так колыхалась. Я стоял на камушке, клацал зубами, любовался этой айвазовщиной и слегка разбавлял море посильным вкладом, когда близко-близко раздался такой мощный сдвоенный удар сомовьего хвоста, что я чуть не сверзился туда, куда очень бы не хотелось. Нет, каков наглец. Думает, Бога нет, и ему все позволено. Нет, я это дело так не оставлю.
Меня обуял охотничий азарт, и дрожь как рукой сняло. Приготовления были самые простенькие: насадить факел-метлу на держак, вздуть огонь в очаге, зарядить гавайку, потом зажечь от очага факел – и бегом по-быстрому на камни. В голове тем временем мелькают картины смертельной схватки с огромным сомом, как же без этого.
Если коротко, из этих мечтаний вышел полный пшик. Я выставил факел над тихой водой и принялся ждать, когда сом подплывет поинтересоваться знать, что это тут сверкает. Однако время шло, факел прогорел уж до половины, меня снова прошибла дрожь, а никто на мои огненные уловки не обращал никакого внимания. Вода была пуста на всю глубину, которую пронизывал не слишком яркий, мерцающий свет. Не знаю, может, рыбу отпугивало это мерцание, потрескивание и шипение прогоравших прутиков, кусочки которых падали в воду, но только напрасно я сжимал в озябшей руке гавайку, напрасно начинал помалу беситься и клясть судьбу, в которую сам же и не верил.
Может, место неудачное? Я стал потихоньку двигаться вдоль уреза воды, перескакивая с камня на камень. Скакал и скакал, а потом на тебе – поскользнулся на мокром, шлепнулся и со страшной силой ударился бедром, однако ни факела, ни гавайки не выронил. Я еле-еле поднялся и долго стоял, шипел от боли, потирая враз онемевшее бедро, однако ж старался утешиться: хорошо хоть не затылком шарахнулся. Свалился бы в воду и пускал сейчас пузыри. Глупо, конечно, но не глупее всего остального. Нечего кривиться и рассусоливать, факел-то прогорал. Я похромал дальше.
Вот уже и последний камень, и факел догорел до основанья, но я все всматривался в темную воду – и высмотрел. Тут к камню прибило массу водорослей; я поднес огрызок факела совсем близко к слабо колышущейся воде – показалось, что-то торчит из водорослей под самой поверхностью. Я наклонился, не то что всмотрелся – вперился взором в это нечто, не веря своим глазам: уж слишком было похоже на спинной плавник рыбины, забившейся в эту зелень. Дальше я уже не рассуждал, а плавно подвел стрелу пониже плавника и нажал на спуск, лишь мельком успев подумать, каким дураком буду себя чувствовать, если это не плавник, а деревяшка или еще что.
Ну, этот судачина показал мне, что он не деревяшка какая-нибудь. Чуть в воду не сдернул и вообще устроил небольшой показательный танец с саблями, но все без пользы для себя – стрела прошила его насквозь, и я не стал с ним церемониться, а вытащил грубой силой на камень и тут еще трахнул рукояткой гавайки по лбу. Чтоб не безобразничал и вел себя поаккуратнее.
Честное слово, я чуть не запел, стоя над поверженной добычей, только никакие подходящие слова не приходили в голову, и я лишь пританцовывал и проборматывал старое и бессмысленное «Попался, который кусался! Попался, хищник коварный!» и прочие такие глупости, да еще жалел, что при свете луны и дохлого, догоравшего факела не могу всласть полюбоваться на свой роскошный приз. Приподнял за хвост — килограмма три-четыре, не меньше. Небось, заботливый самец охранял кладку икринок, а тут я его – насквозь… Но кушать ведь действительно очень хотелось.
Я вытащил заготовленный загодя кукан, насадил на него рыбину и побрел по песочку в лагерь. По дороге взобрался на камни и опустил судака в расселину, где мне так везло с бычками. Теперь я на несколько дней отдохну от этой малышни, и они от меня; я уж начинал бояться, что скоро всех местных рыбок могу извести, а это не по-соседски. Конец лески привязал к середине удочки, она же держак факела, и примостил ее поперек расселины, а комель удочки еще привалил камнем – очень боялся потерять добычу. Ничего, теперь до утра никуда не денется, а утром мы наведем гастрономического шороху.
Усталости и дрожи никакой не было, а было сплошное ликование чуть ли не в каждой детали недавно столь больного тела. Я посидел еще немного у очага без всякой на то надобности, переживая случившееся. Вот бы рассказать кому, живописать во всех деталях, размахивая руками и с огнем в глазах, как на картине Перова, Василь Григорьича. Потом я все же встал, сполоснул руки, поцеловал гавайку взасос и забрался наконец в спальник.
Сон не шел. Картины короткой битвы так и мелькали, а к ним примешивался еще и другой судак. Мы тогда с Эмкой стояли на берегу Каспия, чуть севернее Избербаша. Самое осетровое браконьерское место, безлюдное и очень уютное. Прибрежная песчаная полоса там неширокая, а над ней нависает высоченный обрыв; вдоль подножья обрыва растет непроходимый колючий кустарник, а за ним в пещерах и щелях живут лисы, которые нам ужасно докучали, но это было даже смешно. Стоянка наша была под раскидистым тутовым деревом, единственным на всю округу, а под деревом камни, можно и стол устроить, и сиденья, и я еще туда бревно притащил, выброшенное когда-то на берег, чуть пуп не надорвал, еле допер. В жару шелковица была наше единственное спасение, больше нигде тени не было, а жара стояла страшенная, даже ночью в палатке спать было невозможно. От жары лезли в море, но пока мы там бултыхались, лисички навещали лагерь и таскали все, что ни попадя – еду, но также и женин купальник, и мои шерстяные носки и плавки; в общем, что попахучее. Потом приходилось по кустам лазить и собирать. Я, когда это просек, стал все на дереве подвешивать. А один раз возвращаемся в лагерь, а на нашем камне-столе изваяньицем стоит куничка-желтодушка, такая красивенькая из себя; она замерла, и я замер, а Эмка ни черта не видела и сунулась из-за меня, и тут куничка словно испарилась, словно ее там в жизни не стояло.
Но я не про куницу, я про судака. На второй или третий день стоянки я грохнул осетра, невероятной красоты и размеров, с меня ростом, и мы им обжирались, и уху варили, и коптили, и шашлыки жарили, и даже котлеты, и все никак не могли съесть, а охотиться за чем-то надо было, что ж так на берегу прохлаждаться. Нашел на берегу кусок арматурного прута в полметра длиной, расплющил один конец, заточил его многими трудами, приделал к другому концу ручку-деревяшку и принялся забавы ради колоть бычков; из подводного ружья их стрелять неспортивно, да и гарпуны о камни бьются и гнутся, а с троглодитской пикой охотиться – в самый раз. Бычок ужасно увертливый, так что много не убьешь, а разыскивать их меж пестрых камней у самого берега, в теплой прозрачной водичке чуть не под тридцать градусов, выцеливать, промахиваться – пребалдежное занятие.
И вот один раз я полоскался эдак впритирку к каменистому берегу, среди водорослей, и уже хотел отплывать куда поглубже, когда увидел торчащий из зелени радужный плавник прямо под собой и тут же ударил со страшной силой чуть впереди плавника, пика насквозь прошла, а я выбрался на берег и принялся орать, Эмка иди смотри, какой твой муж Великий Охотник! Та прибежала и принялась кудахтать, чего ж еще. Он и вправду был необкновенно красив, весь серебряный и именно радужный, только на воздухе эти краски быстро поблекли, и он стал серенький. Я снял его с пики – и тут этот мерзавец, совершенно вроде уже снулый и неподвижный, пробитый насквозь, как даст прыжок дугой в направлении моря! С перепугу я метнулся за ним на голкиперский манер, как недавно здесь за уползающей удочкой, и так же стукнулся о камень мордой, локтями и коленями, но поймал на лету, а бабе был еще повод покудахтать. Чудная из него уха получилась.
А ночами мы с увлечением кувыркались на песке. В жарком климате действительно все токи в теле текут быстрее и острее, чем в нашей умеренной во всех смыслах полосе; неудивительно, что с южными жителями приключается амок, как у Стефана Цвейга в новелле. У нас обошлось, только разные фантазии обуревали, и мы чего только не перепробовали. Неутомимые были и неистощимые, чего уж тут. Куда там маркизу де Саду. Кстати, если кто думает, что это – сплошное незамутненное удовольствие, так пусть не думает. Ноющая боль от истощения в отдельных деталях механизма, потертости, да еще этот всепроникающий песок, но это больше Эмке доставалось, а мне так ничего, забавно. Нежность когда-то была, но к тому времени поистерлась, и что осталось? Цветущий мужчина с блудливым взором, с отчетливой тягой к чему-то другому, а этих других вокруг – ни души, хотя только что было как собак нерезанных. Махачкалинский пляж, откуда мы отчаливали, просто забит еле прикрытыми пост-нимфетками с всеведущими глазами, почему-то сплошь русскими, а вокруг так и сверкают волчьи мусульманские взгляды. Да и я от мусульман не так уж чтобы далеко отстал. Куда там потертой, обвисшей бабе моей с ними сравниться; они там мгновенно созревают и на глазах соком истекают. Юг – великое дело. И что остается в этой безвыходности? Остается отпустить вожжи воображения под сенью шелковицы, тем более что коллега навстречу идет.
Однажды ночью я посветил вокруг мощным фонарем и увидел, что веселились мы при нескольких свидетелях: в разных местах меж камней у самой воды и в кустах под обрывом светились желтые лисьи глаза, наблюдавшие за нами, сколько можно судить, с большим любопытством. Лис там было множество, потому как место браконьерское, а браконьеры, как поймают осетра, первым делом рубят ему голову и хвост, чтобы вытащить хорду: у них такое поверье, что хорда ядовита, хоть это сущий вздор, но что с них взять – дети гор. Еще там на берег выносит снулых осетров – говорят, их на мелководье укачивает, хоть в это слабо верится; их мясо действительно ядовито, и только лисы да ежи им и могут питаться, оттого-то там и развелось столько лис… А на этом вот занюханном острове ни осетров, ни лис, ни жены, никого. Разве что ежи. Но они ж колючие.
Сон меня уже почти накрыл под эти сладкие воспоминанья, только напоследок в голову пришла простая, как амеба, мысль. Где-нибудь в лесу под кустиком, или на острове, Эмка была бы за мной, как за каменной стеной и вполне счастлива, особенно если бы там были другие самки и я бы ей обеспечивал высокое место в иерархии; на необитаемом острове и таких проблем не было б. В цивильной же жизни она инстинктивно выбирает такого самца, который обеспечит оптимальное в заданных обстоятельствах выживание ее щенков. Неважно, что щенков у нее больше не будет: программа заложена, программа работает, хоть смысла в ней ни на понюх табаку. Это вроде как еноту дать чистый кусок сахара, а он все равно потащит его в грязную лужу полоскать, потому как он такой чистюля.
Я еще поворочался, присматриваясь к проплывающим силлогизмам. Силлогизмы отдавали злобными удовлетворением, а это значит, что логика смердит. Получается, Эмка – экспонат из социал-дарвинского музея, а у меня вот-вот крылышки прорежутся. Хренатень какая-то. В зоологическом смысле я сам тоже… еще тот экземпляр. И в браке насвинячил порядком. Хотя было и кое-что другое, право слово было. Вообще в этих affaires de coeur[86] такого всякого разного намешано…
Тут встрял редкий в последнее время Ночной Гость.
— Какие в задницу affaires de cœur, ты чего мелешь? Допустим, было кое-что, под луной, под шелковицей и в других местах, под шорох моря и коньячок, а только при чем тут здесь и сейчас? Теперь-то чего шкурку на кисель натягивать? Все ж истерлось, прокисло, завонялось. . . Сколько можно любовные сопли размазывать? Ты за эти годы со своей бабой до того обабился – она больше тебя мужик! Твоего мачизма только и хватает, что по необитаемым островам от трудностей отлынивать. В настоящей жизни любая трамвайная хамка тобой задницу себе подотрет, как ветошью…
Удача с судаком, видно, подействовала на меня, как стопарь, и так вот запросто Кэпу меня не скушать.
—А как же любовь, христианская и пр.? — возопил я с пафосом. – Ведь или социал-дарвинизм, или любовь, или как?
Чихал Кэп на мой пафос.
— Ежели позволяешь хамам вытирать собой задницу, в принципе один хер, по какой причине – из христианской любви или оттого, что характер твой – куриное желе. Так что выбирай. И вообще насчет любви у тебя в башке бешбармак какой-то. Христианская любовь – это одно, а под юбку лазить – совсем другое.
— Так ведь хочется… – жалобно проскулил я.
Тут полемист-матерщинник помолчал; так и не нашелся, чего достойно возразить. Видно, у самого елда чесалась.
— Мало ли чего кому хочется, — проворчал он довольно тоскливо. – Вернешься в мир, там разберешься, чего тебе больше хочется – любви или осетрины с хреном. А сейчас соображай лучше, как сома добыть, раздолбай невезучий. И что с ним потом делать.
Я послушно принялся соображать, но тут, наконец, навалилась усталость, пошла путаница, и я отпал под отдаленное гагаканье пролетавших в вышине гусей. К этой музыке я как-то попривык уже, хотя давно ли казалось, что к такому привыкнуть нельзя ни в жизнь. Много мы знаем про жизнь. A fat lot we know…
