Я прислушался. Нигде ничто не шевелилось. Видно, охотнички и вправду кинулись меня ловить. Неизвестно, правда, сколько времени они уже отсутствуют; могут и вернуться с минуту на минуту. Если я хочу творить тут еще какие-то добрые дела, то нужно орудовать четко, без спешки, но очень, очень резво.
Номер раз: обезопасить тыл. В карманах у меня всегда полно обрывков веревок и шнура, я их зову мутузками. Мутузки – первое дело в походе; постоянно надо что-то к чему-то вязать. Трясущимися руками я вытащил пару мутузков, потом еще пару, и связал бесчувственных бандюг по рукам и ногам, связал капитально, рифовым узлом, так, что тонкие нейлоновые шнуры врезались в кожу. Оставил их там, где они были, в более или менее натуральных позах, и кинулся шарить по поляне.
Сначала к машине – пусто. Метнулся к палатке – и на тебе, там не только голенькая мадемуазель, попавшая в такую передрягу; рядом с ней еще и крупный парень лежит лет двадцати пяти. Оба связаны липкой коричневой лентой, рты заклеены, оба в синяках и ссадинах, но явно живые – воззрились на меня растопыренными в ужасе глазами. Видно, их в палатку затолкали, чтоб с проселка не было видно, если вдруг мимо кто ехать будет.
Тут я сделал первую ошибку – отодрал ленту со рта девчушки, и она тотчас, натурально, забилась, завизжала, заверещала. Истерика по полной программе. Я шлепнул ее ладошкой по щеке, и то была вторая ошибка: девица отключилась. Лапа у меня все же системы «кувалда», и надо соизмерять, но не всегда получается, особенно в такой вот нервной обстановке.
Я повернулся к парню.
—Я сейчас сдеру с тебя липучку, но чтоб без воплей, ясно? Тишина в студии, идут съемки, понял? – Он кивнул. Я содрал ленту с его физиономии, не слишком нежно, но разве тут до нежностей. – Тебя как зовут?
—Костя…
—Давай, Костя, изложи коротенько, что тут произошло, как и во что вы тут вляпались.
—Да мы со Светкой сплавлялись по Мологе, остановились тут переночевать…
—Байдара, значит, ваша?
—Наша… Палатка тоже. Остановились переночевать, а утром приехали эти… Сначала ничего, шашлыки жарили, выпивали, нас пригласили, а потом стали Светку лапать… Я что-то сказал, так мне сразу в морду, попинали ногами, связали, в палатку засунули, а Светку – вот…
—Ясненько. Двое на байде давно отчалили?
—Это когда Светку сюда затолкали, наверно… Минут сорок уже прошло.
Значит, очень скоро должны вернуться. По пьяни да по жаре вряд ли у них будет охота целый день искать ветра в поле – вместо того, чтобы в свое удовольствие девку жарить. Телку, по-ихнему.
—Значит так, друг мой Костя. Сейчас я срежу с тебя и с твоей подруги путы, и ты мне за Светку головой своей побитой отвечаешь, понял? Чтоб от нее ни звука, понял? Замереть. Возможно, надолго, не знаю.
—А где этот… с татуировкой?
—Отдыхает, я его уговорил. – Костя испуганно глянул на мою окровавленную дубину. – Сейчас я ему еще рот залеплю, чтоб он сдуру не сболтнул лишнего.
Я вытащил нож и быстренько срезал с их рук и ног липучку, которой они были спеленуты. Моток ее валялся тут же. Я подобрал его, вылез из палатки, глянул на реку. Пока пусто.
Все же здоровенный бык этот, татуированный. Когда я подошел к столу, он уже успел слегка очухаться, все пытался встать и встретил меня совершенно устрашающим рыком, такие страсти изрыгал на своей дикой фене, что любой на моем месте испугался бы. Я так испугался, что со всего маху ахнул его дубиной по грязным щербатым зубам; там сразу образовалось кровавое месиво, и больше никаких страшных слов я от него не слышал. Потом я еще дважды угостил его по почкам, по правой и по левой, тоже со всего маху, чтоб он не слишком дергался, когда я буду заматывать его рот липучкой. Замотал. И еще примотал его к скамейке, чтоб он сидел там, как манекен. По почкам, видно, очень крепко ему досталось, потому как глаза все норовили вывалиться из орбит. Чтоб он не очень мучился, я еще слегка примочил его по башке, сзади справа над ухом, и он уронил голову на стол.
Пока я так его обрабатывал, пан спортсмен, великий пловец наш, тоже очнулся и, когда я к нему повернулся, засучил связанными ножками и плаксиво забормотал:
—Дяденька, не надо… Дяденька, пожалуйста… Не надо, пожалуйста…
Ни фига себе племянничек. Лет под тридцать, небось. Нет, жидка все же эта сволота на расправу. Так я ему и сказал, поигрывая дубинкой:
—А ну захлопнись, племянничек. Плаваешь ты больно быстро. Считай, приплыл. Финиш. – Еще не договорив, я резко потянул его булавой через лоб, и он обмяк. Ну и заработал же он себе головную боль. На месяц, небось, хватит. Если не дольше.
Я усадил его спиной к сосне, разрезал шнур на кистях, завел руки за ствол и накрепко связал их там, потом обмотал физиономию липучкой. Мычать сможет, а членораздельно изъясняться – навряд.
Потом я отбежал к самой воде, полюбовался на свою работу. Татуированный сидел в явно привычной для него позе – мордой в салат. Пловца из-за стола вообще не видно, только ступни сорок четвертого размера да край матраса. Обитатели палатки замерли, как мышки. Значит, все у нас в норме. Ждем гостей, точнее хозяев.
Я забрался в джип. Сразу мучительно захотелось ударить по газам и рвануть, куда глаза глядят. Забрать эту парочку и дернуть. Черт с ним, с барахлом, с лодкой, своя шкура дороже. Вот только — куда рвануть? Я аж замычал с тоски. Страна большая, а спрятаться негде. Напорешься без документов на ГАИ, они ж тебя и сдадут браткам. Все наверняка друг с другом повязаны, сволочи. А того проще, вернутся эти соколы, машины нет, босс побит, они звякнут своим в городе по мобильнику, те мигом примчатся. И что тогда? Голливудские гонки? Они только в Голливуде хорошо кончаются. Нет уж, раз ступил на партизанскую стезю, партизань до конца. Лес не выдаст, свинья не съест.
Стекла у этого предмета роскоши были те, что нужно, тонированные: меня не видно, я вижу все. Я открыл одно окно, со стороны стола, и приготовился ждать. В машине было душно до дурноты, остро чем-то воняло, похоже на блевотину, но как включить кондиционер, я не знал, да и остерегался жать на кнопки – еще загудит что-нибудь, замигает. Ладно, потерпим. Заодно подумаем про свое неправедное поведение.
Вот, скажем, по тем же канонам Голливуда мне надо было выйти эдак важно на поляну, сказать врагам что-то нравоучительное, потом долго с ними махаться, устроить сценический бой, чтоб красиво было. То-то б они во мне дырок наделали. Понятно, спящих гасить – не Бог весть какая доблесть, но так уж получилось. И предел необходимой обороны я превысил, ой как превысил. Любой судья впаяет мне лет пять исправительной колонии строгого режима. Это как минимум. Только что там пять лет, мне бы до суда дожить, и то навряд. Линчуют меня братки, как негра. В какой-нибудь извращенной форме.
Значит, надо выкручиваться самому. А тут еще эта парочка навязалась на мою голову. Один у меня друг, и тот самодельный. Я погладил револьвер: не подведи, паскуда. Когда-то в спецуре ВДВ я укладывал в десятку пулю на пулю, но то когда было. Тридцать лет тому назад. И предмет в руках тогда был достойный всякого уважения, «тульский Токарева», входит в десятку лучших пистолетов всех времен и народов. Не то что этот ублюдок. Еще разорвет в руках. Но вроде не должно.
Наверно, я как раз пристально смотрел на оружие, когда байдарка вывернулась из-за острова, и увидел я их уже чуть не на середине реки. Мне сразу захотелось пригнуться в салоне, хотя я помнил про тонированные стекла. Они махали веслами нелепо, что называется, вразножопицу, но шли ходко и пристали уже через пару минут. Я даже нервишки свои не успел привести в порядок. Вечно у меня перед какой-нибудь поножовщиной руки дрожат и даже голова дергается. Нервный субъект-с. С первой секунды настоящего дела все это отлетает, но вот несколько мгновений или минут перед открытой рубкой – просто наказание. Я снова, кажется, в третий раз в этот день, сделал глубокий вдох, выдох, а дальше было некогда – те двое уже карабкались на высокий берег.
Один был повыше, хорошо сложен, чистый Аполлон, и даже физиономия классическая. В руке он держал укороченный помповик без приклада, с пистолетной рукояткой, калибра двенадцатого, модный у всяких «чопов» — частных охранных предприятий, они же «крыши», рэкетирские шайки. Помповик такого калибра – страшное оружие на ближней дистанции, из него можно башку отстрелить. Второй, приземистый, квадратненький такой неандерталец, помахивал нунчаками; тоже оружие – не подарок, довольно дальнобойное, притом с одного удара мозги вышибает.
Сначала они шли вразвалку, потом ускорили шаг – видно, почуяли что-то неладное – и тут как раз поравнялись с джипом. До них было метра три-четыре, вот-вот засекут меня боковым зрением, я поднял «дуру» вровень с открытым окном и заорал страшным басом: «Бросай оружие!» А дальше дело пошло на миллисекунды. Они оба от моего вопля шарахнулись, и тот, что с помповиком, разрядил ствол в бок джипа, а я почти одновременно всадил ему пулю в ляжку. Он выронил оружие и повалился на травку. Коренастый, видя, что револьвер в окне довольно твердо направлен ему в живот, откинул нунчаки в сторону и без напоминаний лег на землю, руки на затылке. Подготовленный малый.
В ушах у меня звенело от собственного рыка и грохота сдвоенного выстрела, все поджилки играли, но я проделал все, что нужно, практически без суеты: выскользнул из джипа, ногой отбросил помповик, подобрал нунчаки и дважды взмахнул ими. Еще две головные боли, итого четыре, а больше и не нужно. Можно передохнуть.
Надо сказать, до этого случая меня уже убивали, и не раз, и всегда ощущение после схватки – гнуснее не придумаешь. Вообще же это совсем другое какое-то измерение бытия, мерять его на обычный аршин невозможно, изъяснять – тоже. Можно, конечно, перечислить поступки и события более или менее в той последовательности, как их помнишь, только вот трудно сказать, что ты помнишь, а что додумываешь. Но в целом так оно все и должно было быть, как я изложил. Что я совершенно твердо помню – как засунул нунчаки за пояс, потом поднял помповик, поставил на предохранитель и так постоял, глядя на дыру в дверце джипа. Заряд ушел в сиденье. Чуть повыше, подумал я, и быть бы мне с такой же здоровенной дырой в животе. Неприятно. Ладно, переживания на потом.
—Ко-остя! — заорал я.
Через пару секунд Костя стоял рядом, бледный и дрожащий, но, как мне показалось, вполне способный двигаться и даже соображать. Я перебросил помповик в левую руку, вытащил из кармана один из своих бесчисленных мутузков и протянул Константину.
– Костя, я их постерегу, а ты, пожалуйста…
Я не договорил, потому что парниша, не слушая меня, с диким ревом накинулся на поверженного Аполлона и принялся молотить его здоровенными своими кулачищами. Я снова заорал «Костя!», но куда там – парень совершенно озверел. Пришлось вытащить из-за пояса нунчаки и с потягом огреть молодца по заднице. Он вскочил, держась за ушибленное место и дико озираясь:
—Вы че…
—Через плечо. Кончай дурью маяться, надо ноги уносить. Линять отсюда подальше, без шуму и пыли, чтоб ни полиция не нашла, ни братки. Хочешь тут оставаться – так и скажи, а я исчезну. Только ты себе уже срок заработал – избил раненого, к тому ж он без чувств. Это года на три потянет. Если доживешь до суда, конечно.
Костя посерел с лица, и глаза его стали поосмысленнее. Я протянул ему мутузки.
—Вяжи их по рукам и ногам. Покрепче. Чтоб не освободились.
Когда с этим было покончено, я замотал липкой лентой рты обоим браткам, потом перевязал ею же дырку в аполлоновой ляжке. Рана в общем-то пустяковая, в мякоть, там и кровь уж перестала течь, но – на всякий случай. Потом мы с Костей за руки, за ноги оттащили обоих к небольшой, густо заросшей расселине, где по дну тек малый ручей, и кинули их туда вниз, на прокорм комарам. Туда же отправили и остальных двоих.
Мне все сильнее хотелось исчезнуть с этого отныне проклятого места, мигом и со страшной скоростью, но природная аккуратность не пускала. Надо было зачистить все путем, чтоб потом не кусать локти. Я торопливо обыскал одежду бандитов и осмотрел джип, все ценное – деньги, документы, голды, патроны к помповику и револьверу, ножи-выкидухи – побросал в найденную тут же сумку. Еще в один пакет посовал найденную еду – колбасу там и прочее, до черта всего. Поставил рычаг скоростей на нейтралку, отпустил ручник. Открыл все окна джипа, а двери закрыл.
—Костя, навались.
Мы уперлись, джип легко покатился под горку, лихо кувыркнулся с глиняного обрыва в Мологу, перевернулся, шлепнулся со страшным шумом вверх колесами и медленно затонул. Я боялся, что колеса будут торчать над водой, но тут оказалось довольно глубоко, и джип исчез с концами. То-то бандюки погорюют. Если выживут. Да нет, эти гады живучие. Очухаются, выберутся как-нибудь. Лишь бы нас не догнали.
Я оглянулся. Вроде все чисто, с проселка, во всяком случае, ничего особенно в глаза не бросится. Только на столе ералаш. Я убрал пару непочатых бутылок в сумку, остальное спешно побросал в расселину. Еще раз огляделся.
Из палатки боязливо выглядывала героиня всего этого кошмара. Я поманил – она выбралась на свет божий и, спотыкаясь, подошла. Высокая блондинка, фигуристая, мордашка, может, и ничего, но сейчас не разберешь – фонари под обоими глазами, губы, щеки зло покусаны и побиты, и все это дело в крови, в слезах и соплях. Волосы дыбом, сама вся дрожит, лицо дергается. Душераздирающее зрелище. На ней уже был тренировочный костюмчик, но тоже в жалком виде, местами распущен на лоскуты, тело так и просвечивает. Сдирали его, видно, в большом азарте и не без помощи ножа.
Я жутко боялся еще одного приступа истерики, но обошлось – она только вцепилась мне в руку обеими своими, прижалась и вся дрожала. Я неловко погладил ее по голове левой рукой, пробормотал что-то успокоительное: «Ну-ну, все хорошо, все хорошо», но потом обращался в основном к ее другу, или кем он там ей приходился:
—Ребята, с Мологи надо уходить, и живее. Могут быть крупные неприятности. Если нас засекут, никому тут ничего не докажешь, а пострадать можно капитально. Ясно? – Костя кивнул. — Надо исчезнуть, раствориться. Я знаю как. Сейчас сбегаю за своей лодочкой, а вы быстро-быстро упаковывайтесь. Даю вам десять минут, не больше.
Я попробовал было мягко высвободиться из рук девушки, но она только тихо взвыла. Пришлось отвести ее к палатке и скомандовать: «Собирай рюкзак». Она покорно забралась в палатку, а я подмигнул Косте и марш-марш рысью к своему недавнему логову.
Пробегая мимо ручья, заглянул в расселину, но там все было тихо. Как в могиле.
