Придется, наверно, рассказать эту историю до конца, хотя уже в этом пункте все вроде закруглено, порок наказан, добродетель более или менее торжествует, правда, не совсем в белых одеждах, а несколько замаранная в процессе, но жизнь, она всегда с говнецом. А вот в том, что случилось дальше, имела место некая лабуда, и есть соблазн ее опустить и на том закруглиться. Но уж давным-давно, принимаясь за эти были, я поклялся себе излагать «все как дело было», раз у меня такой жанр. Любой рассказчик знает, что не всегда кристально ясно, как же оно вправду было, и иногда кажется вот так, а немного погодя получается иначе, с небольшим сдвигом, от которого все может вообще пойти наперекосяк. И вот ты пялишься на эти картинки и не можешь взять в толк, что к чему: ведь вроде и так было, и эдак, а уж как могло бы быть, так это вообще туши фонарь. А посему лучше рассказать поподробнее, чем что-то отсечь. Тут одно утешение: если в рассказе получится эта самая лабуда, так она и в жизни была не лучше.
А было так. Ушли мы, никем, похоже, не замеченные, в тот левый приток, куда я давеча хотел было спрятаться, а потом раздумал. И перли вверх по нему весь остаток дня и полночи. Течение несильное, но когда с ним воюешь час за часом, получается довольно противно. Берега по-прежнему отменно красивые, сплошные хвойные леса, однако я это механически только отмечал, не до того было, а в основном радовался безлюдью. Места болотистые, людям там делать совершенно нечего, деревень нет. Даже рыбаки туда не суются; по болоту к берегу не подойдешь, по реке на лодке тоже не пробьешься – часты старые завалы и бобровые плотины. Мы их обносили, и это было тяжко и грязно, но я все равно потихоньку ликовал: людские глаза нам совершенно ни к чему.
Причина такой нелюдимости яснее ясного. Уж больно сурово я обошелся с бандюками, и не хотелось, чтоб мне об этом кто-то напоминал. Мне и без того всякие батальные сцены из недавнего прошлого мерещились, беспрерывно и неотвязно, и то и дело мороз по коже продирал. Ведь все могло очень-очень по-другому обернуться; я слишком живо себе представлял, как именно все могло обернуться.
К полуночи я сам совсем выбился из сил, не говоря про ребятишек. Посему, как только засек бережок чуть повыше, дал команду причаливать. Место было кочковатое, густо заросшее, шибко комариное, но мы ж сюда не за безоблачным счастьем полезли. Костер жечь не стали, наощупь поставили палатки, они свою, я свою. Потом я отрезал всем по куску трофейной колбасы и хлеба, выдал по помидору. Угрюмо пожевали. Запили «с горла», тоже из трофейной бутылки – оказалось виски. Хорошенько так продрал глотку этот шотландский самогон.
Говорить особо было не о чем, отсыпаться надо, дать отдых измученному телу. Я так и сказал: «Ну, по палаткам. Завтра рано вставать».
И тут Светлана опять в меня вцепилась.
—Анатолий Ефимович! – Это я так для конспирации им назвался – именем-отчеством своего шурина; небось, не обидится. А выкладывать свои паспортные данные в таких скользких обстоятельствах меня жизнь давно отучила. – Анатоль Ефимыч, миленький, пожалуйста, можно я у вас в палатке… Мне страшно, понимаете, я боюсь, боюсь!
Деву можно было понять. В голосе снова отчетливая истерика. Если б я такого, как она, натерпелся, небось, не так еще дрожал бы. Она ж вообще могла чокнуться, так что еще хорошо держится. Только дышит очень тяжело и прерывисто, вот-вот сорвется в полномасштабную истерику. Однако я попробовал отшутиться.
—Да чего тебе бояться. Смотри, у тебя защитник какой. В два раза здоровее меня. Если что, так он и защитит…
Тут ее и взорвало.
—Ага, защитит он, как же! Уже защитил! Защитник, гад… Они измывались, приказали ему меня трахнуть, так он и полез со своим… Гад, гад… А они ржут… Только у него ничего не вышло… Они ж его самого поставили крабом… Педики гнойные… И этот слизняк… Убила бы гада…
В общем, тут такие бездны бытия открывались, такие страсти, что я спасовал начисто – ведь она в любую секунду могла забиться в конвульсиях, заорать на весь лес, а то и в патлы другу своему вцепиться. Друг отвернулся, засопел, а я торопливо забормотал:
—Ладно, ладно, Светик, ты только успокойся, тащи свой спальник или что там у тебя, забирайся в палатку, только спокойно, спокойно, тут совсем нельзя кричать, хорошо?
Спальник у них оказался паршивенький и один на двоих, пришлось оставить его Косте, а подруга его забилась в мой просторный, пуховый, итальянский и прижукла там, как мышь. Словно боялась, что я передумаю и вытурю ее оттуда. Вот уж досталось человеку сегодня.
Я еще постоял на берегу, пытаясь что-то высмотреть или выслушать, но куда там. Глухо, как где-нибудь в тайге на краю света, на Лене или еще где. Даже плеска рыбы не слышно. Ну и хорошо, ну и славненько. Нам сейчас главное – мир и симметрия, тишина и безветрие, или как там оно поется. Переживать будем потом, переживаний нам теперь на год хватит. Давно со мной такой страсти не приключалось. Потом это все обмозгуем, а сейчас – отключиться, умереть, уснуть. To die, to sleep, perchance to dream…
Уснуть сразу не получилось, по причине вполне понятной. Только я забрался в спальник, как Светлана судорожно прилипла ко мне по всей длине, и не отталкивать же – человека самым серьезным образом дрожь бьет. А надо сказать, что в спальнике я всегда сплю в одних плавках, привычка такая, так почему-то теплее, спросите кого хотите из бродячего люда. Из-за этого получилось известное мужское неудобство, и я потихоньку взял ее за руку, чтоб она нечаянно за что-нибудь не зацепилась. Так, ручка в ручку, мы в конце концов и заснули – как два голубка.
Такая вот получилась завязочка. И с какой стороны ни посмотри, совершенно неизбежно получилась. Впрочем, все остальное, включая развязку, тоже вполне неизбежно двигалось, от пункта к пункту. Уже с этой точки дальнейшее ясно просматривалось. Во всяком случае, как вариант. Может, я бы и сумел удержать все в рамочках, но уж больно крупным засранцем этот Костик оказался. Однако все по порядку.
Двигались мы медленно; чем ближе к озеру, из которого вытекала эта речка, тем чаще бобровые плотины и завалы, и на весь переход до озера ушло четыре дня. Я в общем-то и не торопился: надо было отсидеться в глухомани, подальше от людских глаз, по крайней мере неделю, пока у молодых не сойдут с лица следы пережитого – кровоподтеки да царапины. Слишком это все приметно.
Бандюки, небось, к ночи или ночью очухались, начали выбираться на проселок и там поскакали, как кенгуру, туда, откуда они взялись. Дальше уж как повезет – то ли им, то ли нам. Люди им могли попасться уже через несколько часов, а могли и через день, и через два. В общем, суток за двое весть о происшествии разнесется по всей округе, и надо было переждать, пока суета схлынет; благо еды хватало. А потом выходить из лесу там, где нас не ждут.
На эту тему у меня был свой план: выйти в озеро, проскочить в его юго-западный угол, там должна быть зарастающая летом протока в другое озеро, километров пять-шесть длиной, как-нибудь пробьемся. А уж из второго озера, по речке с чудным названием Тихомандрица, рукой подать до третьего, самого крупного водоема. Еще несколько часов плавания, и прибываем в небольшой городок. Там железная дорога, кати, куда хочешь, и ищи-свищи ветра в поле. Но пока нужно было держать паузу и на люди не соваться. Так здравый смысл подсказывал, да и кое-какой боевой опыт у меня был.
Так я наутро все и изложил моим молодым друзьям, и они не то что повеселели, а немного ожили, перестали дико озираться при каждом шорохе. Тут дело такое: речка ведь совсем сузилась, кроны над ней сомкнулись, лес густой – мыши не протиснуться, мрак, тишина мертвая. По молодости да по неопытности это очень на нервы действует; я сам еще не совсем забыл, как молодым когда-то был. А после моих слов им засветил огонек в конце тоннеля, и они приободрились.
Особой благодати, правда, не наступило. Между бывшими любовниками постоянно держалась невидимая дуга на много вольт, и мне приходилось зорко следить, как бы не рвануло. И все равно Светлана временами злобно рычала, а жених ее так же злобно огрызался. Видно, юноша из тех, кто никогда ни в чем не виноват, а виноваты все остальные. Весьма распространенная порода.
Я Светлану понимал – такое свинство трудно простить – но все же попытался как-то привести моральный климат коллектива в норму. В серьезном походе иначе ж нельзя; иначе – гибель. На вторую ночь она забралась в мой мешок без приглашения, словно так и надо. Я мягко высказался в том духе, что, мол, пока мы идем все вместе, надо бы свести злобствие к минимуму, ровнее быть, что ли, а то ведь ничего хорошего из ненависти быть не может, а плохого – сколько угодно. Но из этих моих речей никакого толку, кроме слез, не вышло. Оказывается, этот здоровый лоб там, на поляне, сначала вообще пытался удрать, оставив возлюбленную на растерзание, только его догнали, и он скулил, ползал у бандюков в ногах, а потом было вот то похабство, о котором и говорить неловко. Больше на тему непротивления злу я не выступал.
Честно говоря, я сам на этого Константина поглядывал теперь с отчетливой брезгливостью, но и с неким абстрактным любопытством. Я знал, что бывают люди-трусы, сам неоднократно трусил, но чтоб делать из трусости свое конституционное право – этого я как-то не понимал. Такие существа – просто не моего класса и отряда, в зоологическом смысле, и я на них смотрю как на диковину. Я ж вырос в военное время, когда ты либо герой, либо тебя вообще нет и проще удавиться. С тех давних пор иные формы поведения повергают меня в шок и изумление.
Бабьим нюхом своим Светлана, наверно, эту разницу чуяла, а потому держалась за меня, как пиявка. Очень плотно. А я и не чурался. Пустяк, как говорится, а приятно. Девчушка, как уже сказано было, высокая, фигуристая, щедро всем, чем надо, наделенная, а нам, старым хрычам, которым седина в бороду, только того и давай. Не будь Константин таким слизняком пятипудовым, я б наверняка терзался угрызениями совести или чем там положено, а так – да завались он за сундук.
Ко всему к прочему, думал я себе, вся эта интермедия уложится в неделю, много – в полторы, а там разойдемся тихо-мирно, разбежимся по своим норкам, и ладушки.
Только тихо-мирно не получилось, а получилось совсем наоборот: на ту передрягу наслоилась еще эта, другая передряга.
