Пока я тут отходил душой и телом у ручья, бандиты ушли вперед на два дневных перехода, но меня это мало волновало. Я знал, что они подолгу валяются утром, идут медленно, нелепыми зигзагами, рано становятся на ночлег выпивать и закусывать, двигаются часов шесть в день, от силы семь. Теперь им еще придется тащить груз, шерпа у них больше нет. Шерп вот он, с большой бациллой мщенья в душе. Я смогу идти налегке хоть десять, хоть двенадцать часов в день. Дома на охоте я мог рыскать по степи с четырех утра до десяти вечера; правда, ухаживался вусмерть, еле ногами шевелил, когда шел домой. Здесь надо с этим полегче, в расчете на долгую охоту. Опять же мне не надо будет мотаться в поисках брода через притоки, я и вплавь переберусь. Все это вдохновляло, и я уже был готов копытами землю рыть. Первым делом надо выяснить, что там впереди и вокруг.
Я огляделся. Неподалеку поваленное бурей дерево оперлось кроной о ствол векового кедра, высившегося над всей окружающей толпой дерев на манер Лемюэля Гулливера среди лилипутов. Пожалуй, самое то, что нужно. Я вскарабкался по наклонному стволу, сколько мог, потом перебрался на кедр – тут я чуть не сорвался и некоторое время провисел, мертвой хваткой уцепившись за ветку. Выше, выше, и наконец я влез на самую вершину, которая медленно ходила под ветром из стороны в сторону, и мне стало немного жутко. Было такое ощущение, что весь мир покачивается туда-сюда. Я страх как любил лазать по деревьям, высоты боялся мало, но здесь было уж очень высоко и шатко. Да и слабоват я еще был, как бы головка не закружилась.
Зато вид отсюда был, как с низко летящего самолета или с колеса обозрения, аж сердце замирало. Казалось, виден весь мир, и он весь состоял из сплошной, без прогалинок, увалистой тайги. Река отсвечивала только поблизости, вдалеке ее не видно за деревьями, но долина четко очерчена полосой темной еловой хвои. Подальше от реки отливала светло-зеленым лиственница.
Впитывая чудный вид, я подумал – вот забытый Богом край в самом прямом смысле, словно боженька нарисовал этот подготовительный этюд перед тем, как изобразить Кавказ или Гималаи, а потом приступил к шедеврам, засунул этюд в угол и забыл про него. И все для того, чтобы будущий докучливый исследователь вроде меня разыскал его и убедился, что и он – всем шедеврам шедевр.
Увы, времени для праздномыслия не было, хотя я это очень любил. Надо было соображать, что и как. Прямо на восток поднимался кряж, казавшийся отсюда невысоким, и этот кряж отжимал реку далеко вправо, на юг. Упираясь в противоположную от меня сторону увала, речка, похоже, описывала солидную петлю. Если не суетиться, не сбиться с пути, то можно пересечь полуостров по кратчайшей и скостить порядочный километраж. Надо только держать строго на восток, и рано или поздно я упрусь в реку. При хорошей скорости можно даже опередить это зверье: им-то придется переть по внешней стороне дуги. Но выходить надо немедленно, иначе я мог потерять их в тайге навсегда. Что само по себе и не так плохо. Просто у меня другие планы.
Я медленно, с расстановкой спустился с кедра, перелез на поваленное дерево и аккуратно сполз по нему на землю. Дальше надо было поторапливаться. Я уложил свой запас копченой рыбы в берестяной куль, переложив тушки крапивой, чтоб не испортились, и увязал куль так, что его можо было нести через плечо. Потом подъел все, что оставалось в котелках, хотя брюхо и так готово было лопнуть, и вымыл посуду. За два дня я как-то привык к этому месту; оно все же было для меня удачным, и покидать его не очень хотелось. Но вряд ли кто-нибудь или что-нибудь могло бы меня сейчас удержать. Я чувствовал себя во власти неостановимой силы, готовой гнать меня вперед и вперед, сколько понадобится. Завода хватит надолго, а не хватит, еще подзаведем. И было еще знакомое возбуждение, как в раздевалке перед выходом на ринг.
Я навьючил на себя поклажу, сунул топорик за спину, подхватил дубинку в правую руку, рогатину в левую, звонко промурлыкал духоподъемное начало “Марсельезы” — Allons, enfants de la Patriiii-e, Le jour de gloire e-est arrivé – и тронулся в путь. Где-то удивленно вскрикнула птица. Недоверчиво так возопила и даже подозрительно, но я решил не обращать внимания на эти глупости.
Здесь, в светлой тайге, тропинок было много больше, чем в хвойных зарослях ближе к реке, и легко было выбирать те, что вели вверх, на восток. Правда, тропы все звериные. Непохоже, чтоб тут когда-либо ходили люди, хотя должны были бы, не так ведь и далеко от жилья. Должны же хоть охотники здесь бывать, или они только осенью и зимой в тайгу выбираются на промысел? Хотя чего тут не понять. Народ здесь в основном на лодках передвигается, лошадь по бурелому, болотам да оврагам не пройдет, пешком ноги ломать дураков нет, а если речка порожистая, так по ней никто и не ходит. Какой хозяин будет тут мотор да винт гробить, когда есть масса других, более приятных рек.
Вот потому и ни одного человеческого следа, только лосиные да еще медвежий. Я как увидел след косолапого, так и похолодел: в эту лапу умещались обе мои, носок к пятке. В тайге следопыт из меня никакой, и я не в силах был определить, свежий след или не очень. Только пялился, как Робинзон на след Пятницы, а душа в пятках. Вроде когти видны, значит, след нестарый; но так можно лисий след на снегу вычислять, а тут такие коготки, что их хоть месяц будет видно.
Впрочем, особо заглядываться на следы было недосуг. Все время приходилось следить, как бы не выбить глаз сучком, и постоянно пригибаться. Звери тут ходили, конечно, здоровые, но не в мой рост, и тропа большей частью напоминала низкий тоннель. И все равно было много легче, чем тащиться берегом реки сквозь непролазные дебри, на которых иногда повисаешь так, что ни взад, ни вперед. Но я уже про это говорил.
Держать верное направление оказалось труднее, чем представлялось. Я твердо знал, что стволы деревьев покрываются мохом с северной стороны, но тут, почитай, все деревья поросли им совершенно вкруговую, и приходилось ориентироваться по солнцу, а солнце большей частью виделось как бледное, рассеянное воспоминание за сплошным переплетом ветвей. Можно бы рулить по звездам, только время было дневное… Такая непруха. В общем, когда отдалился, а потом и смолк шум реки, я почувствовал себя довольно сиротливо и даже слегка завибрировал, но тут Сторож меня одернул: без паники, всегда можно вернуться к реке, идя вниз по ручью, а ручьев тут хватает. На что Антисторож пробурчал: ну да, а времени-то сколько уйдет, весь план перехвата полетит к чертям. И это тоже правда. В конце концов я решил довериться инстинкту и лезть вверх по склону, не слишком отклоняясь ни влево, ни вправо, и будет то, что нужно. Авось.
Все было бы хорошо, но склон кряжа пересекали глубокие овраги, даже можно сказать узкие ущелья, густо заросшие по самые края, забитые буреломом и заболоченные по дну, и тут приходилось особенно туго. Добро у меня в таких местах открывалось как бы второе дыхание – наверно, потому, что все это напоминало кавказские урочища. То был дьявол, которого я знал. Даже карабкаясь вверх по отвесному склону, иногда срываясь, я знал, что выберусь. Где наша не пропадала.
Утром, продумывая план кампании, я рисовал себе такие картинки: вот я иду по тайге, впереди то и дело вспархивает дичь, я мечу свою мутовку и хоть один раз из десяти уж точно попадаю. Из этих мечтаний получился полный пшик. Дичь была – и рябки, и тетерева, и даже глухари, а один раз в осинничке и зайчик проскочил, – но оказалось, что с метательной дубинкой в тайге ловить нечего. Я швырял нобкерри, и вроде сильно и точно швырял, но она, вращаясь, обязательно задевала за ветки и попадала совсем не туда, куда нужно, а то и падала наземь, стукнувшись о крепкий сук. Скоро я начал беситься, тем паче, что попадались в основном матки, отводящие от выводка, и внаглую перепархивали совсем низко и близко, изображая подранков.
Значит, если я не хотел остаться ихтиофагом, пожирателем одних рыб, мне определенно нужен лук и стрелы; ведь именно так я собирался добывать себе пищу в тайге – ружья у меня с собой не было. Еще дома я заготовил крепкий шнур для тетивы, и он до сих пор лежал у меня в потайном кармане: эти скоты его не нащупали, когда меня обыскивали. Кстати… Кстати, с хорошим луком можно и на двуногое зверье поохотиться, не только на пухленьких рябков. Стрелять издалека – совсем не то, что бить рогатиной вблизи; на это меня могло хватить, со всем моим сопливым гуманизмом. Или трусостью, кой их черт разберет.
С гуманизмом этим точно надо было кое-что прояснить. Все виделось тускло и неясно – наверно, потому, что я был совсем сопляк и мне еще много предстояло узнать, не из книжек, а из корявой реальности. Правда, я уже твердо знал, что такое бесчеловечность. В конце концов, десяти лет не прошло, как закончилась мировая бойня, трупным запахом из-под развалин все еще несло, миллионы и миллионы полегли, и среди них совсем невинные, совсем не вояки. Я сам в Минводах шести лет под бомбежку попал. Мне повезло, а кому-то другому, такому ж, как я, совсем не повезло, одна воронка осталась да сандалик отлетел туда, где мы с мамой прятались, а в нем ножка. И это мог быть я, совсем невинный я, погиб бы как мошка. Вот это была бесчеловечность. То, что со мной сделали, и еще собирались сделать – это было бесчеловечно. Тут все вроде ясно.
Но дальше начинался туман. Вот если мне этих ублюдков наказать, которые в крови по самое дальше некуда, если мне их наказать окончательно и бесповоротно – это тоже будет бесчеловечно, или как? Гуманнее будет, если я побегу к дяде милиционеру, и пусть он подставляет свой лоб под пули вместо меня; так, что ли? Это что, гуманность? Или законность? Или что? Нет, ребята, мне этакая юстиция на фиг не нужна. Я потерпевшая сторона, и раз вам слабо меня защитить, я уж сам как-нибудь… Дедовским способом. В райотдел мне бежать некогда, пока добегу – ищи ветра в поле, а получится, что бежал из чистой трусости. И я сам первый так скажу.
Я до того въехал в эту метафизику, что чуть на задние ноги не сел, когда у меня из-под ног вспорхнула небольшая сова и села прямо передо мной на ветку. Я замер, и она замерла, только развернулась головой на сто восемьдесят градусов и пялилась на меня огромными, в пол-лица, слепыми глазищами, но вид у них был зрячий и даже проницательный, и это была какая-то нелепая фантастика, особенно то, как туловище ее было развернуто вперед, а голова строго назад. Так мы играли в гляделки с минуту, и никак я не мог придумать, что с ней делать. Сшибить ее было бы пара пустяков, но зачем мне это было нужно, еда у меня была. А с другой стороны, может, это мне просто один раз с рыбалкой повезло, и на том лафа кончится, и побреду я наголодняк. Тут я вспомнил, что совы в осовном мышами питаются, и не буду я совятину есть ни в коем разе. Так я ей и сказал – лети, мол, подруга, по своим совиным делам.
Она и полетела, да так тихо, неслышно, как будто я стоя спал и мне все это привиделсь.
Я потопал дальше, бормоча про себя сказочку про то, как The Owl and the Pussy-cat went to sea In a beautiful pea-green boat, заменяя забытые слова мычанием или сочиняя новые. Прошло несколько минут, прежде чем я заметил, что иду и криво улыбаюсь. Эта забавная сова напомнила мне про одну мою заморочку, из-за которой мне частенько не везло на охоте – способность надолго задумываться до потери всякой ориентировки. Что-то щелкало в моей эмоциональной машинерии, и меня уносило потоком сознания или мечтаний черт-те куда, так что не один заяц и не одна птица заставали меня врасплох и избегали неминучей смерти. Батя в таких случаях бурчал: “У тебя лиса из-под задницы ушла”.
Но случались и трансы совсем другого сорта, когда какой-нибудь запах, или вид, или звук, или прикосновение летучего ветерка, или отблеск сияния на какой-нибудь поверхности могли закоротить контакт между мною и миром и я вываливался в другое измерение, меня выносило из моей собственной оболочки – жаль, не могу сказать, куда. В такие минуты, иногда секунды, я был вроде как человеко-дерево, или человеко-скала, или человеко-бриз, и с абсолютной, ясновидческой точностью знал, что вокруг происходит и вот-вот произойдет, и иногда вскидывал ружье раньше, чем вспархивала дичь. Но это списывали на везуху, а я крепко хранил тайну – никому никогда ни слова. Может, потому, что не верил ни в телепатию, ни в модное пятое измерение и прочую чушь на постном масле, а толком объяснить себе эти выпадения не получалось.
Сейчас было ясно, что мне надо держать ушки на макушке каждую секунду, если я хочу выжить среди опасностей, которые тут за каждым углом, даже если никаких углов нет. Больше, чем когда бы то ни было, мне нужна эта моя тайная способность, и сова – намек, что она вполне может вернуться. Если я могу впадать в транс одного рода, другой тут тоже где-то поблизости. Всего пару дней тому назад, когда я тащился с многопудовым грузом на горбу, не могло быть другого предмета транса, кроме как смерть, мгновенный обрыв тонюсенькой нити. А теперь ко мне возвращались кусочки самого себя.
Я даже заново учился улыбаться.
