На третий день появились признаки близкого жилья – поляна в лесу, потом другая, а на них старые стожары, конусообразные такие остовы стогов из жердей. Самих стогов нет, поляны в этом году некошены, и вообще непонятно, когда тут в последний раз косили, однако люди где-то недалеко могли быть.
Я глянул на карту. Похоже, мы подходили к пересечению реки и грунтовой дороги, и там, чуть в стороне от моста, должна быть деревенька. Надо было идти на разведку, посмотреть, можно ли тут проскочить незамеченными. Шанс, что нас там на мосту кто-то поджидает – один на миллион, но жизнь давно вдолбила мне в маковку: чего не предусмотришь, то как раз и бывает.
Так я и объяснил своим спутникам. Затащили лодки на берег. Ленивый Костя, конечно, был рад поваляться, побездельничать, а Светлана увязалась за мной. Я и не возражал особо: дамское общество и коту приятно. Точнее, ему особенно.
Прогулка выдалась на редкость милая. Почти сразу наткнулись на старую, узкую лесную дорогу. Проселок зарос кустами и молодыми деревцами, но идти можно было. И мы пошли по ней, отмахиваясь сломанными ветками от комаров и тихонько беседуя про всякие разности – кто мы да откуда.
Я про себя привычно врал, уж не помню, что, а девчушка, похоже, говорила правду. Я осторожно спросил, как ее угораздило связаться с таким паскудником. Ситуация была в общем-то понятная: юноша из шибко обеспеченной московской семьи, в будущем году заканчивает вуз, Светлана уже на третьем курсе, провинциалка, и надо как-то устраиваться в жизни. Но теперь все, конец, сказала она, мрачнея. А я, старый дурак, и поверил.
Потом мы с ней немного поиграли в войнушку: выбрались на опушку леса и, как киношные разведчики, залегли рядышком под кустом, наблюдая за дорогой и домами в отдалении и тихонько переговариваясь. Только наблюдать было решительно не за чем. Дорога была пуста, сколько мы там ни лежали, и дома тоже как вымерли. Ни людей, ни собак, ни коров, ничего. Деревушка, небось, такая же, как и все они нынче: брошенные дома да пара старушек в еще жилых избах, вот-вот и тем придет конец. Был бы тут хоть один мужичок или пацан, наверняка стоял бы на мосту с удочкой, но – пусто. Можно плыть смело, решил я; и все же лучше проскочить это место вечерком.
Я перевернулся на спину и уставился в небо, разглядывая крошечные грязно-белые облачка, бестолково столпившиеся в одном углу. Лежать так было невыразимо приятно, но вряд ли из-за этих облачков, скорее все же из-за соседства. Определенно волнительное было соседство. Недавняя травма, видно, все еще сказывалась, и девчушка чувствовала себя неуютно в этом злом мире, если не держалась за мою руку или вообще как-то отлипала. Это мне напоминало детишек, которые липнут к маминой юбке.
А сейчас она решила подурачиться, привалилась к моему плечу и водила соломинкой по заросшей сединой физиономии, посмеиваясь. Я принялся рассматривать ее нависшее надо мной лицо, избитое и покусанное, потом потихоньку потрогал синяк под левым глазом. Она сразу как-то потухла. Ну не идиот ли. Я потрепал ее по щеке и сказал как можно бодрее: «Да брось ты, через пару дней все пройдет, и думать забудешь. Ни следа не останется. Чего про твоих обидчиков не скажешь. Пошли, поздно уже».
Я вскочил, кинул помповик на плечо, протянул ей руку. Она еще немного полежала, потом нехотя подала мне руки, я мягко потянул, она поднялась, и мы пошли назад.
Было душно, комары нажгли нам лицо и руки, и очень хотелось искупаться. Что мы и сделали. Попался глубокий омуток, мы по очереди разделись за кустиком и всласть поплавали. Светка хихикала и шалила, как русалка, плескала мне в физиономию; пришлось ее изловить и слегка придавить. Все-таки женщины – невероятно живучая раса.
В общем, все было ужасно мило, а вот когда вернулись на стоянку, глазам открылись мерзость и безобразие. Без нас наш красавец-трусишка устроил себе пир, допил чуть не до донышка початую бутылку виски и слопал практически всю колбасу – осталось грамм сто, не больше. Самое забавное, что я с первого дня о нем так и подумал: этот юноша способен съесть общественную колбасу. В молодые годы я ходил в альпинизме, и был у нас такой эпизод: мы пошли на какой-то пупырь, а один олух, растерший себе ногу, остался внизу в палатке. К вечеру мы вернулись, и тут оказалось, что этот хмырь уписал всю нашу колбасу. В горах ведь аппетит действительно зверский. Он теперь профессор, доктор наук и завкафедрой, но мы его вспоминаем только так: Тот-который-съел-колбасу. И этот светкин хахаль оказался из этой же породы.
Мало того, он мне по пьяному делу еще и хамить начал, скривил рожу и вопрошает:
—Ну что, спаситель, попользовался моей невестой?
Светлана, конечно, взвилась:
—Ах ты, скотина подлая, гад, свинья!
Жених же ее вообще озверел, и как взревет:
—А ты, блядь, ваще молчи! – Ну, и замахнулся на нее
.
У меня, надо сказать, бикфордов шнур вообще очень короткий, а тут такое свинство. Он и глазом бухим моргнуть не успел, как я сорвал с плеча помповик и ширнул стволом ему в рот. Пары верхних зубов как не бывало. Я б еще добавил, но Светка на мне повисла; наверно, вправду стала оживать, раз в ней жалость к этому скоту пробудилась, практически без паузы после вспышки ярости. Что делать, русские женщины, они такие. Уж я этих дел насмотрелся. Интересно, подумал я, не жалеет ли она уже и тех подонков, что пытались ее изнасиловать… Патология какая-то.
Тот, кого она пожалела, заскулил, схватился за свой ротик пострадавший, пополз куда-то. Я постоял над ним, взволнованно эдак дыша, потом процедил вполне внятно, хоть от бешенства слова немного путались:
—Ты, ссыкунок, раз уж по-по-попользовался обсест… общественной колбасой, так губами поменьше шлепай, целее будешь. Пожалей папу с мамой. А то прикопаю тебя тут где-нибудь под кустом, очень плакать будут. Садись в байдарку, греби. Н-ну!
То ли он мне поверил, то ли сильно протрезвел и осознал свои ошибки, но только слов я от него больше никаких не слышал, один скулеж. Видно, поломанные зубки сильно болели.
Скоро мы проскочили под мостом, потом еще с часок погребли; вокруг по-прежнему ни души. Я бы подумал, что зря осторожничал, если б не знал, что осторожность – она никогда не бывает зря. Даже безумствовать надо осторожно. Так оно, собственно, и получилось. Чего уж тут замазывать.
После первой ночи (не в том, конечно, смысле) Светлана усвоила мою манеру, залезая в спальник, оставлять на себе абсолютный минимум, да и тот рваный. Для меня это была сладкая мука, но что-то все удерживало – не хотелось, наверно, выглядеть старым вонючим козлом, пользующимся случаем, или еще как. Трудно сказать. А девчушка, небось, была уверена в искомом результате и потому не спешила, только иногда я ловил на побитой ее мордахе курьезное такое выражение – словно она вспомнила про себя какую-то шутку.
Но эта третья ночь была какая-то особая. Я хоть и устал вусмерть, заснуть все никак не мог. Видно, события дня меня перебудоражили. Отвернулся, лег на бок; только и она устроилась на том же боку, и меня сзади аж припекало, по всему контуру. Потом усталость стала брать свое, и я заснул, как камешек в воду булькнул. Не знаю, много ли, мало ли я спал, только чувствую, тормошат меня довольно энергично, и слышу шепот горячечный прямо:
—Анатолий Ефимыч… Анатолий Ефимович! Проснитесь… Тут кто-то… бухает. – Светлана все это шепчет, а сама дрожит вся, не хуже, чем в первую ночь именно в том смысле.
Левой рукой я притянул ее голову к себе, куда-то чуть не подмышку, чтоб не шумела, а правой нащупал помповик – он у меня ночью и днем всегда под рукой, полностью заряженный, и патрон в патроннике. Нащупал большим пальцем предохранитель, а сам замер, прислушиваюсь изо всех сил. Минут пять так прошло, потом и вправду что-то бухнуло, словно пень в реку бросили, или пудовый сом по воде хвостом ахнул.
Я откинулся на спину и тихонько засмеялся, а Светлана привалилась ко мне, лицом к лицу, дрожь ее колотит и никак не успокоится:
—Что? Что это?
—Успокойся, малыш. Выдра это. С глиняного обрыва по желобу катается и в речку шлепается. Как детишки в аквапарке. Аттракцион у них такой. Жизнь тут скучная, надо ж как-то развлекаться.
—Правда?
—Правда, правда. Вот послушай еще немного, и еще бухнет. Они так часами хулиганят.
—Я давно слушаю… Перепугалась очень. – Голос и вправду возбужденный, и тело все подрагивает.
—Да, в лесу и вправду страшно, когда чего не понимаешь. – Я потянулся, хрустнул косточками. – А теперь спи и ничего не бойся.
—Я не усну…
—Спи, спи. Иди, я тебя в носик чмокну, сразу заснешь.
Она наклонилась еще ниже, и в голове у меня ни с того, ни с сего проскочила бунинская фраза –- «легкое дыхание». В носик, конечно, чмокнуть не получилось, а получилось нечто совсем иное. Сначала заполошный, со стоном – непонятно чьим – поцелуй, зубы к зубам, а потом и вовсе природный катаклизм, затяжной выстрел с радугой в конце. В общем, что-то такое, из чего мы вынырнули задыхаясь и в состоянии, близком к счастью, если оно бывает. Наверно, мне бы нужно только о себе говорить, но тут такой случай, когда и про другого все знаешь, всей кожей.
А дальше время полетело очень быстро, много быстрее, чем хотелось бы. Мы неумолимо двигались из реки в озеро, из озера в протоку, и хоть та протока, шириной иногда всего метра в два, действительно сплошь заросла и мы проталкивались по ней целый день, этот день тоже кончился, как кончались все дни и особенно ночи. Светлана стремительно похорошела, глаза ее блестели так нестерпимо, что замечать синяки и кровавые полосы стало невозможно; да они уже и сходили понемногу. От того времени у меня осталась пара неразделимых ощущений – постоянного блаженства и дикой истомы; днем я иногда задремывал между двумя гребками.
Да еще временами какой-то холодный скользкий червяк задирал голову и вякал: А вот-вот все кончится. Ик!
