Было уже далеко заполдень, когда я выбрался на плоскую вершину кряжа. Это место еще больше напоминало настоящие горы; из земли выбивались замшелые скалки, и я вскарабкался на одну из них, похожую то ли на шлем, то ли на тюбетейку. Камень этот возвышался над окружающими деревьями, и вид был даже повеселее того, что я разглядывал утром с кедра. Да и дышалось тут совсем не так, как внизу: подувал свежий ветерок и относил комарье; это само по себе было чистое блаженство. Бормоча что-то подходящее – “Вот взобрался я на вершину, Сижу здесь радостен и тих…” – я сел на нагретый солнцем камень, потом, захлебываясь слюной, достал свою вкусную копченку с черемшой и принялся жевать.
Отсюда было видно, что маршрут я выбрал в основном правильный. Прямо от этой точки начинался довольно крутой спуск, и у подножья горы четко видно было, где темнолесье речной долины поворачивало вправо и начиналась та петля, которую сейчас обходили – или уже обошли – мои враги. Судя по тому, как далеко на юг уходила река, обогнать меня они не должны, но кто знает. Может, Капказ действительно решил поспешать, чтобы не упустить золотодобытчиков. А могли и просто водку допить, и теперь им и делать особо нечего, кроме как переть и переть. Все могло быть.
В небе над речной долиной, под белым пышным облаком, почти вровень со мной, кружила какая-то темная точка. Очень может быть, то был Nevermore, но мало ли кто тут может трепыхаться в небе в такой погожий денек. Орел какой-нибудь, или коршун. Хорошо, небось, быть орлом. Кой черт орлом – живым бурундучком, и то славно. Куда лучше, чем кормом для червей или двуногих трупоедов. Удавлю гадов.
Ладно, что толку до времени греться. Следи лучше за летуном; если это ворон, он может пригодиться. Нет, без бинокля не разглядеть. Я скрипнул зубами. Бандиты увели у меня, кроме всего прочего, отцовский цейссовский бинокль-восьмерку, совершенно бесценную вещь – из-за нее одной стоило это ворье наказать каким-нибудь средневековым способом. Ну как я покажусь отцу на глаза без бинокля, который он где-то взял трофеем и протаскал всю войну? Он же мне даже ничего не скажет, отвернется только, а мне только и останется, что пойти да повеситься в туалете.
Темная точка ходила кругами над одним и тем же местом, и довольно низко; все ж таки очень похоже на моего ворона. Если так, и если он кружит над этими тварями, а не другой какой-либо добычей, к вечеру пути наши, пожалуй, могут пересечься.
Я дожевал рыбку, вытер пальцы о траву, завалился на спину, на теплый камень, и некоторое время провожал глазами округлые, по бокам слегка лохматенькие белые облака, дрейфовавшие, одно за другим, куда-то на юго-запад. Поэзия высокой пробы. Тучки небесные, вечные странницы, пес бы вас побрал, до чего тут с вами хорошо, век бы никуда не уходил. Какая-то струнка внутри заныла в тональности ля минор. Солнце палило совершенно нахально, размораживая смерзшийся ком внутри. Меня начало покачивать, словно вот-вот могло унести попутным облаком в голубую даль. Где-то по окраине сознания крабом поползло забавное желание – хорошо бы сюда еще спутницу под бок, предпочтительно спортивно-оздоровительного склада ума. Но это уж решительный бред, такого не бывает. Тут бы самому ноги унести.
Но все равно чудно. Даже пахнет, как на родине, или в тех местах, что я привык считать более или менее родиной. Чебрецом пахнет. Я пошарил в расщелинах – действительно, здесь рос чебрец. Я набрал несколько пригоршней и зарылся в них носом, захлебываясь томным, роскошным запахом. От чего-то он помогает; кажется, от кашля. Лес и луг от всех недуг – как-то мне попался такой лозунг в аптеке. Вечером заварю чаек на всякий случай. Надо еще подорожника набрать, приложить к моим разнообразным ранам, порезам, царапинам, синякам и прочему.
Ах, до чего тут тихо и мирно, и не хочется думать про всякую мразь; но не думать невозможно, и это надолго.
Меня опять повело в отвлеченность. Тем, кто не-Я и не близкие родственники, это – скука, но молчать об этом нечестно, нереалистично даже, потому как хочется рассказать все, как дело было. А было так, что со мной не только разные вещи происходили, но шло еще воспитание чувств, чистая éducation sentimentale, и это важно.
Цепочка была примерно такая. Я забрался в эту глушь вовсе не в поисках тайны бытия или ключа к этой тайне или еще чего такого, вроде того как люди толпами ездили и ездят на Восток открывать то, что у них и так под носом. Я просто взял и покатился, как угорь в каком-нибудь скромном русском озере или речке в определенном возрасте начинает ползти и плыть за тысячи миль в Саргассово море. Только я не знал, где мое Саргассово море, и выскочил в божий мир наобум Лазаря, вылупив глаза в восторге и предвкушении всяких сладостей и радостей.
Ну, божий мир первым делом зарулил мне по соплям, и я так и осел, оглушенный, ослепленный, лицом к лицу с тысячей вопросов. Например – как люди могут быть такими злыми? Чистая риторика, конечно, и нужно быть полным кретином, или Львом Толстым, чтобы ломать голову над этой мурой. А какой из меня, скажем прямо, Лев Толстой? Разве что он в молодости – сам признавался – был жуткий блядун. Не хуже меня. Но это вроде ни при чем.
А вот другой вопрос, важный и практический: как побить зло и при этом не заляпать ризы? Или страх замараться во зле есть эгоистическое чистоплюйство, а на самом деле имеет место обыкновенная слабина в коленках? Я задавал себе этот вопрос по-разному сотню раз, и все равно он все маячил передо мной, как кобра с раздутым зобом. Въедливый я был юноша по части этики и морали – все хотел уложить эти заморочки по полочкам в коробочках. А они топорщились и никак не лезли.
Конечно, ответы на эти шарады никак нельзя получить заранее, сидя на попе и взвешивая триллионы “за” и “против”. Это я рано скумекал. Все ответы в конце драки. On s’engage, et puis on voit. Хорошего вряд ли чего будет, еще нахлебаешься дерьма quantum satis, под завязку, но ведь и таким невинным цветочком тоже как-то неприлично в проруби болтаться.
И еще такое вот проклевывалось. Не знаю про людей, но если существует мировая совесть (хотя навряд), она меня наверняка одобрит. Не убий – это неплохо, но убий убийцу звучит как-то убедительнее.
А что, может, я тут и вправду что-то нащупал. Слова во всяком случае расставлены элегантно, и это вдохновляет.
Вот так, вдохновленный, я потянулся, постонал от боли жалобно-жалобно и принялся собирать вещички. Чего распотякивать – тропа войны зовет. Встал, в последний раз жадно обежал глазами всю ширь и глубь и скользнул со скалы на землю.
Спуск оказался труднее, чем он виделся сверху. Но так всегда бывает, ничего нового. Местами было так круто, что приходилось цепляться за дерево, примериваться, потом в несколько отчаянных скачков слетать к следующему стволу пониже и обхватывать его изо всех сил, чтобы не скатиться дальше. Один акробатический этюд за другим. Один раз, пытаясь затормозить, я схватился за трухлявый остаток ствола, он подломился, я плюхнулся на корму и так скользил несколько метров, пока не уперся ногами в другое дерево. Отделался несколькими пренеприятными ссадинами и царапинами на седалище, зато остальная анатомия осталась целой, а то бы мог наскочить на острый камень и располосовать что-нибудь жизненно важное. Ах, Лиля-Лилечка, и с чем же я к тебе вернулся бы, если бы вернулся бы. Жизнь моя – сплошное бы.
Потом я наткнулся на каменную осыпь, и это было еще противнее, потому что опаснее; эти вещи в горах выучиваешь очень быстро. Осыпь была старая, слежавшаяся, поросшая мохом, кустами и уродцами-деревьями, но и на такой можно запросто сломать ногу. Ступня скользнет в расселину между камнями, и если в этот момент упасть, то конец всему веселью, не перелом, так вывих, и тут кричи, не кричи – один выход: дожидаться прибытия похоронной команды, и мой друг Nevermore будет в первых рядах. Так и скажет: извини, брат, но такой закон-тайга, позволь-ка выклюнуть тебе правый глазик… Та-ак… Теперь левый… О-па!
Слава Богу, все обошлось. Дальше спуск начал потихоньку выполаживать, и я побежал довольно резво – попалась хорошо набитая звериная тропа. Но все равно прошло еще часа два, прежде чем я услышал шум реки. Шум постепенно становился все громче, а когда я вышел к реке, это уж был скорее стозевый рев, чем шум: поток тут с силой бился в высокий берег. В одном месте вырос настоящий утес; я не преминул на него взобраться и скоро стоял на краю обрыва над рекой. Утес высился над водой метров на сотню, не меньше. Вид отсюда, конечно, был не такой ошеломляющий, как с Тюбетейки, но вполне достойный: река делала кокетливую излучину, опушенную темной тайгой, пенилась белым там, где обрывалась порогом или налетала на темносерые камни в русле, и от них поднималась наэлектризованная водяная пыль, от которой хотелось дышать и даже, возможно, петь нечто мажорное.
Я в таких местах мистически балдею и готов торчать часами, но это как-нибудь потом. Сейчас нужно было аккуратно поработать разведчиком. На утесе росло несколько деревьев, но сучья у всех начинались где-то уж больно высоко. Я срубил тонкое деревце подходящей длины, подтащил его к разлапой сосне, приставил к самому нижнему суку и вскарабкался на него, а дальше дело само пошло, и скоро я был уже близко к вершине. Слишком высоко забираться не стал: чем черт не шутит, меня ведь могут и засечь. Один хороший выстрел из карабина, и свалюсь я вниз, как какой-нибудь опоссум. Только мозги по камням расплескаю.
Я долго оглядывался окрест, но ничего подозрительного не видел. Солнце уж клонилось к закату, вот-вот завалится за увал, который я сегодня одолел. Тени стремительно удлинялись, от реки несло предвечерним холодом, комары ходили космическими тучами, а я все стоял дозором, переминаясь на тонкой ветке, которая уже начинала резать мне ступни даже сквозь толстые подошвы ботинок.
Если бы не ворон, я бы вряд ли их вычислил, но Nevermore очень кстати снялся с дерева где-то в километре вверх по течению, на другом берегу. Он описал несколько кругов, потом снова исчез – видно, сел на дерево, караулить объедки. А ведь мог и пулю схлопотать, старый служака. Ничего удивительного: надоест он своим карканьем тем недоноскам, они его и шлепнут за здорово живешь. Уж их-то шуточки нам известны.
Я стал всматриваться в ту сторону до рези в глазах и вскорости различил-таки струйки дыма над вершинами деревьев. Эти животные, столько бродя по тайге, так и не научились отбирать для костра сухие сучья. А может, специально навалили зеленых веток, отгоняют дымом комарье – за что комарам отдельное спасибо. И ворону, конечно. Ему в первую очередь.
Я быстренько спустился с дерева, потом к подножью утеса. Тут были завалы камней, а в одном месте утес нависал карнизом, и получилась уютная пещерка, которой я до смерти обрадовался. На стенках пещеры какой-то зверина оставил свои волоски, но мне было как-то плевать. На сегодня эта пещера моя, а недовольных прошу к барьеру. За день я уходился в ноль, ручки-ножки дрожали неудержимо, и строить еще шалаш – да завались оно все за печку.
У меня только и хватило сил, что нарезать лапника на постель да наломать сухих сучьев на костер, но двигался я все медленнее, словно игрушка, у которой кончался завод, и иногда просто застывал, пережидал истому. Я еще сходил к ручью по воду, запалил костер – сегодня его можно было жечь хоть до неба, утес стеной прикрывал меня от реки – и завалился на лапник. Чай с чебрецом я уже пил, засыпая между глотками, но даже в этом коматозном состоянии кто-то в подвале моего мозга медленно, невнятно повторял: Вот так-то, устиг я вас, гады; а теперь посмотрим, увидим, как и что. Что именно мы увидим, об этом я просто отказывался думать. Пусть это все провалится в подкорку, а там будет видно. Не знаю почему, но я был уверен, что наутро подкорка выдаст что-нибудь остроумное.
Пожалуй, в ту ночь я был ближе к сомнамбулизму, чем когда-либо. Я совершенно не помню, как выбирался из глубокого, сомовьего омута сна и подкармливал костер, но к утру никаких дровишек не осталось.
