Не люблю Фрейда.— Слишком человеческое поведение шакалов. – Заповедный остров. – Чудовище в озерце. – Битва титанов. – Возня по хозяйству. – В горах мое сердце. – Тоска по зрителю. – Муки творчества. – Достойная концовка дня
Серые волки молча и страшно гнались за мной, летели, как серые тени, я уходил от них на бешено скачущей, храпящей мохнатой лошадке, и копыта тупо топали по твердому песку. Теперь мы летели вниз, и мне было тошно, я знал, кишками и костями знал, что вот-вот конь угодит копытом в сусличью нору, и тогда и лошадка, и я сам – вдребезги. Я потянул из седельной кобуры длинноствольный пистолет и попробовал пальнуть по накатывающей сзади стае, но спусковой крючок болтался, словно возвратная пружина cломалась, а когда удалось все же выстрелить, раздался только слабый хлопок, а из ствола медленно истекло облачко белого дыма – пшик, и все тут. А ведь я знал – волки гонят нас в засаду, где лежит вожак-перечун, старейший и сильнейший из них. Выметнется из-за куста и в одно касание перережет лошади горло, а там и моя очередь. Я грубо потянул повод и повернул голову коня. Теперь мы скакали по краю высокого обрыва над морем, но далеко не ушли: справа мелькнула темная тень, и мы сорвались с утеса, долго летели, потом с пушечным плеском обрушились в море. И вот я уже плыву легким брассом, лошадь куда-то исчезла, волки забыты, и все хорошо, только сильно давит чайный пузырь, и надо с этим что-то делать.
Я открыл глаза и тихо полежал, потом повернулся на спину и потянулся, лениво соображая, к чему бы мне такое сновидение и кто это может за мной гнаться. Вроде я от всех ушел, а не ушел, так еще уйду. Правда, волков своих я с собой унесу, как их из подкорки выдерешь. Но хорошо хоть волки, а не тараканы. Хозяева мертвецки пьяны, И тараканы, тараканы… Они одни – хоть и трусливы – Свободны, трезвы и счастливы. Небось, надо будет, передавлю счастливцев. А может, и волков передушить удастся по одному, на манер Геракла. Только тот вроде бы львов давил. Или змей? Да всех подряд давил, качок эллинский. Мне бы так.
Больше ничего путного на ум не приходило. Лень было разбираться, какой волк чему соответствовал. Я слабо шурупил в символике снов, лень было во всей этой фрейдятине ковыряться, раз с самого начала никакой веры ей нет. А откуда вера, когда коллега такую чушь порет в книжке про остроумие. Уж в этом я соображаю, профессионально занимался амбигуэнтностями всякими разными, было дело. Еще одной сучке кривоногой диссертацию про это накропал.
Ай, не ко времени ту рыжую вспомнил. Кровь внизу сразу заходила, загустела, аж стало больно. Вот неутомимая бэ была, и интересы такие… разнообразные. Все хотела попробовать. Прямо детское какое-то любопытство. Но – с изыском. Ни дать, ни взять изобретатель и рационализатор. У меня после нее таких больше не бывало. Отставить, отставить про это, а то ходить больно будет. Лучше сон продумать. Вот морока, начинаешь вроде со сновидений, потом вдруг на ум лезут всякие позиции. Отставить, сказано тебе.
Обычно я снов не помню, или помню обрывки, а тут целый длинный кусок застрял в памяти, или я его уже наяву присочинил? Фрейд вроде бы на таком сочинении и ловит самый кайф, умные выводы делает. Но это ж могли быть кадры из хорошо забытого фильма. Впрочем, спасибо и на этом. Главное – счастливая концовка, нормальный Голливуд. Хэппи-энд, как говорят наши знатоки английского.
Солнышко уже вовсю пригревало левое полотнище палатки. Черт, уже почти восемь. Понятно, откуда такая свежесть в членах и давление внизу: я проспал каменным сном чуть ли не десять часов. Страхи сна еще бродили по закоулкам памяти. Я передвинул нож на ремне под руку, тихонько потянул «молнию» и осторожно высунул голову наружу. Тишина, солнечный свет и покой, и даже над остатками нодьи восходит тонкий мирный дымок. Никаких волков, хотя следов на песке порядком.
Я вылез, подошел к кату – и, наверно, позеленел от злости. Все, что можно было изжевать и изгрызть, было изжевано и изгрызено. Впрочем, ничего жизненно важного: шкоты да набивка брасов. Все восстановимо. Поплавки, похоже, были целы; у них внешняя оболочка из того же нейлона, что парус, хрен прокусишь. Мерзее всего была куча дерьма на сланях – фирменный знак шакальего визита. Человеку, привыкшему лелеять и холить любое свое судно, хоть такого вот уродца, видеть это невыносимо. Витиевато и многоязычно матерясь, я принялся соскабливать эту вонючую пакость щепкой, потом оттирать пучком водорослей. Ладно, остальное волна смоет.
Нет, ну каковы сволочи. Прямо как люди. Так и норовят попользоваться твоим добром да еще на голову нахезать и размазать. Человеческое, слишком человеческое поведение. Menschliches, allzu Menschliches. Чего уж на людей обижаться, если и безмозглые твари таковы.
Экономно испив чайку с сухариками, я решил сходить в экспедицию. Уж больно хорош был островок. Не обычные в этих местах плоские, словно вчера намытые гидромонитором песчаные поверхности, слегка торчащие над водой и кое-где халтурно утыканные солянкой и верблюжьей колючкой. Тут все по первому разряду. Недалеко от лагеря вдоль берега стояли мощные аральские камыши, за полоской пляжа поднимались невысокие дюны-барханчики, а у подножья их росли саксаул, тамариск и еще всякая кустистая дребедень, названий которой я так и не запомнил за несколько лет. Лох, чингиль и все такое.
Остров мог быть и полуостровом, тут такое постоянно – вчера остров, завтра полуостров. Но если остров, то немалый, иначе откуда здесь шакалы. Я снова начал ругаться – отмстить бы жабам! – но про себя знал, что это – напрасные хлопоты. Более сторожких и проворных тварей свет не видывал. Сколько раз я пытался подкараулить их на засидках, и уж кажется – вот он, попался, крадется, сучья рожа, на расстоянии близкого выстрела, но стоит потянуть приклад к щеке, вроде бы совершенно бесшумно, как он исчезает шустрее дикого кролика, а это ж вообще молния, а не зверек. А с гавайкой вообще не о чем мечтать. Шакал, небось, быстрее моей стрелы, хоть гавайка у меня – мощнее не бывает, слона на сорок шагов навылет бьет. Шутка.
Но все равно я отправился в поход во всеоружии: гавайка в руке, топорик и нож на ремне. Скоренько взобрался по сыпучему песку на ближний барханчик – и сомлел от восторга. В полумиле виднелась еще одна цепочка дюн, между ними и барханами с моего конца острова лежала милая долинка, а по дну ее тянулась цепочка крохотных озер, отороченных камышом и осокой. Просто чудо; мечта в яви. И на кой ляд человеку его вонючая цивилизация понадобилась…
Я побрел вниз, аккуратно ступая и глядя под ноги. Скоро должны проснуться змеюки, весьма недовольные жизнью и сексуально озабоченные об это время года, посему лучше так: я сам по себе, они сами по себе. Вошел в саксауловые заросли. Экзотика в самом разнузданном варианте: не дерево, не куст, а нечто из сновидений марсианина. Наткнулся на шакалий след и некоторое время шел по нему, забавы ради, но потом бросил. Шакал, небось, уж корчит мне невидимые рожи в кустах на безопасном расстоянии, хамлетина животная.
Следов на песке было если не на книгу, то на добрую брошюру: кеклики, заяц-толай, за ним лисонька прочертила строчку, небось, уже и слопала ушастого… А вот это точно чушкá – небольшая площадка у камышей вся изрыта; небось, целая семья прохлаждалась. Ружьишко бы мне, самое пустяковое, а не эту вот гавайскую глупость, и был бы я с мяском. Вкуснее аральского кабана не бывает; ни горный, ни русский лесной с ним не сравнится, он тут на чилиме – водяном орехе откармливается. Да мало ли тут лакомств. Чушка и рыбкой из лужи не брезгует, и лягами, и яйцами, и птичьей молодью, все молотит. Господи, шашлычок бы из поросятинки – сам Лукулл сблевал бы от зависти.
Mein Gott, да тут не остров, а заповедник какой-то. Вот копытца сайги отпечатались, такие изящные, такие уютные. Стадо в несколько голов. Раз сайга есть, волков точно нету; эти зверюги давно бы все подчистили. Небось, сайгаки зашли сюда по льду еще, а может, где-то действительно перешеек есть, перемычка с материком. Или дно во время сейш обнажается. На Арале это дело обычное – «сгонно-нагонные движения водных масс» называется.
А свиньи могут быть и местные. Ежели волка нет, кабан тут полный хозяин, кому хочешь может юшку пустить. Да с ним никто и связываться не станет. Мне бы тоже поостеречься. Кабан, говорят, только раненный нападает. А у него что, на жопе написано, раненный он или целый? Опять же возможна встреча со свиньей с ее выводком миленьких полосатеньких поросят. Ей же не объяснишь, что ты так, погулять вышел, а поросятками просто любуешься. У свиньи клыков нет, так эта сволочь, если догонит, жует тебя, пока не сжует чего-нибудь жизненно важное. Знал я одного местного егеря, у него раздутый патрон застрял в патроннике, никак не выбить, не перезарядить, и он бежал-бежал от подраненной свиньи, да так и не убежал. Он мне как-то свою изжеванную ногу показывал – не дай Бог приснится.
Цепочка фазаньих следов вела в заросли высокого камыша вокруг миниатюрного озерка. Вроде мелькнул яркий фазаний бочок, но в этих камышах стрелять – только стрелы терять. Я протолкнулся сквозь заросли к закраине озерца. Оно почти все тоже заросло тростником. Зачерпнул ладонью воды, попробовал, сплюнул. Солонее, чем в море, да и гнильцой отдает – камыш гниет, да мало ли что. Все живое в конце концов гниет. И сам я сгнию, никуда не денусь.
Я выпрямился – и так и подскочил на месте. В камышах что-то мощно зашумело, заплескало, зачмокало – кабан, ей-ей кабан! Я выдрался из зарослей на чистое, вытянул шею, но ничего не было видно, только метелки камышевые встряхивались там, где что-то могутное буровило сквозь заросли, грязь и воду. Каким-то боковым, крабьим манером я отскочил на несколько шагов вверх по склону, не отводя глаз от источника этого безобразия, и отсюда наконец увидел, как по спокойной, почти зеркальной поверхности воды расходятся «усы», словно носовая волна подводной лодки перед всплытием, а вот и плавник мелькнул, и темная, мощная спина рыбины! Спина плоская, широкая – гад буду, сом-утятник! Тут снова зашуршало, заплескало – это чудище ворвалось в камыши на противоположной стороне, звук пошел diminuendo, и все стихло.
– Значит, ты так, – пробормотал я ни к селу, ни к городу, прихватив для верности левой рукой сердце, чтоб ненароком не выскочило наружу. – Ну, блин, посмотрим. Посмотрим, блин горелый. Посмотрим, не так и не мать и не в гробину твою душу набок… – Я сделал еще несколько крабьих скачков вверх по склону. Так я и знал: рыба ушла через узкую, проросшую камышом протоку в соседнее озерцо, размерами чуть поменьше этого, и скорее всего там и забилась в крепь. Р-разберемся.
С места в карьер я поскакал в лагерь, благо расстояние было плевое, схватил сетку и таким же галопом вернулся. Только спускаясь с барханчика, заставил себя идти тихо-тихо, а то следующий раз не возьму в разведку, балбес непутевый. Теперь надо все проделать аккуратно, по-крестьянски, без мудежа. Шанс дан, и надо использовать его путем, на всю катушку, как бык коровку пользует. Чтоб не рвать на себе потом седые пейсы.
Я обнажился по пояс и полез в воду. Медленно-медленно, следя, чтоб не хрустнул камыш и не плеснулась вода, я привязал сетку к камышам поперек протоки, соединявшей два озерца, в самой ее середине, где вода мне была чуть выше колена, так что верхний край сетки торчал весь наружу. Вода была холодна, но уже не того ледяного качества, что давеча.
Я вылез на сушу, растерся, оделся и пошел ко второй протоке, что вела в следующую лужу, еще меньше. Пока я бегал в лагерь, все могло случиться: монстр мог вернуться в первое озерцо, где я его потревожил, мог пробуровить и дальше, в третье, но какое-то злобно-уверенное чувство вело меня, подсказывало – тут он, тут, падла. Я подобрал длинную, кривую ветку сухой каратуранги, убрал ножом сучки, слегка подровнял. Выждал еще минут десять.
Ну, с Богом. Я зашел в озерко с дальнего конца и поднял такой развеселый шум и кутерьму, каких остров вряд ли знал со дня сотворения. Рычал, пинал камыши ногами, лупил по ним дубинкой, шлепал дрыном по воде и вообще изображал драку в портовом кабаке на десять персон. Но недолго – впереди послышался уже знакомый плеск и стук, словно торпеда пробивалась по мелководью сквозь заросли.
Я выскочил на берег и совершенно нечувствительно оказался у выхода из озерца – а там уже бушевал какой-то грязевой гейзер, камыши ходили ходуном, взбаламученная вода пополам с тиной просто кипела. Я разом смекнул: еще пара секунд – и прости-прощай моя сетка, порвет ее сомяра пополам или утащит вместе с камышами. Уставив гавайку перед собой, я кинулся в свалку и сразу получил хвостом по ноге. Нога чуть не отсохла прямо на месте, но тут из жижи на секунду высунулся спинной плавник, я выстрелил моментально, почти не целясь, и гарпун с чмоканьем вонзился во что-то твердое. Г авайка полетела на берег, а я выхватил нож и начал рубить камыш, освобождая концы сетки, потом на пиратский манер прихватил лезвие зубами и потащил сеть за оба конца, но тут же понял, что сморозил глупость. Сетка прочно зацепилась за поломанный камыш под водой, а эта скотина билась в ней, как бык на родео, и шансов вытащить его сетью не было никаких. По дурости я еще подергал за концы сети, но она ни в какую, а грязные брызги летят фонтаном, камыш по морде колотит, того гляди глаза выколет, обрубки камышей колют руки и что ни попадя, меня самого мотает, как тростинку, но! Чему нас учит херр Шопенгауэр? Он учит нас спокойствию. А чему нас учит херр Капитан? Он учит нас не быть хером моржовым и в любых обстоятельствах ШУРУПИТЬ! Может, и не то у меня мелькало в раскочегаренном мозгу, в пылу битвы всякое может быть, но вроде то, иначе бы не запомнилась именно эта дребедень.
Над поверхностью бушующей жижи все торчал мой гарпун, бешено дергаясь и иногда исчезая под водой. Я метнулся вперед, меня опять молотнуло по ногам, но мне плевать, я обеими руками поймал конец гарпуна и с силой вдавил его, наклонился, обливаемый потоками грязной воды, ощупью нашел правой рукой под водой рыбью тушу и продавленный сквозь нее конец стрелы. Все! Туше тебе, туша. Дергайся, сколько влезет, но ты на гарпуне, а гарпун у меня в руках. Ничего этого я не сказал, нож ведь в зубах, но очень даже подумал, хотя хорошего в ситуации было мало: сом все молотил рывками воду, и мне страх как стало жалко своей сетки, ведь порвет на ленты, бычара.
Я раздвинул пошире ноги, уперся, поплотнее ухватился за гарпун с двух сторон и с натугой вытащил страшную усатую голову, куда больше моей, над поверхностью – подыши, подыши воздухом, братишка, скорее заснешь, баю-бай. Вместо того, чтобы засыпать, он мощным движением снес меня с ног, но и падая, я не отпустил гарпуна, а повалился на камыши и потащил сомяру за собой. Под нашей тяжестью камыши прилегли, и так мы на них и кувыркались еще с минуту. Он мне чуть руки не оторвал, но голова его была все время над водой, и надо думать, ему это было ужасно неприятно, небось, все перед глазами поплыло. Улучив пару секунд, когда он чуть затих, я схватил нож и шарахнул тяжелым навершием самодельного тесака по здоровенной балде, раз и два и три. И кит скис.
Я принялся аккуратно выпутывать сетку из обломков камыша, кое-где подрубая стебли, а где и вырывая из дна грубой силой. Чуть не четверть часа ушло на эту муторную возню, но в конце концов мы все оказались на берегу – сом, сетка и я собственной потрясенной, но ликующей персоной. Я все еще дышал, как паровоз на подъеме, сом тоже зло пошевеливал жабрами, и так мы и лежали несколько минут на песке, тяжело дыша и яростно таращась друг на друга. Но он явно отходил в мир теней, взгляд его становился все менее осмысленным, и наконец крохотные глазки его совсем остекленели.
У меня самого перед глазами все подрагивало и оплывало, в сапогах хлюпала вода, я был весь мокрый, в грязи, сомовьей слизи и порезах, но в душе гудели колокола победы. На Каспии я как-то загарпунил осетра с себя ростом; этот артист был, конечно, помельче, но пуд верный, а главное – что за мощь, ну прямо танк, истинный танк! Т-34. И в приличном уже возрасте – ишь, спиняка какая темная, да и слизистая кожа вся какими-то червями облеплена, смотреть противно. Как пиявки, не оторвешь.
Удачно я ему попал стрелой, прямо за теменем, а то бы он мог и от гарпуна освободиться, и сетку пробить, и пропал бы ни за грош, а я этого смерть как не люблю. Я в этом деле моралист, вроде Ларошфуко. Хочешь охотиться – бей так, чтоб в котел; а начинаешь плодить подранков – собирай спичечные этикетки. Терять добычу – позор, скандал и доказательство твоей убогости и никчемности. Довольно того, что в обычной жизни я сам – добыча для разных хищниц. Хоть тут на сомах и прочем отыгрываюсь.
Я подергал сома за длинный толстый ус, как когда-то в детстве, когда отец ночью притащил одного с рыбалки, а у него и усы, и хвост со стола свешивались. Как бы не поболе моего был. Интересно, как этот зверь тут выжил, как его шакалы не слопали. Но такой даст хвостом – и отлетит шакалья душа напрочь. И наверняка тут есть глубокие ямы, где он кайфует в полной безопасности. Мое счастье, что я никуда не провалился. А скорее всего цепочка этих лужиц соединяется с морем, и он заходит – заходил – сюда кормиться. Или размножаться ему приперло. Весна все ж. Небось, у него с подругой тут мазло – гнездо с икринками. А подруга где? Небось, на блядки свалила, пока он тут на хозяйстве.
Ладно, Рой, чего-то тебя все на половые темы тянет; не к дождю ли. Какие могут быть сомовьи блядки, когда вода еще ледяная. До нереста еще месяц, не меньше. Давай, приводи себя в порядок и тащи добычу в лагерь, а то как бы там шакалы твою палатку не сжевали. Поликовали, пора и назад, в будни. Теперь с этим чертом до вечера не расчухаешься. Опять же чтоб сварить уху, нужна вода, а вода меня уже начала беспокоить. Я чуть ли не переполовинил свой запас. Треть выхлестал, это точно. Водохлеб курской. Что ж, придется копать копанку.
В лагере я уложил зверя на свой многоцелевой полиэтилен, чуток посидел, отдохнул, взял лопасть весла и пошел к подножью дюны рыть яму. Рыл долго, края все осыпались внутрь, но что тут поделаешь – песок. Наконец, пошел мокрый песок, потом очень мокрый – вода с песком, неопрятного вида жижица. Я обхлопал стенки ямы веслом, чтоб не очень сыпались, и пошел заниматься делами, а вода пусть наберется и отстоится.
Я подточил нож, оттер сома от слизи и червей песком, сполоснул в море и принялся разделывать. Первым делом отрубил огромную его голову – это на уху. Остальное посолим, посушим и повялим; запас будет чуть не на весь поход. Вот уж будет от меня сомятиной разить. Одна казачка-староверка на Урале рассказывала, что из-за этого замуж за своего парня не пошла. Так она его и отбрила: От тебя, мол, лахной прет. Нравы-то простецкие. Там сома лахной зовут, и многие имеют к этой куроподобной рыбе пристрастие. Вот и я наемся этого дела, аж пузыри будут от попы отскакивать. За год запах не выветрится.
Местные разделывают рыбу через спину, но у этого чудища спиняку не прорежешь, топором ее надо рубить; так что пришлось обычным способом. Вспорол ему брюхо, выпотрошил. Сом оказался мужиком, и вполне половозрелым. Я выложил молоки в крышку от котелка: тоже пойдут на уху. Очень я уважаю молоки. Потом я разрубил его вдоль хребта до самой кожи – туша раскрывалась теперь, как книга. Сделал многочисленные, тоже глубокие, надрезы изнутри и принялся втирать в них соль «Экстру», очень и очень экономно. На этого дьявола можно и всю мою пачку потратить, а с чем я тогда останусь? Непременно надо искать аул, чтоб хоть соли прикупить – только где его найдешь? Такое впечатление, что я вообще тут один на все море, и в этом даже есть какой-то уют. Во всяком случае, было б ужасно неприятно, если б кто-нибудь сейчас сюда подвалил. Противно даже. Это вроде как в солнечное воскресенье соберешься с утра в тиши и одиночестве посидеть, пописать всласть, чего-нибудь умного почитать, скрипичный концерт послушать, и тут обязательно какое-нибудь мурло в дверь ломится – ублажай его пойлом и беседой, а оно мне надо?
О чем бишь я… Да, соль нужна, но можно и обойтись. Т ут пока такие холода, что днем в море, что ночью на суше, ни черта сому и без соли не сделается. Никаких мух нет; и так провялится, слегка присоленный.
Для начала я уложил тушу все в тот же полиэтилен, увязал как следует и подвесил к деревяшке на мачте, которую красиво называл реем. Пусть даст сок и толком усолеет, потом уж будем сушить и вялить, но больше вялить. Нежнее будет.
Тут я залился слюной и вспомнил, что у меня с утра маковой росинки во рту не было окромя пары сухарей. А время уж к полудню. Героика будней, блин.
Пошел с двумя котелками к копанке. Воды на дне воронки набралось порядком, и влага вроде чистая. Я лег рядом с ямой, опустил вниз руку с кружкой, тихонько, словно комарик на кожу сел, не дай Бог взбаламутить источник, вдавил кружку в воду и аккуратно, через край, нацедил полную. Попробовал – вполне съедобная, не без привкуса, но на уху небось сойдет. Авось не пронесет. Пивали мы и похуже дрянь; все мокрое сходило за воду. Не говоря уж про всякие алкогольные выкрутасы. В альплагерях ведь сухой закон. Практически это означает – пьют все, что льется и в чем есть градус. Одеколон, лосьон, разведенную пудру, зубную пасту, лак для ногтей и не приведи Господь что еще. Веничку бы Ерофеева к нам на стажировку. Как раз тогда поэма его растекалась по всей Руси великой в списках, а мы жалели, что Веня внизу обретался, хотя самая достойная публика уходила куда-нибудь повыше. В тайгу, в тундру или вот, как я сейчас, в пустыню. Но самые пижонистые пижоны гробились именно в горах.
Вращательным движением я плотно вдавил полный котелок в песок – не дай и не приведи опрокинуть – и откинулся на спину. Пусть водички в копанке еще немного насочится. Небо было пустое, как квадрат Малевича, только не того колера, сероватое, и еще более не той формы, но мне это как-то все равно, я весь в воспоминаниях. Славные были десять лет в горах, славная была капелла. Схоженная, слежанная, всяк другого по паре раз спасал и был спасен, а где они ноне? Кто спился, кто разбился, лучший друг Юрка застрелился, кое-кто свалил за бугор. Женьку Нелепина суки в дурдом засадили, как мы за него ни воевали; меня самого в том эпизоде чуть не посадили за махание кулаками. Остальные просто так скурвились – жены, дети, машины, дачи, карьера, здоровье, а ты и на хрен не нужен, ну разве по какому-нибудь делу. Деловые все стали, ссучились. Да и я не лучше.
Я первым вылетел из нестройных рядов, еще десять лет назад. Так вышло: улетел в трещину на леднике, парни думали – всмятку, ан нет. Крупно всех удивил, выжил, но на скалки уж с поломанным крылышком не полезешь, и я отпал. Оно и к лучшему. Если б не то падение, было бы другое; я на это дело везучий. По-хорошему, мне бы и в море с моим левым плечиком не стоило, но куда денешься, если приперла такая жестокая нужда. Хотя хирурги в Боткинской травматологии давали гарантию – плечо будет держаться на лавсановой петле, пока бантик не развяжется. Фирменная шутка. Но тут можно ж так дернуться, что и лавсан с корнем вырвет. Ладно, не будем о грустном, тем более что пользы от грусти – нуль. Зеро.
А капелла без меня как-то сразу посыпалась, расточилась. Остались в Москве двое, но уж больно алкаши, хоть и хорохорятся, кавалергардствуют по старой памяти. А чего хорохориться, перышки все повыпали, все подвиги друг другу и остальным уж по десять раз пересказаны, а на уме одно – все на столе до капли вылакать и еще где-нибудь добавить. А и то ведь, как друг другу в трезвую рожу смотреть… Никак невозможно.
Вот и оказался я один во враждебном окружении – сплошные женины друзья и знакомые. Замуровали. Ну ништяк, теперь мы этот непорочный круг в лапшу порвем. Одинокее, чем здесь, не будет. А по мне, так одиноко и есть хорошо. Такое мое нынче мнение.
Я нацедил оба котелка, еще попробовал водичку. Ничего, сгодится. С сомятиной и не заметишь этого привкуса. Подсобирал еще плавника, развел скромный костерок, только для варки, и повесил котелки, а сам занялся сомовьей головой. Рубить ее пришлось аж на четыре части, никак иначе в котелки она не лезла. То-то юшки сегодня похлебаю, да еще молоки в нее разотру, опять же луковички – куда там мосье Максиму.
Пока варилась уха, я опять задумался, замечтался. Одиночество, конечно, хорошо, или, скажем честнее, терпимо, но вот если б зритель благодарный был, посмотрел, как я боролся с этим чертом усатым, это ж совсем другой жизненный тон был бы. От этого ж тоже никуда не деться. Взять хотя бы Эмку. Черти б ее взяли. Наглядно показать, чего стою я и чего стоит этот вонючий придурок с песьей бородкой. Уму непредставимо, чтоб этот мудачок с ноготок ввязался в драку с самим сатаной в рыбьем обличье, и в конце концов сатану уделал бы. Его бы только на то и хватило, что на берегу кудахтать в бабьем стиле, он же юнисекс. Одна незадача – мой сом Эмке на понюх не нужен, у ней другие горизонты. Тут Капитан пробурчал из-за левого плеча:
— Одно слово – крыздострадатель. Нет в тебе самодостаточности. Обидел тебя в этом разделе Господь. Ну возьми, заведи себе зрительницу помоложе, поизвилистей, на манер знака доллара, что спереди, что сзади. И нет проблемы.
В этом что-то было, хотя ничего в этой сфере не бывает так просто. На всякий случай пообещал подумать, подработать кандидатуру. Я стал перебирать в голове, кому можно было бы рассказать про битву в камышах. Да всем можно, только это совсем не то, что показать. Нашему брату ведь мало кто верит в пересказе. Хотя лично я практически никогда не вру, максимум слегка преувеличиваю, потому как без этого нельзя. Я пробовал излагать одни факты и ничего кроме. Выходит бледно, неубедительно и очень похоже на вранье. Вдохновение нужно, а с ним приходит крохотный зазор меж тем, как дело было и как это правдиво изобразить, и вечно надо всем висит вопрос – а как же оно в самом-то деле было? В воспоминаньях о волнительном всегда бывают провалы и несуразицы, всегда. Начинаешь это потихоньку выправлять, и не успеешь оглянуться, а тебя уже черт-те куда занесло. А ведь я совсем не нарочно, мне бы честно-документально все изобразить, я бы спал спокойно. Я ж не типы вывожу в типических обстоятельствах, все типы без меня давно выведены, дай им Бог здоровья. И вот оказывается на мою голову, что это самое «как дело было» — самая неуловимая субстанция, хоть застрелись. Либо врешь, либо мякину жуешь. Сцилла Харибды не слаще. Хоть бери и ребусы составляей, на манер Набокова. Нет уж, дудки.
Вообще-то я против В.В. ничего не имею и даже очень плотно изучал. У меня тогда машинописный, переплетенный «Дар» как раз завелся. Читал я взасос, но притом отчетливо всякую секунду сознавал, что я – другое дерево, а двуязычие его и мое – так это очень внешнее. Кстати, английский у него забавный, с роскошью русского не сравнить. Гор Видаль, кажется, про него съязвил, что он долго примеривается, прежде чем выбрать не то слово. По-английски я В.В. больше читал, американские друзья снабжали, но чтоб так же балдеть, как от «Дара» — ничуть. Особенно «Ada» мне сущей инцестуозной мутью показалась. А «Лолита» — ну что ж «Лолита». High-class pornography[36], как одна моя американская подруга высказалась. Дура, конечно. Я ей все пытался вдолбить, что «Лолита» — вовсе не про Лолиту, а совсем про другого человека. Но американки, которым можно что-то вдолбить, они ж реже алмазов. Иногда и с мозгами все вроде в порядке, но из-за звездно-полосатой спеси такой в голове перекосоеб, что лучше держаться от греха подальше.
Один котелок булькнул азартно, и ложка драгоценной ухи с шипеньем пролилась в огонь. Я вскочил, торопливо, но осторожно взял перекладину с двумя котелками на ней в руки и поднял повыше, а ногой притоптал костер. Пламя исчезло, остался только жаркий коврик углей, и я снова опустил перекладину на рогульки. Пусть допревает уха. Славное слово все же – уха, ушица, ушичка. Совсем не то, что fish soup[37]. Глупость какая-то. Какой тут на хрен fish soup, милорд.
Когда уха доспела, я отошел к катамарану, от соблазна. Ведь вполне мог рот сжечь. Пусть остывает. Тем более, что кат уже требовал внимания и ремонта. Кое-где связи ослабли, кое-что вообще поломалось, опять же шакалы внесли свой сучий вклад. Надо некоторые детали заменить и все подтянуть, но это после обеда. Я кругами походил вокруг катамарана, потом около костра и наконец решил – пробил час.
Тут бы надо поставить много-много точек, как в «Евгении Онегине» или в поэмах Полонского, потому что снова имела место совершенно безобразная сцена с хлюпаньем, чмоканьем, и сопеньем. Бедная, бедная тень моей тонной бабушки! Разбирать сомовью голову – высокое искусство, но чтоб наблюдать этот процесс, надо иметь объективистский, антропологический склад ума. Короче, я выскреб двухлитровый котелок до блеска и с трудом уполз в палатку.
Тут я немного полежал, переживая гастрономический эффект, потом тупыми пальцами вытащил из кармана завернутый в полиэтиленовый пакет девственно чистый корабельный журнал. Слово надо держать и журнал вести. Я раскрыл его на первой странице, лежа, каракулями записал число, день недели, да призадумался. Что писать? Как дело было? Да чтоб толково описать все с прибытия в Аральск хотя бы, надо врыть тут стол и с рассвета до заката елозить по бумаге, никакого блокнота не хватит. И то все будет пошло и поверхностно, придется четырнадцать раз переписывать, как Лев Толстой. Одни мои переживания чего стоят; да плюс еще капитановы реплики. Чего-то он там обидное съязвил про мою несамодостаточность. Так вот чтоб ты знал, Кэп: довелось мне как-то лежать в одном дурдоме далеко от Москвы; небольшие неприятности на почве белой горячки. И оказывается, самые самодостаточные личности именно в таких домиках. Им вообще никто не нужен. Полностью погружены в себя и тем много довольны. Я, конечно, беру в пределе, но ты именно туда меня подталкиваешь. Так и знай.
Капитан молчал – нечем крыть. А может, он тоже ухи перебрал. Человек все же, хоть и дух.
Но писать все же надо. Хотелось бы отразить хотя бы мою виртуальную победу над бородатеньким злом, свысока эдак, полупрезрительно. Куда этому мозгляку со мной тягаться, практически суперменом, победителем сома-уткоеда… Но чтоб это получилось убедительно, все равно нужен стол и много бумаги. Отставить. Так что остается? Остается пунктир, для памяти. Телеграфный стиль. Как у м-ра Джингля. Не хочется думать, чем этот м-р Джингль кончил, но все равно. Дату я записал, а место? Где я? Хотя бы приблизительно? Между Бугунью и Уялы. Между Ростовом и Рождеством Христовым…
Короче, я надолго задумался про свои координаты, а очнулся часа два спустя, с опухшей рожей и мучительной жаждой. Рыба любит воду, эт точно. Вот тебе и l’après midi d’un Roy[38].
В копанке опять скопилась влага. Я напился от пуза, подлил воды в канистру и принялся чинить катамаран. Занятие это скучное, расписывать тут особенно нечего. Главное, что к вечеру он у меня был, как новый. Опять же камыш и каркас подсохли, плавучести должно добавиться. Денек во второй половине разошелся, то и дело проглядывало солнышко. Ветер был такой же бестолковый, как вчера, но много слабее, барашки мелькали только местами. Это было несерьезно. В такой день плыть да плыть, но я ж здесь тоже не груши членом сбивал: еды и питья теперь вдоволь, катамаран отремонтирован, какого еще нужно. Это я на Капитана ворчал, но Кэп, сытое животное, молчал совешенно индифферентно. Ну и шкот ему в капитанскую его глотку.
Возню на катамаране я закончил тем, что опутал его вдоль и поперек кусками лески, на которую навязал самые большие и самые ржавые из найденных еще на первой дневке крючков. Потом прицепил пару колокольчиков от донок. Пусть теперь эти шакальи рожи сунутся. На всякий случай подтянул сомовью тушу, завернутую в полиэтилен, к самому топу – никакой шакалюга не допрыгнет, а допрыгнет, не обрадуется: там тоже крючки свисают.
На ужин у меня была настоящая холодная заливная рыба. Сом застыл, и мы опять утерли нос Лукуллу. На этот раз я одолел только полкотелка, зато чаю выдул чуть ли не целый, важно размышляя о том, как много воды нужно для расщепления фосфорных соединений, содержащихся в рыбе, и какими неудобствами это чревато для странников вроде меня. Очень мне повезло, что вода в копанке оказалась приемлемая, а то сгорел бы от жажды или истратил НЗ. А теперь вот не истратил, а даже пополнил…
Мыслительный процесс в головке отчетливо угасал, мыслишки шевелились одна другой примитивнее и могли вот-вот сойти на нет. Я только и успел, что выполнить вечерний ритуал, и когда умывался и мыл морской водой руки, все порезы разом засаднили, замелькали живые картины битвы в камышах, и меня унесло в сон на триумфальной ноте – я Великий Охотник, я уделал сома-гиганта, и всех вас, кривоссычек и узурпаторов, еще уделаю…
