Славная речка Молога, только течет она не совсем туда, куда надо бы. Если плыть от Бежецка, или от Максатихи, как плыл я в этот раз, то направление все больше на северо-восток, и ветер в августе тоже с северо-востока, так что получается сплошной мордотык, и грести утомительно, особенно если ты на резиновой лодчонке и она парусит, как сволочь.
А в остальном все очень даже ничего, речка тихая, малонаселенная, по берегам леса хвойные и разные, в лесу грибы-ягоды, в воде рыба, в осоке и в рогозе утки. Дождичок бывает, но не сплошь, а так, побрызгает да перестанет; никаких этих круглосуточных осенних безобразий. Ну и красота, конечно. Красотища душещипательная, аж грести забываешь – накатывает эдакий ступор с широко раскрытыми глазами. Кучерявые беленькие облачка выстраиваются в элегантные ряды во все небо, квадратно-гнездовым способом, потом медленно и затейливо перестраиваются, словно хороший кордебалет или зримый Бах, до того все гармонично и гипнотично.
А у меня еще на все эти приятные мелочи наслаивалась сладенькая ностальгия. Лет за десять-пятнадцать до того, где-то в восьмидесятых, еще до суматохи перестройки, я тут уже плавал, от Бежецка до Пестова. Всякие шероховатости стерлись, и то плаванье вспоминалось, как сплошной залет в рай. Почему-то на память приходили главным образом встречи, и все какие-то сугубо приятные.
Вот тут милая молодая пара на байдарке меня обогнала, и они все дивились на мою ЛЭ-3. Конечно, она больше на пороги рассчитана, и на тихой речке выглядит немного спесиво, нечто крупное и очень надутое. Зато мне удобно в ней валяться. Как султан на подушках.
Потом был подводный охотник, я ему еще свою палку колбасы отдал. Мне показалось, она перегрелась на солнце, боялся за свою капризную печень, а он не знал, как благодарить. Тогда колбасы, тем более сырокопченой, в провинции не было в принципе; проще было алмазы найти.
Дальше на мою стоянку егерь наскочил, сначала строгий, а после третьей стопки совсем расплылся и все мне пару уток совал. Он их целый рюкзак намолотил втихую, под открытие сезона; только мне ни к чему, я и сам с усам.
У этого обрыва, например, три пьяных мужика попросили перевезти на другой берег, притом один сдуру сел на борт, чуть лодку не перевернул. То-то гоготу было.
Вот тут из-за поворота вывалил здоровенный плот с мотором, а на нем целая шарага народу, мужики, женщины и даже детишки, все из МГУ, с биофака, наверно. Они, оказывается, эту Мологу год за годом на своем плоту утюжат, вверх-вниз. И сразу видно – бывалые; один у меня на глазах селезня заполошного мастерски срубил, на очень приличной дистанции.
А здесь вот по правой стороне вообще несказанно чудное место. На высоком берегу поляна, а на поляне, видно, когда-то целая компания художников-скульпторов несколько недель лагерем стояла, творила из сушин скульптуры, и получился музей под открытым небом. На входе два здоровенных сухих дерева в виде ворот – пьяный мужичок в обнимку с пьяной же бабой, а по поляне всякие чудища разбросаны: Кощей Бессмертный, Лесовик, Жуть-в-полосочку с длинным полосатым носом, Папуаска с вислыми титьками и полными ярко-красным губами из жести консервной банки, и много еще чего, теперь забытого. Сразу видно, веселые, хорошие люди тут забавлялись, и чистоту после себя оставили прямо японскую.
Я на этой полянке тогда притормозил, дня два стоял, стишки для одного журнала переводил, благо те хорошие люди и длинный стол капитальный под сосной построили со скамейками, очень удобно. Чьи стихи, уж не упомню, но не очень мерзкие, иначе бы запомнил. В таком блаженном состоянии духа они и переводились как-то сами собой, успевай только записывать.
А к вечеру второго дня подвалили два молодых мужика, Леша и Саша, на самодельном надувном катамаране. Очень мощная конструкция, с объемистыми баллонами, с дюралевыми гребями и прочим, на ней в самую пору слонов катать. Ребята вежливо попросили разрешения пристать к моему шалашу, я с радостью им помог выгрузиться, и дальше мы уже плыли до Пестова одной компанией, но сначала еще там постояли. Они уходили на целый день в лес, собирали бруснику, у них для этого дела на кате огромный короб был, тоже самодельный. Им надо было брусники на всю зиму запасти, потому как брусничный морс – первое средство от похмелья. У знающих мужиков этого зелия целая бочка в сенях стоит, и первым делом по утрянке надо из ковшика причаститься, а иначе жизнь не в жизнь.
Вечером, отряхнувшись от лосиных вшей, они потягивали спиртец, но очень в меру, и вообще были уважительные, особенно когда узнали, чем я по жизни занимаюсь. Леша тогда еще протянул: «О-о. А мы все больше по железу…» Из Балашихи они были. Все звали меня с собой в лес, но мне правда надо было переводить, и к тому ж я беспокоился – как это можно бросить лодки, палатки, вещички в лесу, там же проселочная дорога рядом, далеко ли до греха. А они мне говорят, в этих местах ничего такого не бывает; они тут не первый раз, уходят на целый день и даже палатку не зашнуровывают. Местный народ очень патриархальный и до чрезвычайности честный, хоть и пристально пьющщый.
И вот теперь я плыл по этим же местам, правда, не на ЛЭ, а на крохотной, верткой «Ласточке» — резиновой лодочке, скроенной по форме байдарки. В этот раз таких встреч на реке не было. Попадались мужички, но все хмурые и неприветливые. С ними все ясно – браконьерят сетями от безработицы и безденежья, всю рыбку из реки, небось, выцедили и пропили. А туристов – нуль. Видно, при нищем нашем социализме у людей была масса свободного времени, подумал я себе, а теперь всем надо добывать хлеб насущный, и некогда по речкам болтаться. У кого есть досуг, летают в Турцию или на Канары, остальные пашут или воруют, или и то, и другое, и все пьют, так что не до того. А мне остается размягченно предаваться воспоминаниям.
Я так и делал. Когда подплывал к «музею», рожа у меня, небось, расплылась в эдакой задумчиво-счастливой улыбке. Но скоро ее как ветром сдуло. Только я вывернул из-за поворота, как на сердце сразу похолодело: на полянке происходило нечто в высшей мере гадкое. Посредине ее торчал здоровенный внедорожник, а рядом клубок голых тел, из которого несся истошный визг, потом глухой удар, другой, стон, вопль и снова визг, предсмертный, захлебывающийся, почти без слов, еле-еле можно было различить придушенное «О-мо-ги-и-е-е!» Вопила определенно молодая девица, хоть ее почти не было видно, только дергающиеся в воздухе ноги, а три бугая с азартом ее насиловали – двое держат, один пытается, и все ржут и орут. В стороне под сосной на толстом надувном матрасе сидел четвертый, с бутылкой в руке, и внимательно наблюдал.
Дальше я действовал без мысли, на автомате – в два-три гребка подлетел к берегу, выскочил из лодки и кинулся к этому клубку, вопя что-то интеллигентски-нелепое вроде «Что вы делаете! Прекратите сейчас же!» и еще что-то. Много я накричать не успел, потому как сразу же получил в морду от одного из бугаев и покатился вниз, к воде. Хоть я успел слегка откинуться назад в момент удара, плюха была мощная, и я на пару секунд вырубился, однако успел сообразить, что надо стремительно уносить ноги. Быки накатывали на меня всей толпой, втроем, и пьяные их гляделки были глазами жадных до убийства зверей, а сзади маячил еще четвертый и, похоже, в руке у него был уже ствол, а не бутылка.
Такие эпизоды невозможно вспомнить в точности, память выдает их отдельными кадрами, обрывками, часто вразнобой. Я помню только, что неведомым способом оказался в лодке и бешено гребу к противоположному берегу, за мной вплавь гонятся все три быка, а тот, четвертый, стоит на обрывчике и палит из пистолета, но боится попасть в своих, все время высит, и пули чмокают об воду перед носом «Ласточки». Потом он и вовсе перестал стрелять – далеко уж было.
Двое из этих бугаев скоро отстали, а один, видно, спортсмен-пловец, в азарте погони настырно буровил за мной кролем и мог бы и достать. «Ласточка» ведь хоть и байдарка, но резиновая и тихоходная. Перевернуть же ее вообще ничего не стоило, она и сама все норовила кильнуться. Однако я к тому времени уже взбеленился по-настоящему, бросил грести, изготовился, и когда этот чемпион приблизился на нужное расстояние, рубанул его по башке ребром лопасти дюралевого весла раз, другой, потом еще ткнул в окровавленную морду, как копьем, и тут же резво погреб дальше, не глядя, что там с ним. Вроде под воду ушел. В самый раз я его отоварил. А как я при этом не перевернулся, сказать не могу; обязан был перевернуться, при таких резких телодвижениях.
Благодарение Богу, у противоположного берега, напротив устья некрупного притока, лежал низкий, густо заросший остров. Видно, во время всей этой гонки я о нем подсознательно помнил, а теперь шмыгнул за его нижнюю оконечность и тут же остановился – надо было передохнуть. Легкие мои лопались, сердце неслось вскачь, руки-ноги неуемно дрожали, а сам я чувствовал себя как уходящий от смертельной погони зверь. Да так оно и было.
Я вспомнил, что там у них на поляне лежала байдарка, нормальная, еще советских времен, тяжелая байдара, то ли «салют», то ли «нептун». Если б эти скоты вместо того, чтобы по-щенячьи скакать за мной в реку, скинули на воду лодку, догнали б они меня в два счета, и лежал бы я уже на дне Мологи со вспоротым животом, как пить дать. Азарт и пьянка их подвели. Они уж, небось, глаза выпучили, видели, как из меня кровь хлещет, один-два гребка, и я у них в руках. Повезло мне, как утопленнику. Но бандюги еще могут поправить дело, могут вернуться на берег, вскочить в лодку, и если я сейчас как-нибудь не извернусь, мне хана.
Надо было что-то придумывать, но в голову ничего не лезло; никакого выхода не светило. Слишком неравны силы. Одна сумасшедшая надежда – что они не станут за мной гоняться, а тихо-мирно слиняют на своем джипе. Ага, как же. Таких свидетелей, как я, не просто убивают, таких на лоскуты режут. А я ж не только неудобный свидетель, я им еще кровь пустил.
Ладно, чего так рассиживаться, самого себя пугать до смерти. Я выскользнул на берег, ползком пробрался на ту сторону острова, с которой была видна река, осторожненько выглянул из-за куста, и тут у меня самую чуточку отлегло от сердца. Похоже, я от души изрубил того пловца, и сейчас двое других тянули его к берегу, а там тот, четвертый, стаскивал в воду байдарку, видно, торопился им на помощь. Какая-то передышка у меня есть. Им надо будет повозиться с этим ублюдком – даст Бог, он наглотался водички, и его еще надо будет откачивать. Но потом все равно погонятся за мной.
Не поднимая головы, я отполз от куста, чуть не на четвереньках метнулся к лодке, угнездился в ней и со всей мочи погреб к устью притока, но потом так же резко осадил. Если бандосы за мной погонятся, они пойдут именно прямо, вверх по притоку – ни вниз, ни вверх по Мологе я уходить не мог, кто-то из них наверняка меня засек бы, либо с байдарки, либо с берега. Но был еще третий путь – налево вверх по протоке, отделяющей островок от материка. Правда, протока приведет все к той же Мологе, но несколько выше по течению. Шансов спрятаться здесь у меня меньше – так, во всяком случае, должен подумать враг, если он вообще способен соображать. А потому надо уходить именно в эту щель меж островом и берегом, а дальше – по обстановке.
И я решительно погреб влево.
