Что сказать о бурых медведях? Не-пред-ска-зу-е-мы, вот и все о них. Ничего определеннее не скажешь. Случись встретиться с мишкой в лесу, девять из десяти постараются убраться подобру-поздорову, особенно если начать палить в воздух, лупить по дну ведра или поднять дикий визг, как это делают деревенские девы, когда идут по ягоды, а натыкаются на нечто такое вот, из себя мохнатое. Девять из десяти – а ну как сразу напорешься на того, десятого?
Один мой старинный знакомый перестрелял на своем веку добрую сотню косолапых. Так вот он говорит, что терпеть их не может именно по этой причине: никогда не знаешь, что у него на уме. Иногда он трусливей зайца, иногда свирепей самого себя. Так старикан и говорил: «Столкнешься с ним на узкой тропинке и никак не скажешь по его роже – любопытствует он просто или мылится тебя разорвать; только ли он вывалился на тропу или часами тебя скрадывает, чтоб закусить человечинкой». И вообще Трофимыч предпочитал тигров и волков: с теми хоть всегда ясно, как и что.
И я очень даже понимаю, почему таежники посмеиваются, а иные внятно матерятся, когда слушают барышень из телика – про то, какие мишки милые, добродушные, безвредные и даже где-то полезные. Санитары леса, в общем. И его украшение. Мухи не обидят. Не знаю, как насчет мух, но людей они точно обижают. Иногда до смерти.
Чтоб не очень пугать пришлых людей, таежники могут и вправду сказать, что медведь действительно не так уж страшен, как его малюют – если, конечно, не подранить его и не гоняться за ним со всей дури по чащобе. Тут, конечно, могут быть жертвы, но что заслужил, то и получи. А как же. А вообще бояться его не стоит – за некоторыми исключениями; а какими, тому следуют пункты.
Во-первых, ранней весной, когда еды в лесу никакой, а жрать после зимнего поста хочется по-страшному. В это время медведь считает все, что движется через его территорию, полезным приварком к своей весенней диете из безвкусного, водянистого прошлогоднего мха.
Во-вторых, летом, во время гона, когда самцы в совершенно гнусном настроении, везде им мерещатся соперники, и они готовы деконструировать абсолютно все живое, что появляется вблизи объекта их мерзкой похоти.
В-третьих, осенью, если год неурожайный на ягоды и прочий корм и медведь не может отложить под кожей достаточный запас жира на зиму.
В-четвертых, зимой, когда эти голодные животные вместо того, чтобы свернуться клубком в уютной берлоге и сосать лапу – хотя кто и когда видел, что они сосут именно лапу? – мечутся по лесу с одним желанием: чего бы или кого бы такого съесть.
Ну вот. А в остальное время медведи практически не опасны. Более-менее.
В четвертом из описываемых случаев мишки скорее всего чуют, что зиму им не перекантоваться, и потому опускаются до каннибализма, сильный пожирает слабого, а страх перед человеком, если он когда и был, начисто пропадает. Иногда эти шатуны, как их называют, терроризируют целые деревни в Сибири, а в тайге нападают даже на группы людей, не говоря про одиночек.
Сам я как-то столкнулся с шатуном в Уральских горах. Я там мирно стрелял себе зайцев. Ну, скажем так, пытался стрелять, да все не везло, одного только подранил, и он ушел, роняя крошечные капли крови на снег и сухие былинки, но и те скоро исчезли. Терять подранков зазря для меня хуже анафемы, и я принялся тропить зайчишку, то есть потопал по его следу, и так провел весь короткий зимний день. Не ведая, что и меня кто-то тропит, как я зайца. Такой вот круговорот жажды крови в природе.
Я уже подумывал, не бросить ли это занятие – вымотался вконец, таскаясь по горам, извините, по самую задницу в снегу, да еще с заходами на болота. Там, в этих засыпанных снегом грязевых ваннах, было веселее всего. А впереди был еще длинный-длинный путь «домой», к шалашу, который мы с тремя ребятами поставили на хребте. Умные люди вообще остерегаются спотыкаться по ночам в горах: уж очень легко в темноте соскользнуть в какую-нибудь трещину. Она тебя радостно примет, и с концами. Только что был ты собственной персоной, и вот уже мешок с костями. Перспектива – обхохочешься.
Виденья поломанных ног и зайчишки, гибнущего зазря – ну, не совсем зазря, какая-нибудь лисичка мне только спасибо скажет – испортили настроение всмятку. Так вот просто бросить все к черту и уйти не было никакой возможности, и я решился на последний спурт, изо всех сил напрягая глаза, чтоб не сбиться со следа в густеющей тьме. Я знал, что зайчишка вот-вот должен залечь. След пошел сдвоенный, строенный, теперь скидка, след вроде кончается, а зайка растворяется в воздухе, и только наметанный глаз заметит ямку под кустом метрах в шести-семи: это косой сделал гигантский скачок, приземлился на все четыре лапки, собранные в точку, и пошел чесать дальше. Теперь должна быть петля – это когда косоглазый закладывает почти круг, возвращается на свой след и иногда наблюдает из-под елочки, как охотник, дурак дураком, копается в этих следах, а зайчишка со смеху покатывается. Когда местность позволяет, я пытаюсь сделать встречную петлю, и тут уж кто кого перемудрит. Иногда удается набрести на грызуна, когда тот стоит столбиком, колотит воздух передними короткими лапками, принюхивается, присматривается – и тут уж нечего делать, получай по ушам.
Слева у меня была скальная стенка; значит, петля могла уходить только вправо. Нервишки мои натянулись, ружье нежнее легло в руках. Я начал пятиться, потом повернулся и пошел по своему следу назад, туда, где скала загибалась. И до сего дня не знаю, что заставило меня заглянуть за поворот – провидение, экстрасенсорика или сверхъестественная чувствительность к опасности, которая с годами развивается у альпинистов и потом уж никогда не уходит. Не знаю, но только я заглянул за край и почти в ту же секунду дважды отпалил по налетающей на меня черной косматой комете. Автоматически я метил в голову, ведь в стволах были не пули и даже не картечь, а дробь на зимнего зайца — №3 в правом стволе и №1 в левом, и бить надо было только в лоб.
Не спрашивайте, как мне удалось отскочить с пути урагана, но удалось. Я стукнулся спиной о скалу и устоял на ногах, а медведь затормозил всеми четырьмя лапами, с неимоверной ловкостью развернулся, встал на дыбы и слепо двинулся в мою сторону. Дробью ему выбило оба глаза, только я ничего этого не знал, да и выбора у меня особо не было – я был как боксер на канатах. Я заорал, а может и завизжал, ширнул пустые стволы в оскаленную пасть, он с рыком клацнул о металл зубами, лапы его чуть не выдрали у меня ружье вместе с рукой, но я все же удержался за шейку приклада левой, а правая уже нащупала на поясе длинный якутский нож. Одним слитным движением я нырнул под взмах лапы, пырнул лезвием куда-то в область медвежьего сердца, отпустил ружье и нож и отскочил прочь – небось, побил мировой рекорд по прыжкам в ширину. Еще в прыжке я почувствовал страшной силы удар по спине и покатился по снегу, а следующее, что помню, — я стою на коленях и деревянными руками пытаюсь расстегнуть брезентовый чехол туристского топорика слева на поясе, у меня ничего не получается, я весь дрожу и не сразу соображаю, что потасовке конец.
Медведь сидел на задних лапах, привалившись боком к стенке почти там же, где только что стоял я. Он медленно зевал, из пасти толчками шла кровь, потом еще кровь, совсем немного, а потом челюсть отвисла, и кровь перестала течь. Я наконец вытащил свой жалкий топорик, подошел на вибрирующих ножках к далеко отлетевшему ружью, продул стволы, вытряс снег, аккуратно зарядил ружье пулями, не спуская с медведя глаз, и медленно, притормаживая на каждом шагу, подступил к медведю, готовый в любую секунду выстрелить. Глаза мои задержались на рукоятке ножа, торчащей из густой, спутанной шерсти в левом боку зверя – рукоятка не шевелилась. Значит, сердце остановилось, тупо подумал за меня кто-то.
Я сел, а вернее повалился на заснеженный валун и принялся перебирать свои поломки и потери. Рюкзачок мой был разодран надвое. Тут мне дико повезло, на рюкзак пришлась почти вся сила последнего медвежьего удара, а ведь этот черт может одним взмахом перебить хребет корове. В ватных моих штанах тоже зияла длинная рваная дыра, но когда это случилось, я, хоть убей, припомнить не мог. А в целом я отделался легким испугом да, небось, синяком во всю спину, если не считать общего потрясения взглядов на жизнь в целом.
Потом я осмотрел медведя. Он был молодой, но не пестун, хоть и в два раза меньше, чем казался во время нашей потасовочки. Не гигант, в общем, но довольно упитанный, совсем не похож на тех пугал, что не залегают на зиму из-за голода. Скорее всего его лишь недавно подняли из берлоги, а возможно и ранили, и был он зол на весь мир, а на людей особенно. Ну, и кто его осудит, беднягу.
Так я сидел на том валуне, дрожал и дышал быстро-быстро, как собака в тропическую жару, потихоньку замедляясь, и чем дольше я на него смотрел, тем менее свирепым и страшным он мне казался. Скорее жалким каким-то. Безглазая его башка была похожа на нечто пыльное и набитое опилками в краеведческом музее, а выражение его физиономии было не столько устрашающее, сколько… ну, обиженное, что ли. Опять же стало ясно, что недавняя героическая рукопашная была по большей части ни к чему. С левой стороны в голове медведика зияла порядочная рана: на таком близком расстоянии заряд дроби-единички не разлетается, а бьет в одну точку, как пуля, и попал я, что называется, «по месту». Бедняга был уже при смерти, когда кинулся в последнюю свою слепую атаку, и умнее всего было бы быстренько убраться с его дороги и подождать, пока он окачурится. А откуда мне было знать, подумал я почти виновато.
Короче, вовсе не чувствовал я себя героем-победителем, а скорее довольно несчастным человеком с некоторым налетом отвращения к самому себе и к тому, как все в этом мире устроено. Очень мутное ощущение, и разобраться в нем мне было тогда не по силам. Ну, конечно, радостно, что живой. Это – без вопросов. Столь же ясно, однако, что быть живым – вовсе не так уж само собой разумеется. Как говорится, тут возможны варианты. Конституция говорит одно, а бабка – надвое. Наивняк этот насчет святого права ходить и сопеть в две дырки, может, и вернется, но должно пройти время. Я попробовал нащупать какое-нибудь сравнение для своих ощущений, но в голову лезла только tristesse post-coitale, что было очевидной дурью. А с другой стороны, может и нет. Тяжело вздохнув, я спросил себя: Слушай, друг, а ты часом не стареешь?
Вообще-то ясно, в чем тут дело: я был один, а потому открыт всяким душевным заморочкам и поискам, притом совершенно не ко времени. Если б я был с ребятами, сантиментам просто не было бы места, все бы шло по ритуалу: соленые шуточки про то, кто больше наложил в штаны, а кто успел только хлебальник разинуть, стопарь-другой водочки, «Выпьем, други, на крови…» и прочая суета. Плотная защита от грустных мыслей до самого отхода ко сну, а к тому времени я б уже порядком наклюкался. А теперь я сидел под звездами среди мертвой тишины, лицом к лицу с живым существом, которое только что уработал, и единственным моим оправданием было то, что он сам напросился.
Седалище понемногу начало замерзать – все ж таки камень и снег. Я еще раз тяжко вздохнул, встал и похлопал медведя по мохнатой изуродованной голове, бормоча при этом: «Зря ты, паря… Как с х.. сорвался, понимаешь». С усилием выдрал из медвежьего бока нож, аккуратно протер его снегом и сунул в ножны. Еще с минуту постоял лицом к лицу с темной массой, в которой только обнаженные клыки белели там, где не были залиты черной кровью. Надо было что-то придумывать.
Бросать медведя здесь на ночь было никак нельзя: к утру волки не оставят от него и куска мяса на полшашлыка. Я вспомнил упущенного зайца-подранка, которого последние события начисто выбили у меня из головы. Терять еще и медведя – нет, невыносимо. Постанывая при мысли обо всем, что теперь предстояло сделать, я принялся рыться в снегу, собирать высыпавшиеся из рюкзака манатки, а потом вскарабкался на утес, под которым и разыгралась вся эта драма.
Наверху, в полной уже темноте, я развел костер на пне и принялся подавать сигналы, как нас учили в альпинизме: выстрел через каждые десять секунд в течение минуты.
Часа через два ребята меня разыскали. Конечно, эти бесчувственные охламоны первым делом поинтересовались знать, в каком виде у меня подштанники. Пришлось их разочаровать. Я ведь просто не успел испугаться. Но все равно, пока мы снимали шкуру, свежевали тушу и рубили ее на четыре куска, чтоб каждому было что нести, то один, то другой начинал развивать тему медвежьей хворости, и все про то, какая это прилипчивая болезнь. Шуточкам пришел конец, когда кто-то заметил приличное количество парных ярко-желтых огоньков в окружающем лесу. То светились глаза волчьей стаи, собравшейся закусить медвежьей требухой. Небось, они моего зайчика разорвали в секунд, и не всем там даже на зуб попало. Бедный зякин. Из огня да в полымя. Нет, ну до чего зверская планета…
Позже я часто рассказывал друзьям-охотникам про этот случай, и общее мнение такое, что мне со страшной силой повезло. Судя по рассказам, когда медведь скрадывает человека, тот и обернуться не успевает, не то что выстрелить, а если стреляет, то «не по месту», в неубойные части тела, и все кончается очень невесело.
И все же главная мораль таких россказней – а наслушался я их порядком – надо воевать до конца. Тут я вроде поступил правильно, хотя действовал не по разуму, а единственно из инстинкта. Рассказывали, например, что один грибник в таком же вот сеансе мордобоя воткнул медведю свой ножик в ноздрю и там крутил, пока мишка не взвыл от боли и не отпустил его на волю. В другой стычке вообще непонятно, кто кого ломал: здоровенный мужик ухватил косолапого за челюсть, потом за язык и чуть было его не вырвал, хотя тот и пожевал ему руку порядком. И в обоих случаях человек выжил, что как-то вдохновляет.
Да, таких духоподъемных историй много. Кто ж из нас любит кино с плохим концом. Но когда я вспоминаю эту зимнюю картинку у подножья скалы, меня пробирает дрожь, хотя с годами все меньше и меньше. И я каждый раз представляю, как это могло кончиться. Ведь совсем по-другому могло кончиться.
Потому я и думаю: и сколько ж таких героев попало в немую статистику под грустной рубрикой, так похожей на эпитафию: «Пропал в тайге»…
