Поужинал я еще спокойно, только иногда налетали короткие вихри, каждый раз с неожиданной стороны, да шлепали отдельные крупные капли дождя. Я уже начал задремывать, блаженно вытянувшись на мягкой хвое, когда разразилась настоящая буря, прямо Шекспир какой-то. Сначала стало темно, словно наступило затмение солнца. Дико завыл, заревел ветер, раскачивая деревья, потом загремел гром, все ближе и громче; а еще через малое время на лес – и на мой шалаш – с водопадным грохотом обрушился ливень.
Я в щенячьем восторге выглядывал в узкий лаз, оставленный рядом с нижним деревом, прикрывавшим торец шалаша – лаз служил окном, дверью и дымоходной трубой. Гроза и буря всегда меня возбуждают до поросячьего визга, и не только когда я сам в надежном укрытии, хотя так, конечно, поприятнее. Я вспомнил, как мы с двоюродным братцем однажды вечером возвращались с дальнего поля домой и попали в такую же передрягу. Дождь был вроде вертикальной реки, молния полыхала беспрерывно, на нас не было сухой нитки, а босые ноги разъезжались в грязи. Я стащил мокрую майку и трусы и принялся ими размахивать, горланя “Марсельезу”, но грохот грома перекричать не мог, и вообще было непонятно, что я этим хотел сказать. Тяжелые, холодные струи дождя больно секли голое тело – меня и сейчас передернуло, при одном воспоминании об этом. А еще в тот вечер на нашей улице молнией убило молодую женщину.
А теперь я лежал в сухом, теплом, хоть и несколько дымном шалаше и только выкрикивал какие-то неграмматические полупредложения, когда налетал вихрь ураганной силы и поблизости с грохотом валились деревья, либо когда совсем уж близко, нестерпимо для глаз, высверкивали ветвистые зигзаги молний и раскатисто ахал гром, чисто небесный Шаляпин под шофе. Под ветром сучья трещали в суставах, а то и ломались, как кости на дыбе. Сосне неподалеку снесло верхушку, и оставшиеся сучья метались в мольбе и ужасе, задравшись в небо, словно руки Вишну, но в небе не было милости, одна ярость.
Я пощупал сухой, шершавый потолок своего шалаша – огромный окоренный ствол, который, наверно, выдержал бы прямое попадание снаряда и уж точно защитил бы меня, если б на шалаш свалилось дерево. Думать об этом было отрадно и покойно. От молнии, конечено, защиты нет, но молния бьет по верхам. Вокруг хватает высоких мокрых деревьев, а шалаш ниже их всех, и земля под ним сухая – это важно.
Я злорадно подумал, каково сейчас моим врагам. Небось, у них не хватило запала вылезти на этот хребтик, и они остались в низине, там, куда с увала несутся сейчас потоки грязной воды. Я знал свою палатку. Ее надо натягивать туго, без единой морщинки, в форме яичка, и тогда она ни за что не промокнет, а иначе она течет по сгибам, как решето. Эти же балбесы точно ничего такого не умеют и сейчас плавают аки мокрые крысы, и заливает их и сверху, и снизу. Если есть в мире справедливость, их должно бы привалить хорошим, массивным стволом, так, чтобы кишки вылезли, или испечь ударом молнии. Но я подозревал, что никакой такой высшей справедливости нет, и мне придется наводить ее самому. Вот только смастерю лук и стрелы. Обойдемся без высших сил.
В общем, я был доволен своим шалашом и самим собой, только временами наползала тоска, наверно, от перевозбуждения, особенно когда сквозь ярый шум дождя и ветра доносился словно бы жалобный стон – то ли ветки, то ли целые деревья терлись друг о друга и душераздирающе скрипели. В такую погоду одному куда как одиноко. Ничего себе мысль: одному – одиноко.
Это ж надо быть таким болваном, подумал я, чтоб убежать оттуда, где тебе было так тепло. До слез вдруг захотелось, чтоб рядом был кто-то теплый и мягкий. Я где-то читал про такой медицинский факт: температура двух человеческих тел, плотно касающихся друг друга, выше температуры этих же тел по отдельности. Беда, конечно, в том, что к телам прилагаются головы с мозгами, иногда куриными, и с языками прямо-таки змеиными. Скажем, можно представить себе Лилечку, лежащую рядом со мной в шалаше, можно рисовать всякие скоромные видения, но это больше картины из области сюра. Опять-же картинки будут со звуком … Впрочем, пусть ее болтает, мы же любим ее вовсе не за это, можно и потерпеть. Например, сейчас это вообще была бы музыка сфер. Только где ее взять, мою Лилечку… Невозможная вещь. А ведь есть, наверно, где-то такой идеал, чтобы с ней можно было ходить, как с товарищем, но чтоб все остальное у нее было девичье или, скажем грубее, дамское.
Я тогда, конечно, не подозревал, что те мечтания – предвестник драмы всей жизни. Правда, драма частенько будет сбиваться на комедию; тем она и хороша или, скажем так, терпима. Тогда я ничего такого не знал и не предчувствовал, и невозможное казалось воможным, и слава Богу.
Весь следующий день с перерывами поливал дождь. Похоладало, небосвод опустился низко, совсем по-осеннему, и по небу то и дело натягивало тучи совершенно устрашающего вида. Время от времени то ли туман, то ли облако скребли белым брюхом прямо по увалу. Я был уверен, что моя proie не стронется с места, так и будет мокнуть в промозглой палатке. Proie – это такое слово, которому нет точного соответствия в русском; la proie – это то, за чем охотится хищник. Жертва, в общем; или добыча. Как-то незаметно я сам в своих глазах превратился из раздавленной жертвы в охотника, а эти мерзавцы – моя добыча, ma proie, и я костями чувствовал, что они от меня не уйдут, какими бы адскими хищниками они сами ни были. Ну и пусть я сам стану немного хищником. Так надо. Иначе не стоило возвращаться из тайги. Пусть тут мои косточки и останутся.
Почти не выходя из шалаша, я целый день ладил лук и стрелы. Бутылку пришлось разбить, и я час за часом любовно строгал большим осколком заготовку для лука, подравнивая концы по толщине и придавая им плоскую форму. Рукоятка и выемка для стрелы тоже отняли много времени. К тому времени я смастерил, наверно, не один десяток луков, однако этот был самый мощный; не совсем английский longbow, но все равно Робин Гуд мог бы им гордиться. Когда я приладил тетиву, стало ясно, что лук построен по всем правилам: расстояние от рукоятки до тетивы было точно в кулак с вытянутым большим пальцем. Конечно, надо бы обклеить древко берестой от сырости, как делают местные, которых дед по-старинке называл инородцами; но это потом, успеется. Не все сразу. Я попробовал натянуть тетиву до уха, но это получилось не с первой попытки, только рывком изо всех сил. Ничего, попривыкну, поднакачаю мышцы. Все ж таки я был еще слабоват после перенесенного. Я ласково погладил лук, снял тетиву и аккуратно уложил ее в карман.
Наскоро перекусив, я снова азартно принялся за ремесло. Весь остаток дня, мурлыкая про себя тоскливые мелодии, я строгал стрелы, оперял их, ладил наконечники из жести консервных банок, оттачивал на камне. Спина и шея занемели, руки болели от напряжения, но к вечеру у меня была почти дюжина отменных, хорошо калиброванных стрел. Теперь только поупражняться, почувствовать лук, поправить его, если нужно – и я готов охотиться хоть на дичь, хоть на то двуногое зверье. Пусть они только сунутся на берег. Я смогу расстреливать их со своей стороны реки в полной безопасности.
Ну, смогу, не смогу, это бабка надвое сказала. Я по-прежнему не знал, хватит ли у меня духу стрелять в человека, или, скажем аккуратнее, в человекоподобное существо. Даже если не в упор, а на расстоянии. Все равно одолевали сомнения. Но стоило мне вспомнить грязный член Щербатого, извергающий в мою физиономию мочу, как сомнения исчезали напрочь, и я готов был хоть сейчас перебраться на тот берег, подкрасться ночью к их костру и всадить из укрытия одну за другой свои метровые стрелы в их паскудные, зверские рожи…
Я заскрипел зубами, и это было нехорошо. Зубы не для этого, а для пережевывания пищи. Опять же меня начало трясти, а это истерика, и это тоже нехорошо. Стальные нервы – вот что хорошо. А где их взять? Когда мне совсем уж худо, я забираюсь на дирижерский помост, беру палочку и начинаю дирижировать, точнее, махать руками – так, для пущей важности. Моцарт, Гендель, а то и Мендельсон. Бывает. Под настроение – хороший джаз. А сейчас, только я взялся за жезл, грянул Шостакович. Конечно, Седьмая. Один пассаж страшнее другого. Но музыка есть музыка, и я потихоньку увлекся и успокоился.
Не помню, как и заснул.
