Я второй раз за это утро переплыл реку, перебрался на “свой” берег и весь день медленно двигался параллельным курсом с этими ублюдками, подлаживаясь под их темп – как я его себе представлял.
Когда крадешься по тайге медленно и неслышно, с нередкими остановками, то чаще наталкиваешься на лесных жителей. Несколько раз то рябчики, то тетерки поднимались у меня из-под ног; я упрямо пытался сбить их своей дубинкой, но все с тем же печальным результатом. Было уж ясно – глупо пользоваться степным оружием в тайге. Но каждый раз я реагировал на дичь, как бешеный, и кидал палку, не думая, а потом рычал от ярости и злился все больше и больше. Теперь бы я не смог ни во что попасть, наверно, и в чистом поле, до того нервишки разгулялись, драть их с наждаком.
Не только птички меня доводили до белого каления. Главное, с утра я натерпелся такой страсти, что не приведи Господь. Это не шутка, когда думаешь, что в тебя стреляют. А теперь еще одолевали всякие разные переживания, все та же свара между темным и светлым углом.
После утреннего визита на тот берег стало ясно, что прежние мечтания про рогатиной в печень или в шею – вовсе не пустые мечтания: вполне реально подобраться к моим врагам на расстояние неожиданного удара из-за куста или дерева. В конце концов, стоило мне вырубить вооруженного до зубов Капказа, с его шестеркой я уж как-нибудь справлюсь. Вздумает сопротивляться, я его финку ему самому засуну куда-нибудь поглубже. Картинка стояла передо мной как живая: вот я пропускаю Капказа на тропе, вот я выступаю из укрытия, размашистый удар топориком сзади – и череп надвое. Только мозги брызнут по всему пейзажу. Щербатый, я был уверен, тут же рухнул бы на колени. Такие уроды жидки на расправу.
Картинка была до того яркая, что я аж потом покрылся. И все равно я знал, что сделать ничего такого я не смогу. Опередить их, вычислить, куда они пойдут, замаскироваться рядом с тропой, выскочить из засады, замахнуться – да, это все можно. А вот ударить не смогу, особенно если сзади. Не потому, что я такой благородный воин – много ли благородства я от них видел? – а вот просто не смогу, и все. Тут было не просто вбитое с детства табу “Не убий,” а что-то глубже. Примерно так же я не смог бы есть человеческое мясо, может быть, даже под страхом смерти. Наверно, я не убийца по натуре. Но почему тогда мне так навязчиво мерещится убийство из засады? Это что, просто мальчик обиделся до смерти, стоит в углу, воображение разыгралось, но скоро утрет сопельки и будет опять весело смеяться и играть?
Вопросов много, и один особо назойливый: а может, я развожу все это гадание на ромашке – смогу, не смогу, почему не смогу – из нормальной трусости? Ведь риск был в любом случае, как бы ловко я ни действовал: не зря я так боялся звериного чутья Капказа. Боялся, и все тут, и нечего от этого ладошкой загораживаться. Надо принять, как величину в уравнении.
Одно было ясно: идти на такое дело, когда тебя не несет вперед волна куража, была бы глупость неизреченная. Как сказал Михаил Юрьич, не русская это храбрость – бросаться вперед, закрыв глаза и размахивая шашкой. Не надо ничем размахивать, а надо дозреть.
И в конце концов, у меня самого неплохое чутье: я почти всегда кишками чувствовал, когда проиграю бой, когда навернусь со скалы. Конечно, за исключением тех случаев, когда я ни фига такого не чувствовал, а все равно проигрывал и падал. Сейчас, правда, все мои инстинкты орали мне в ухо – не будь придурком, веди себя укромно.
Я бы, может, придумал что-нибудь еще умнее этого, но тут приключилось такое, от чего я второй раз в тот день чуть не пал на колени, а сердце мое едва не лопнуло пополам, – наверно, потому, что шел я опять в трансе и был совершенно ни к чему такому не готов. В густом осиннике от меня с шумом ломанул сквозь кусты какой-то зверь – мне показалось, мамонт какой-то, но это, конечно, от страха. Шум скоро стих, прямо-таки оборвался, как будто зверь замер на месте или скакнул на дерево. Я тоже сразу застыл на полшаге и долго так стоял, чувствуя, как покрываюсь вонючим потом страха. Это был предательский запах, сигнал хищнику (если то был хищник), что я напуган до дрожи и меня легко смять – только что я мог сделать?
Ладно, бойся, не бойся, не стоять же так целый день. Медленно-медленно, судорожно стиснув рогатину в правой руке, а топорик в левой, вращая глазами вкруговую, я пошел вперед, но через несколько шагов сердце опять подскочило к горлу, и я замер, где стоял. На тропе лежал заяц с отгрызенной головой. Я постоял, отдуваясь и оглядываясь, как будто тот злодей, который это натворил, мог каждую секунду выскочить из-за кустов и мне самому отгрызть башку. Потом подошел, наклонился, пощупал зайку. Он был еще теплый, только что убиенный. Наверняка это проделка росомахи. Ни рысь, ни тем более медведь не бросили бы вот так свою добычу без боя. Скорее мне бы тут самому чего-нибудь отгрызли, как этому бедняге безголовому.
Я потоптался около зайца, все так же пугливо оглядываясь по сторонам. Противно было подбирать чью-то добычу, фактически падаль, но я уже твердо выучил: хочешь холить свою брезгливость – сиди дома и пиши стихи в духе Серебряного века. В тайге тебе делать нечего. Тут главное – выжить; все остальное – зола.
Я заострил с двух концов палочку, привязал к ее середине веревку, наколол на острия заячьи пазанки, подвесил зайца за эту палочку к суку, аккуратно снял тонкую летнюю шкурку и выпотрошил. Ворон с друзьями сегодня пирует, если он следит и за теми, и за мной. Как бы я сам не пошел ему на ужин, если росомаха решит со мной разобраться. Придется ночью спать особенно сторожко, а днем нести рогатину острием строго вверх. Если эта скотина кинется на меня с дерева – есть у нее такая манера, – то сама на острие нанижется, а дальше уж как кому повезет. Такой закон-тайга.
И к черту всякую лирику, весь этот мильон терзаний. Главное теперь – как следует вооружиться, в согласии с учением великого т-ща Сталина. А для этого нужно вырезать добротные заготовки для лука и стрел. Стрельбой из лука я увлекался с детских игр в индейцев, и стрелял порядочно: дед научил. Давным-давно, в другой еще жизни, он участвовал в экспедиции по Монголии и там от нечего делать овладел этим мастерством – в двадцати шагах попадал в яблоко не хуже Вильгельма Телля, только, конечно, не на моей голове, хоть я и просил, начитавшись Шиллера. Дед резонно объяснил, что если бабушка застанет нас за таким занятием, она ему самому оторвет голову, да и мне достанется. Он же научил меня делать приличные луки. Не детские палочки с веревочкой, а настоящее оружие с хорошей убойной силой. Я застенчиво улыбнулся, вспомнив, как у меня раздувался зоб, когда удавалось подстрелить голубя или горлинку. Я подманивал их – насыпал семечек или подсолнечной шелухи в нескольких шагах от укрытия – и бил из засады наверняка. Это был хороший приварок к столу, а я был добытчик, совсем как большой. Не то, что всякие сявки со своими глупыми стрелами из камышинок.
Пару часов я шел, опустив голову, выбирал материал для лука, пока после нескольких неудачных попыток не откопал то, что нужно: почти прямой смолистый корень лиственницы, не слишком толстый и не чересчур тонкий, не слишком длинный и не очень короткий, как раз под мой рост. Что корень лиственницы лучший материал для лука, мне тоже рассказал дед; сибирские инородцы, говорил он, ничего другого не употребляют. Потом нужно было набрать заготовок для стрел. К вечеру у меня уже был приличный пучок ровненьких березовых палочек чуть меньше метра длиной.
Я уже чувствовал, что подходит время, когда эти мрази притомятся и остановятся на ночевку, и нужно лезть на дерево и высматривать их стоянку. Однако к тому времени я спустился в очередную падь, откуда много не увидишь. Я побрел дальше, но следующий подъем оказался затяжным, настоящий тягун. Я все лез и лез вверх и никак не мог выбраться на вершину увала. Это было тоскливо, потому как целый день хмарило и парило, дышать было труднее обычного, чуть не со скрипом болели виски, а по дальним горам погромыхивал гром. Мне меньше всего улыбалось оказаться застигнутым грозой и коротать ночь где-нибудь под елочкой, без хорошего укрытия. Когда я выбрался-таки на хребет, я сказал себе – к чертям этих ублюдков, некогда мне лазить по деревьям. Надо строить шалаш, а вычислить или выследить их я всегда успею.
Довольно быстро я нашел два поваленных дерева: одно когда-то упало на другое под острым углом. Я скинул под верхний ствол свою поклажу и принялся лихорадочно рубить колья и драть кору, благо того и другого добра вокруг хватало, а с лежащих деревьев кора легко отслаивалась огромными кусками. Шалаш я на этот раз построил на всякий случай двускатный, ведь дождь и ветер могли налететь с любой стороны. Сучьев сверху навалил вдвое больше обычного, потому как чуяло мое сердце – будет не просто дождь, а нечто посерьезнее, и как бы не разметало мой шалашик, словно соломенные домики двух нерадивых поросят, как их там звали – Ниф-ниф? Нуф-нуф? Потом я накидал ложе из пихтового лапника, натаскал внутрь запас сушняка на неделю, не меньше, и только тогда угомонился.
Воды у меня с собой было немного, одна поллитровая бутылка, но я знал, что скоро воды будет больше, чем надо. Выставил котелки наружу – небось, накапает с неба.
Так оно и вышло.
