Ну и самочувствие. – Сыро, но холодно. – Уединение с ежом. – Офицерские сборы. – Весенние страдания. – От гребенок до пят. – Чувства натурала при чтении Диогена Лаэрция. – Казус Гогена. – В полудреме. – Мини-шабаш на Лысой горе. – Любовь и смерть крякового селезня
Следующий день начинался так, что лучше бы его пропустить. Состояния души и тела – гнусь в кубе, плюс-минус е. т. м. Вроде как утро после пьянки с полулетальным исходом, литра по полтора-два на нос. Физически в этот раз полегче, без выворачивания наизнанку, без неуемной дрожи и зеленого пота. Просто обычная смертная, деревянная усталость да боль в подошве. Но если смотреть внутрь, то разница между тем и этим невелика. К одному моему запойному другу в таком состоянии кто-то вошел и бодро что-то заорал или заржал, так друг в одних кальсонах как дернул из дому, еле его поймали и водворили-таки в желтый домик, аминазинчиком успокаивать. В этот раз я тоже, не хуже того приятеля, целый день вздрагивал, вскидывался и подскакивал на любой подозрительный звук. Когда Ежа в обычном своем шкодливом стиле опрокинул жестяную банку, я его чуть не расплющил, словесно и физически.
Однако странным образом стал после этого срыва понемногу успокаиваться. Чего уж так дергаться. Шум мотора – баржи ли, баркаса или моторки – я услышу издалека и в любом случае успею добежать до сигнального бархана. А там как повезет. Заметит, не заметит, а если заметит, то ручкой помашет или к острову завернет – все гадательно. Уж сколько раз счастье на розовом коне курц-галопом мимо проскакивало, и ничего, живой пока. Суечусь вот.
С утра я злобно принялся за постройку своего тузика, ни на что не отвлекался. Никаких охот, ни под водой, ни над. Тут кстати и погода подломилась. После вчерашней почти жары ночью задул свежачок норд-ост. На взбаламученную и холодную даже на вид воду было зябко смотреть, не то что в нее лезть. Я нацепил на себя все, что имел, двигался довольно энергично, временами ручками махал, гран батманы жэтэ делал,чтоб согреться, но все равно подрагивал. Того и гляди небо снегом начнет швыряться. То и будет последний смачный штрих в издевательской мазне – кто-то где-то развлекается, аж губами причмокивает.
Снег не снег, но дожик закапал, а потом и полил. Я особо не возражал – пусть подсвежит воду в моем каке, а то там, небось, птички все закакали, да и песчанка может утонуть. Обсосу и выброшу. Шутка. Это когда я в горах лазил, была у нас группа особо прожорливых скалолазов, про них такая легенда ходила: им в сгущенку залезла мышь, так они ее обсосали и выбросили, как в древнем архиерейском анекдоте. Лихие волки были насчет пожрать, и не только.
Я и сам от них недалеко ушел. В горах кислород всю жратву в организме моментально пережигает, лопать хочется постоянно и невыносимо, и на все предметы окружающего мира начинаешь смотреть специфически – съедобно оно или нет. Или то молодость прожорливая виновата. От сгущенки я и сейчас ой как не отказался бы… Гады все же те, на баркасе. Не могли они столб дыма не видеть. Зарок что ли дали – не оглядываться? Представляешь, полный баркас лотовых жен. Всех раком поставить…
Если так все баркасы будут мимо финтилить, воды надо запастись до зимы, так что пусть дождичок поливает. Плавсредство из этой кучи соломы у меня то ли выйдет, то ли нет – пьяная бабка надвое сказала. Материал – говно, да и из меня, если честно, homo faber[124] вшивоватый, руки вкось пришиты. Бывают и среди русаков уроды. Интеллигенты, блин. Мужицкая смекалка вся чтеньем да мечтаньем вышла.
Дождик брызгал несильный. Я соорудил из полиэтилена накидку и так и возился с камышом. Возился ожесточенно. Вчерашний баркас раздразнил мою середку до зубовного скрежета. К полудню были готовы фасции для бортов, но снова кончились лианы, и я пошкандылял к тугаям, прихрамывая на пропоротую ногу. С утра я тщательно промыл ее целебной мочой, а потом на всякий случай еще и теплым янтачным чаем: вдруг это зелие имеет не только секс-возбуждающие свойства. Хорошо хоть лейкопластырь в кармане завалялся, американский band-aid, подарок Эйлин еще с прошлого плавания. Бесценная вещь.
Ладно, начхать на болячки; кругом такая фенология – обхохочешься. Сама атмосфера, по глазам видно, глубоко несчастна. Удручительный контраст со вчерашним: чуть ли не из лета чуть ли не в зиму. April, April, wer weiß, was du will[125], это точно. Сыро, но холодно. А песок так и шуршит, так и шуршит, падла, под дождем. Просто какая-то Симфония уныния. Или Симфония минус-экстаза. Солнышко светит вполнакала, через силу, и все небо в серое отдает. Особых туч не видно, даже оконца местами голубеют среди застилающей серости, и все равно из этой мзги настырный дождичек так и посыпает. Серая серость, Сырая сырость, Что будем делать, Скажи на милость…[126] Настрой в природе решительно осенний, хоть уж май через пару дней. Чайки, и те орут ларингитными голосами, словно перед ненастьем либо несчастьем.
А нам плевать. Одним несчастьем больше, одним меньше, какая разница. Мой девиз теперь до конца моих дней: Утремся и дальше попремся. Нужно золотом вышить на знамени и под ним шагать. Только куда шагать…
— Вперед и выше, не знаешь, что ли. Тащи свой banner with a strange device, Excelsior![127]
Куда уж выше. Низко летевший ворон уронил свое Арр! Словно санкционировал этот бред. Ворон важный, даже какой-то сатанински печальный. Небось, вторую сотню разменял. Не надоело ему графа Калиостро изображать. Впрочем, что эт я. Граф был никакой не граф и не Калиостро, а нормальный шарлатан, зря его не повесили за яйца. У ворона же все взаправду. Вот бы поменяться с ним местами.
— Ага, небось живо назад запросился бы. Падалью всякой питаться – пэфф!
Пока надрал лиан, весь обросился, да и дождик сверху добавлял – накидка только спину прикрывала. Вернулся на стан мокрее мокрого. Вот он, мой шатер, и до чего я ему рад. И под издранными шатрами Живут мучительныя сны… Еще как живут, куда от них денешься. Хотя в данный момент у меня один мучительный сон – как бы обсушиться. Не полезешь ведь мокрый в этот самый шатер. И никакой он не издранный. Капрон – прочный материал, если не рвать его зубами. Но иногда хочется.
С трудом вздул костер, дивясь тому, как саксаул держит жар под пеплом; ему и дождик нипочем. Костер дымил, но это к лучшему; может, какая-нибудь сволочь мимоходящая заметит издалека, пока я добегу до бархана. Или дым с самолета засекут.
— Во-во, и пошлют бригаду морской пехоты в порядке сикурса. Don’t make me laugh[128].
Пока я сушился и жевал свой lunch, дождик смилостивился и еле брызгал, даже солнце на минуту украдкой проглянуло. Но вскоре небо снова зверски нахмурилось и заморосило по-настоящему, с отчетливой ноткой безнадеги во вкрадчивом шелесте осыпающихся на песок капель. Плюнул я на романтику труда и полез в палатку. Ежа давно уже топтался у входа, и у меня не хватило духу его прогнать. Так я ему и сказал:
— Ладно, залезай, нехороший человек. Но если посмеешь шкодить, вышибу на дождь без всякой жалости. Это я тебе говорю, как янычар янычару. И давай сначала вытрем ноги. Терпеть не могу, когда в палатке хрустит песок.
После короткой борьбы я вытер его пятипалые лапки одну за другой, но пальцы мои, конечно, при этом пострадали. Интересно с этими ежиными уколами: когда берешь его в руки, вроде не очень больно, а потом укольчики непременно разбаливаются. Ничего, потерпим. Одиночество терпеть больнее. Красивый афоризм: Одинокому везде пустыня. Чехов, что ль. Сомнительный, однако. В пустыне, брат, оно все ж попустыннее будет, нежели в других местах. После вчерашнего нечаянного эксперимента это стало яснее ясного. Это надо бы записать.
Около часу я чиркал бисерным почерком в корабельном журнале, потом надоело. Пишешь, пишешь, а проку с того. Писать – это вроде как складировать впечатления на будущее, а когда это будущее мерцает на манер болотного огонька – то потухнет, то погаснет – так и драйва особого нету складировать. В бутылку, что ли, засунуть эту тетрадь да пустить по волнам. Так ведь и бутылки нет. И была бы, толку с того нуль, шхуна «Дункан» тут не ходит, с Lady Hélène и лордом Гленарваном на борту, чтобы забортными предметами интересоваться. Бомж тетрадку вытрясет, бутылку вымоет и сдаст, политуры купит, выпьет, вот и конец приключения. Лучше с Ежом побеседовать. О чем только… О чем, о чем. О бабах, известное дело.
Был я как-то на офицерских сборах. Там наш комполка, полковник Мельников, любил устраивать ночные переполохи. Весь полк вскакивает по боевой тревоге, истошные команды, мат, прыжком в сапоги без портянок, бегом-бегом, выстраиваемся на плацу, замполит и начштаба выводят г-на полковника под белы руки, придерживают его аккуратно, чтоб не дай Бог чего, и начинает он нам читать лекцию о вреде пьянки. Про то, как майор такой-то возвращался в расположение полка из соседнего аула, где имеет место быть духан, по дороге отдыхал в канаве и, что характерно, даже без трусов, потому как трусы сельская молодежь с него стянула, вместе со всем остальным. Все это мы и без него знаем и харю его видеть уже не можем, а потому страдает только первая шеренга, а остальные в темноте садятся на травку в кружки – Давай, мол, потрындим за баб. Вечнозеленая тема и в радости и в горе.
Отсюда мысль – а не побалакать ли мне с Ежей тоже за баб, тем более что горе налицо, и дождь все одно кап-кап-капает.
— Не знаю, как у вас, ушастых и безухих, а у меня весной – мука по этой части. Гормоны борзеют на глазах, соблазны множатся, как кролики. Представляешь, народ сбрасывает зимние шкуры, и вдруг куртешки девиц и дам подскакивают ближе к талии, туда как раз, где самая рюмочка образуется, а под ними на свет божий являются попки, злодейски обтянутые, чтоб мне провалиться, тонкими брюками, да пусть хоть джинсами, либо короткими юбчонками, и движутся эти линии и скругленные поверхности совершенно с ума сводящим образом. Идешь по улице или в метро, глаза так и мечутся, а как иначе? Это сейчас я зарос и отощал, а вообще-то я цветущий мужчина с блудливым взором, я уж говорил. Какие тут могут быть вопросы. И дамам такой живой интерес приятен, определенно тебе говорю. Идет она тебе навстречу, и ты ее дежурно так глазами обегаешь по контуру, а она глазами же это дело фиксирует, а иногда даже слегка улыбается, честное офицерское. Конечно, это если рожа у тебя не совсем фекальная и ты изображаешь именно искренний интерес, а не что иное. Тут нужен некий минимум приличий. По молодости я даже темные очки носил, а без них стеснялся. Дурачок был. Но это быстро прошло, и я тебе скажу почему. Революция! Грянули мини-юбки. Чего уж тут, когда при малейшем наклоне или приседании трусики мелькают. Ужас. Шок. Я ж вырос, когда юбки достигали середины голени. Как у Audrey Hepburn в «Римских каникулах». В те времена, если коленка вдруг заблестит, так человека в жар бросало. И вдруг такое. Интерес к жизни, я тебе скажу, рос стремительно. Юбки вверх, итерес еще выше. Шуточка была: парижского модельера спрашивают, Do you approve of women showing their thighs and knees? А он четко выдал: Thighs, yes, knees, no[129]. Смешно, правда? – Еж задумался. Ну идиот. – Объясняю для малограмотных: коленки у них в основном кривоватые, а ляжки, они и есть ляжки, в любом виде годятся, туп-пая твоя рожа.
Еж притих, и я помолчал, завспоминался, потом перешел совсем на задушевное.
— Но я тебе скажу, Ежа, есть такие экземпляры, у них самое возбуждающее – не попка, не грудь, не ножки, даже не треугольник, где заканчивается животик и прячется остальное, а – ни за что не поверишь – лицо! Возьми хоть мою квашню. На заре наших совокуплений я просто обожал ее лицо. Бывало, все обкусаю, обсосу, но сам и вытру, а она все беспокоилась, не оставил ли я следов, хотя ей нравилось… Только хрен ее знает, нравилось или вид делала. У нее никогда не разберешь. Не люблю. Люблю простодушных. Я ведь сам простенький, как амеба, а попадаю все в лапы таких вот инфузорий в туфельках. Поневоле гадостей наделаешь.
Я помолчал. Думы ползли как-то враскорячку.
— Слушай, давай замнем это. Такой разговор не совсем уже про баб как таковых. Я какую мысль до тебя, охламона, хочу донести: женщина – вся, от гребенок до пят – соблазн и прелесть, в старинном смысле прелести. Куда на нее ни глянь, везде все пророчествует взгляду неоценимую награду, абсолютно. Ты скажешь, например – шея, а я тебе доложу: поцелуй в шею – самый какой-то… срамной, что ли. Бесстыдный. Так мне одна дева жаловалась. Ей потом приходилось на шею фулярчик такой повязывать, чтоб комариных укусов не видно было. И так, повторяю, куда ни кинь взор. Говорить об этом – одно душевное расстройство, а забыть – ну как забудешь. Говоришь с ней, к примеру, о плюсквамперфекте, эстетике Шагала или судьбах русской интеллигенции, а буркалы сами так и шарят, а ноздри сами нюхают, а французские картинки так и мелькают. Для совестливого человека, не хама, это мучительно, потому как они все секут и все про тебя знают. Однако и деваться некуда, ибо нет в мире ничего приятнее на глаз, на понюх и наощупь, чем женское тело, и его так много в смысле разных необыкновенных деталей, при ближайшем рассмотрении. Конечно, мало что есть противнее его же, если оно расползется от возраста или из-за природного свинства. Правда, на это тоже находятся охотники до прогорклых жиров. Но мы говорим не об этом. Мы знаем, про что говорим, так, Ежатина? Нет, ты все же провинциал дремучий. Сидишь тут на глупом своем острове и из женского общества, небось, одних ежих и видишь. Я тебе глаза на мир открываю, а ты гавайку теребишь. А ну прекрати точас же! Оставь гавайку в покое, лиш-шенец, тебе говорят…
Гавайку я у него отнял, но понял, что разговор про баб Ежа мало волнует. Голубой, что ли. Интересно, бывают ежи педерасты или нет… Обезьяны точно бывают, я читал. А древние греки все подряд были гомосеки. Никогда не забуду, какой это для меня был удар. Читаешь Диогена Лаэрция, и на каждой странице какое-нибудь скотство. Сократ был у кого-то наложником, и это ему нравилось. Платон не токмо что влюблялся в мальчиков без счета, он им еще стихи сочинял, бесстыжая его греческая морда. Диоген, который из бочки, боролся с каким-то пацаном в гимнасии, и у него на этого ссыкуна «встал конь». Бедный пацан убежал со стыдухи, а Диоген при народе закончил свое гнусное дело вручную. А потом все это еще и описал в деталях. Ну не хамло ли. Видать, я вправду тупой доцент, никогда мне эту перверсию не понять, хоть и либерал в душе. Когда обнимаешь деву, хоть лицом к лицу, хоть a retro, все так четко природою продумано, и рукам дело находится, и остальному, и контуры совпадают идеально. А у этих прыщавых что? Справедливо народ на эту публику злобится. Пидор гнойный – это еще мягко сказано.
Но! Возьмем пример на засыпку. Чисто теоретически, потому что как еще… Допустим, упал сюда с неба пацан вроде тех, кем греки увлекались, шаловливый и склонный к этому делу… Легко сказать Тьфу! А вдруг? Гоген пошел вон на прогулку в горы, в джунгли со своим молодым соседом-таитянином, и вдруг чувствует – еще чуть, и он того парня уделает средь этой жаркой роскоши благоуханных цветов, листвы, лиан и прочего. Ну просто озверел художник с голодухи, сперма в голову и все такое. Это еще до женитьбы на малолетке-вахине было. Хорошо тот парень шел впереди, потом повернулся в профиль, Гоген глянул на его грудную клетку и опал. Не то, мол. И слава Богу. А то уестествил бы таитянина и сам потом мучался. Если приложить этот гипотетический случай к себе, честность исследователя заставляет признать: исход в тумане. По первому инстинкту, конечно, во мне все на дыбы, омерзение до дрожи, но это такая сфера – пока с той стороны не вынырнешь, ни в чем нельзя быть уверенным. Хотя нет, кое-какая ясность есть. Если б, скажем, кто-то ко мне подкатил с грязными поползновениями – распластал бы пидора от пупка до бороды, как сазана, и еще кишки по всему пляжу растянул бы. В назидание. Слышишь, Еж? Так и скажи им всем…
Вот такие égarements du cœur[130] меня обуревали, совсем не по погоде, а единственно от безделья и одиночества. Ежа меж тем забился в угол и затих, и мне тоже стало сонливо. Дождик шуршал по верху палатки, словно настраивался на бесконечность. Время от времени я стукал по полотнищу над собой, чтоб сбросить застаивающиеся снаружи капли, а то ведь так и промочить капрончик могут, и начнут мне капельки капать в глаза, как минорному поэту Рильке. Он так и писал – нет, мол, у меня крыши над головой, и дождь капает мне в глаза. Нашел, чем разжалобить. Аккуратнее надо следить за своим имуществом. Я, например, спас свою крышу, теперь крыша спасает меня, хоть она и не крыша вовсе. Во всяком разе нам с Ежей дождь в глаза не каплет и ветер в лицо не дует. Какой-никакой, а дом. Хижина дяди Роя. Сюда бы еще тетю какую ни то…
Блин, никак сегодня от этой тематики не избавиться. Куда ни ткнись, везде они, а я, что характерно, без трусов. Как тот майор. Ну их в попу. Давай лучше про дождь. Когда-то я стихи про дождь писал. Забыл только. Что-то занудно-плясовое. Неужели стало хуже Оттого, что дождь по лужам. Во муть. Для молодежных кафе и вокально-инструментальных ансамблей. Хорошо, что бросил эту брень-брень под гитару. Лель-капель-апрель. Бр-р. А вот настоящее что-нибудь смог бы из себя сейчас выдавить? И пробовать не буду. Нет того настроя, нету лада души. Дождь – природный феномен, period[131]. Скажи спасибо, что здесь он чистый; на том вся поэзия скисает. Чист, как слеза достоевского ребенка. Над городом он наполовину из осажденного смога состоит. Хотя хрен его знает, кислотные дожди теперь ветром за тыщи верст таскает, и от судеб защиты нет. Сидишь себе в пустыне, никого не трогаешь, как кот Бегемот, чинишь примус, а тебе на плешь всякая кислотная дрянь ниспадает. Обидно, понимаешь. И без того масса охотников нам плешь проесть, не будем уточнять… Какие-то прелестницы в кружевах, но с харями свиноматок…
Дальше я с вяловатым удивлением обнаружил, что лежу на спине и потихоньку похрапываю, чем себя, наверно, и разбудил. А может, и от тишины в запалаточном мире проснулся. Не стукали больше частые капли по капрону, и редких тоже не было. Одни привычные, уже почти не воспринимаемое ухом шумы моря, замогильный посвист ветра да предвечерняя суета птичьего народца.
Я расстегнул дверное полотнище. Ежины колючки так и мелькнули в проем, а за ним вылез и я. Выпрямился, потянулся, оглянулся. Веселого было вокруг мало, но и страстей особо никаких. Обычный антураж хмурого, продуваемого пустынным ветром, бесконечного одиночества. Пасмурно, однако без дождя. Дождь, похоже, пронесло куда-то дальше, так что все на душе легче. Тучек порядком, но несерьезные какие-то. Нависли конвоем над закатным солнцем. Только зря это, солнце здесь шустрое – мелькнет под горизонт, и ба-альшой всем привет. Но пока держится.
Если прямо на закат смотреть, и за него, на пару тысяч кэмэ примерно, то попадешь непосредственно в мое отрочество и юность. Не может быть, чтоб там что-то без меня сейчас происходило, какая-то внутри соплячья уверенность, что там крутится вечное кино про то, как было, а было так, как я помню. У меня этих воспоминаний целый сундук, по смерть не сносить.
Особо любил на Бештау в одиночку лазить, в лоб, без тропы, меж кустов кизила и стволов чинар. Там перед тем, как лесу кончиться, на высоте уже, перед выходом на голый островерхий главный шатер-пик, там уже чинары не стройные, как в армянских песнях, а больше похожи на гнутые абстрактные скульптуры, стволы иногда параллельно земле стелются. Можно залезть на такой широченный ствол, угнездиться и сочинять верлибры – Chinning up Like an ape On an apricot tree[132] и пр. Строчки возникают ниоткуда, из альпийского воздуха, что ли. А глаза расслабленно, завороженно бродят – вот небо, вот Машук, вот Золотой Курган, вот Медовая, вот Развалка, вот Змейка, вон внизу лесок Баранкош, я там в ночь смерти Сталина потерял невинность. Под стогом соломы. Она тоже говорила, что потеряла, а мне так не показалось, девица на пару лет постарше меня была и порезвее, но я не стал углубляться в проблему, тем более еще царь Соломон говорил – темное это дело.
Если смотреть прямо на восток, далеко-далеко, уже в синеве, виднеется Лысая. Там, на отдельно стоящей скале, я целый день жарил деву, но уже далеко не ту, а совсем другую. Полежим-полежим голые на теплом камне под солнцем на ветру, и опять за свое. В расселинах там чебрец растет и пахнет – сдуреть можно. А мы и без того дурные были, друг от друга. От Аньки пахло как-то не по-русски, прямо мускус какой-то, она рослая была и крупная, губы африканские, волосы везде черные, всего на ней много, и очень послушная. Мы всякое вытворяли, на что только воображения хватало.
Однако там надо было осторожно, вершина скалы хоть и плоская, но слегка наклонная и весьма малая по размеру, несколько квадратных метров всего. Аньку каждый раз в конце аж подбрасывало, как никогда потом, и острота скорее всего наполовину от страха высоты. Она даже постанывала, чего с ней раньше не случалось; от нее разве что тихий хрип иногда услышишь. Уж и не помню, как я ее туда заволок, ведь сорваться могли запросто. Видно, очень хотелось, и она по дурости и в горячке лезла за мной. Сверху там, правда, вид обалденный. С того дня я уж точно ни на что ни с кем вот так не любовался. Там внизу излучина Подкумка, лес, а в тебе чувство неба и простора, когда хочется раскинуть руки и полететь, как во сне; только это быстро проходит. У девы голова кружилась вниз смотреть, лес так далеко внизу – когда писаешь, моча на солнце посверкивает, улетает вниз и исчезает, не видно даже, куда она долетает…
Тут я вздрогнул и задрал голову – с неба послышалось что-то похожее на вскрик сирены сторожевого катера. Прислушался, плюнул озлобленно до глубины души. Теперь мне любые журавлиные фанфары или гусиный гогот будут корабельной сиреной мниться. Что ж мне теперь, сесть на задницу, обратиться в слух и ждать от чужого дяди спасенья? Долго ждать придется.
Отчаянное кряканье утей в камышах, над ними и над морем, вдали и вблизи, становилось все интенсивнее. Над головой, чуть не сбив шапку, прошмыгнула малая стайка чирков. «Ах, вы так», взвыл я, подхватил гавайку и чучело и помотал к скрадку. Добежал и хотел было уже залазить внутрь шалаша, да замер. Идея осенила. Метрах в тридцати от берега, у самых камышей, было нечто, называемое по-местному купак – отдельным островком торчащая груда или куча поваленного камыша, рогоза и прочего. Вот если б туда забраться, установить шалаш, я б был почти посредине чистинки. Это совсем не то, что торчать на берегу, ждать с моря погоды. Придется снять галоши, в ранку может набиться грязь, но когда нас такие мелочи останавливали. Авось band-aid спасет.
Я сходил к купаку, осмотрелся, обмял на нем камыш, чтоб можно было установить скрадок, перетащил туда шалашик, забрался в него, долго шуршал, прилаживался – камышины все кололи то тут, то там, и надо было их толком умять. Наконец затих, а когда слышал свист крыльев налетающих селезней, принимался азартно крякать. В этот раз я сидел если и не совсем лицом к заре, то все же вполоборота, и видимость была не в пример лучше, чем давеча.
Только смотреть особенно не на что. Покачивалось на воде мое чучело – я кинул его совсем близко, шагах в пяти-шести от купака. Вверху часто шарахались тени. Иногда сумрачно пролетала ворона или чайка. А больше ничего не происходило, ни одна сексуально озабоченная дрянь пернатая ни на чучело, ни на мое кряканье не реагировала, хотя крякал я страстно. Становилось совсем темно. Я вроде бы и не охотился уже более, а так, отдыхал, стоя на затекших коленях и уставившись через амбразуру на потемневшую вконец воду, в которой давно уж отражались редкие, устало жмурившиеся звездочки. Внимание мое рассеивалось, я примирился с тем, что вот еще одна пустышка, и придумывал себе утешение типа зелен виноград. Главное, мол, процесс, а не результат. Полюбовался на буйство жизненных соков в птичьем мире, на таинство ухода земли и неба в ночь, и будет с тебя.
Я лениво крякнул еще раз, другой, немного посидел и хотел совсем было уже выбираться на волю, когда мимо купака, чуть ли не из-за моей спины, шустро выплыл темный силуэт крякового селезня и остановился в отупении перед моей деревяшкой. Он виднелся как раз перед прорезью в шалаше, и я, не успев ничего почувствовать, лишь слегка приподнял гавайку, повел стволиком и нажал на спуск. Селезень забился, я забился не хуже селезня, опрокинул с себя шалашик, скакнул в воду и дальше сделал несколько скачков по колено в воде, устигая добычу, которую удары колотившихся крыльев откидывали все дальше. Почти сразу настиг, схватил обеими руками и запоздало заорал: «Врешь, не уйдешь!»
Но все это лишь нервы и лишние хлопоты. Птица еще побилась в смертных судорогах и обмякла. Цель ведь была так близко, что стрела вонзилась практически сверху в спину и наискосок прошила всю тушку.
Так я и стоял по колено во взбаламученной воде, держал слабо дергавшегося селезня за теплую шею и рычал что-то нечленораздельное, но триумфальное. Все ж таки я их победно уделал – Рок, Эмку, Кэпа, демона самоубийства, не знаю кого еще, но определенно уделал. Меня заливало торжество по самые глаза, дрожь прошибала всего, глотка булькала, сердце бухало ух-ух-ух, рожа вся расплывалась в беспорядочной улыбке, хотя казалось бы – ну что тут такого, селезень, он и есть дурной весенний селезень. Тяжелый, правда, увесистый даже, но мало ли я их поколошматил на своем веку.
Мало-помалу пароксизм счастия стал проходить. Я кинул деревяшку-чучело на купак, шалаш оставил там же, подобрал гавайку и пошлепал на берег. Селезень совсем уж успокоился. Я уронил его на песок и долго и тщательно отмывал ноги от ила и сушил их метелками камыша. Потом обулся и пошагал домой, и было у меня на душе необыкновенно красиво. Даже память о вчерашнем баркасе не могла этого перебить. А плевал я на ваши баркасы. Не хотите – не надо, я еще очень даже живой и сам себе такое судно построю, какого мир не видывал.
На нем Лету можно будет туда-сюда переплыть, не то что ваш вшивый Арал…
