Ухрюкался, я конечно, дико, но все же, похоже, начинал отходить физически, отмякать от недавних передряг, потому что под утро мне снились девочки и даже явно женщины, сначала немного неопределенные, полуголой гурьбой или хороводом, а потом выплыла Лилечка, отсвечивая пышной попкой под какими-то чахлыми, абстрактными кустиками. Только у нас ничего не получалось, и это даже во сне казалось удивительным и неправдоподобным, потому что в жизни, честное слово, все иначе. Лилечка была старше меня на два года, уже на втором курсе института, и лет на десять опытнее, так что получалось как раз все и даже больше, в самых разных местах, удобных и не очень, и не без экспериментов. Зря я, что ли, изучал the Kinsey report зимой в Ленинке, хотя Лилечка и без Кинзи до всего дошла своим крестьянским умом. А может, имела хорошего учителя или целую толпу наставников. Девичья душа – еще те потемки. Царь Соломон, и тот не разобрался.
У нас с ней была сумасшедшая любовь и все такое, аж тестикулы вспухают при одном воспоминании – то, что по-английски называется blue balls, голубые яйца. Но вообще-то Лилечка практичная девочка и иногда мне выговаривала, что ей нужен мужик, чтоб как за каменной стеной, а я что, тепличное растение, стихоплет на всем готовом у мамы с папой, и молоко еще на губах и везде не обсохло. Очень мне хотелось ей доказать, что я не такой, что я ого-го какой конквистадор. Вот и доказал, вот и барахтаюсь в этом жидком таежном навозе.
А пока я тут дурью маюсь, еще неизвестно, чем там Лиля занимается. Девочка горячая, на передок, как говорится, слабая – вернусь, а при ней хахель или два. Придется им репу чистить, да и Лилечке достанется хворостиной по пухлой попе. Дикость, конечно, но я в этом смысле абсолютный троглодит, от ревности зверею до потери пульса. То-то визгу да слез будет. А кончится все, наверно, обычным порядком, небо в алмазах и даже ярче обычного, потому как ярость – страшный афродизиак, сперма бьет метра на полтора. Разве что полосы на попе мешать будут, но ничего, потерпит. А может, это все так, утренние мечтания, и ничего такого не будет, а просто разобижусь, позлюсь, потоскую, да и утрусь. Не впервой. Еще и чувствительный стишок из этого дела извлеку.
Я еще немного полежал в утренней истоме, немного подрагивая от рассветного холода и перебирая подробности сна и всякие такие образы, но под всем этим шевелились тоскливые, неотступные мысли про то, что предстоит сегодня. В конце концов я со скрежетом целиком переключился на грубую окружающую действительность и неотложные дела. Лилечка – это, конечно, хорошо, “меж милых ног супруги молодой” и прочая Гавриилиада, но для начала надо бы выбраться отсюда в целом виде.
План вылупился естественно, как цыпленок: надо перейти через линию фронта, на вражескую территорию, и заняться разведкой. Определенной диспозции – die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert – у меня не было; просто знал – пора сблизиться с этими гадами и посмотреть, что из этого рая выйдет. Может, я и вправду соберусь с духом да воткну кому-то рогатину в печень из-за куста. Или в почки. Или в селезенку. Либо просто посмотрю, хватит у меня на это куражу или гуманизм одолеет. И на фига только Эразм Роттердамский его придумал.
Я быстренько вздул совсем было погасший костер, согрел вчерашний чай, позавтракал все той же копченой рыбой, уложился и выбрался на берег реки ниже поворота, чтоб меня не было видно с вражеской стоянки, хотя я был уверен, что эти хамы сейчас дрыхнут с похмелья и никогда ни на какие деревья не лазят. Да и утренний туман еще не рассеялся, плывет над рекой плотными клочками – рановато я выполз на эту самую тропу войны. Но так положено по законам жанра. Атакуют всегда на рассвете.
Я разделся, увязал всю одежду и поклажу в штормовку, привязал рукавами тюк к рогатине. Постоял немного на холодной-прехолодной гальке, собираясь с духом. Все ж таки это было начало военных действий, и надо было подзавести себя как следует. Особой трудности не было. Стоило мне вспомнить пару картин из недавнего прошлого, и я готов был рвануть за этими тварями с низкого старта, догнать и грызть их вонючие глотки зубами. Правда, тут же накатывало сомнение – а хватит ли духу и вправду грызть кого-нибудь. Я ж говорю, нам интеллигентным юношам без сомнений, как без рук. Ну ничего, и с этим управимся.
Наконец, ступил в реку по колено, глубже, глубже. Вода азартно обожгла ледяными тисками, дыхание перехватило, и я судорожно выдохнул. От холода мое мужское хозяйство заныло и чуть не отвалилось, но в этом была и какая-то приятность. Дед закалял меня, хилого поначалу пацана, с самого раннего детства, и плавание в такой воде доставляло мне теперь некое наслаждение, каждая обожженная жилочка начинала петь и трепетать от восторга бытия, становилось неизреченно хорошо, и я чувствовал себя немного полубогом в отпуску. Это ж просто невозможно понять, как к тебе хоть когда-нибудь может придти смерть, если ты запросто способен ввергать себя вот в такое полубожественное состояние… Господи, что за полубожественная мутота лезет в голову. Сейчас тебе шарахнут из карабина промежду глаз, и ничего ты не успеешь понять ни про смерть, ни про бессмертие. Не говоря уж за жизнь.
Держать рогатину с тюком над водой одной рукой было трудновато, течение все же бешеное, и пару раз меня пребольно стукнуло о царапучие подводные камни. Однако плыть на этот раз пришлось недолго. Здесь, за поворотом, противоток намыл у противоположного берега длинную песчаную косу, и я выплыл прямо к ней.
После заплыва вчерашнюю усталость и утреннюю вялость как рукой сняло; тело было таким легким – вот-вот взлетит, как надутый шарик на Первое Мая. Только наслаждаться этим было не ко времени. Зорко, напряженно поглядывая в сторону чащи, я торопливо помахал ручками-ножками, растерся как следует, аж следы побоев заныли сызнова. Оделся, разобрал поклажу и оружие и нырнул в чащу.
Я принялся рыскать вдоль берега, уходя от реки; долго шарить не пришлось. Следы врагов нашлись без труда; во влажной почве низменного берега они отпечатались вполне отчетливо. Им повезло, тут вдоль реки, совсем недалеко от берега, шла звериная тропа, скорее всего медведь обходил свой участок, и двигаться по ней было довольно легко. Потому они меня вчера и обошли чуть не на километр. Я скользил медленно и бесшумно, на мягких полусогнутых ногах, и чем ближе к предполагаемому месту их стоянки, тем осторожнее. Но все равно сердце молотило, словно мотор на малых оборотах.
Временами я становился на колени и пытался рассмотреть, что там, по ходу, и как раз в один из таких моментов совсем близко впереди бухнул выстрел. Я шлепнулся на землю и чуть не обмочился, а сердце сорвалось на четвертую скорость. Конечно, я подумал, что стреляют в меня, в кого еще – но как они могли меня видеть? Тут впереди послышались неясные голоса. Я ужом уполз с тропы и забился в густейший молодой хвойник; здесь можно было пролезть в метре от меня и ничего не заметить. Комары жгли нещадно, какой-то ужас, последний день Помпеи, но я терпел, лежал и вслушивался.
Никто в мою сторону не шел. Я пролежал минут пятнадцать, потом все тем же хвойником начал по-пластунски пробираться вперед; рогатина отчаянно застревала в буреломе и кустах, но не бросать же. Голоса слышались уже ближе, но все еще бубнили неясно. Потом – у меня сердце чуть не остановилось – Капказ зарычал отчетливо, словно был в десяти шагах:
—Кончай гужеваться, отрэжь ему на х.. крылья, потроха выкинь. Потом пожарим. Шевелись, канать надо.
Щербатый что-то пробубнил неясно про ногу, и Капказ еще громче рявкнул:
—Е… я твою ногу, билять. Шевелись, говору!
Верно я все про них вычислил: меж ворья дружбы не бывает, Щербатый только шестерка у Капказа, а надо будет, то и харч: если голод придавит, Капказ схарчит Щербатого и не икнет. Я ж говорю – зверье; да и не каждый зверь может компаньона слопать.
Голоса еще побубнили, потом стихли. Я выждал немного, накручивая себя на следующий шаг, и снова пополз к месту их стоянки. Там еще дымился костер, исторгая запах мочи. Загадка выстрела сразу объяснилась: у костра валялись два отрезанных глухариных крыла и внутренности. Видимо, глухарь то ли налетел на них, то ли ночевал либо кормился здесь на сосне, и Капказ снял его выстрелом из карабина, когда проснулся. Конечно, птица в этих безлюдных краях непуганая, любопытная, и особой доблести в таком выстреле нет. Дуракам везет.
Настороженно оглядываясь, я подобрал оба крыла – маховые перья пригодятся оперять стрелы – и пустые консервные банки. В одной оставалось порядком бобов, и я их аккуратно выскреб щепочкой и съел. Ворон чего-то возмущенно каркнул, но я был безжалостен; хватит с него и глухариных кишок, а у меня все рыба да рыба. Тут и бобы за мармелад сойдут. Еще подобрал пустую бутылку из-под водки – если разбить, осколками можно будет обрабатывать дерево получше, чем ножом.
Я присел на корточки и еще раз внимательно осмотрелся. Там, где стояла палатка, валялся окровавленный клок ваты, добытый, похоже, из клифта Щербатого. Это быдло, похоже, растерло себе ногу. Бог милостив, очень даже может быть, что повреждено ахиллесово сухожилие, и тогда Щербатому конец. Во всяком случае, идти они теперь будут еще медленнее обычного, хотя Капказ, похоже, начинает торопиться: наверно, все еще боится, что я наведу погоню, или еда кончается, или он действительно беспокоится, как бы старатели не ушли с того секретного ручья. Все могло быть. Черт его знает, какого цвета дерьмо у него в голове.
Ладно. Что дальше? Я мог бы без труда идти по их следу, оставаясь вне видимости, но если честно, поджилочки мои все еще подрагивали после того выстрела, и выдерживать такое напряжение целый день не больно хотелось. К тому же Капказ вполне мог проделать известный звериный трюк – заложить петлю и залечь лицом к собственному следу, и тогда мне конец: расстрел или плен по-новой. Спасибо, не надо.
И потом, вовсе не было нужды идти за ними по пятам. Я мог двигаться по другому берегу примерно с их скоростью и выслеживать их стоянки по дыму костра, да и ворон поможет. Вот он, сидит на верхушке сосны, дронкает и ждет, когда можно будет полакомиться глухариными кишками. Ладно, аллах с тобой, питайся, у меня своих дел по горло.
Я побрел к реке, премного довольный собой, только тот, что в темном углу, источал яд: ну хорошо, будешь ты их выслеживать, а дальше что? Так и тащиться за ними почетным конвоем? Тогда проще повернуть назад и успокоиться. Играть в квази-христианина. Замыть штаны и забыть.
Но тот, что в светлом углу, отвечал вполне достойно: заткнись, дядя; ты помнишь, что говорил гений всех времен и народов во время революции? “Нам нужны три вещи”, говорил он. “Первое, оружие; второе, оружие; и третье, оружие”. Тупой был этот гений всех времен до предела, но в практических делах так, наверно, и надо – тупо долбить одно и то же, пока до своего не додолбишься.
Сечас надо бить именно в эту точку: оружие. Вот оружие себе смастерю, тогда посмотрим, у кого прямая кишка тоньше.
