Утро после дождливого дня было совершенно райское, тихое и солнечное, небо голубое и бездонное, с редкими, застенчивыми облачками-последышами. О недавнем небесном безобразии напоминала только влага, напитавшая мох и почву и покрывавшая каждый листок и всякую хвоинку, так что нельзя было сделать и нескольких шагов от шалаша, чтоб тебя не окатил настоящий дождь. Едва только налетал слабенький ветерок, как отовсюду шумным ливнем срывалась капель. Снизу поднимались плотные, почти видимые испарения, наполняя воздух одуряющим запахом корней, трав и цветов, их соков, гниющего дерева, хвои и самой земли. От всего этого на душе было, как в первый день каникул.
Солнце, отмытое, отдраенное до никелевого блеска, только-только вылезло из-за гор. Я был в самом низу, в подвале тайги, но и отсюда солнышко уже начало выгонять потихоньку мрак и холод. Хотелось еще поваляться, понежиться, но червяк долга уже задрал голову, и я занялся завтраком. Один котелок так и простоял у меня рядом с шалашом все эти сутки, и теперь он был полным-полнехонек дождевой воды. Порядком все ж ее излилось с небес.
Я наклонился над котелком полюбоваться своим отражением. М-да. Душераздирающее зрелище. Нет, ну точно – душераздирающее зрелище. Пол-лица занимали синяки под глазами, расцветшие коричневым и гнойно-желтым. Остальное состояло из синяков калибром помельче и богатого набора ссадин и порезов. Левое ухо – типичная цветная капуста, как у пожилого боксера. Рот выглядел особенно интересно. Губы, и без того пухлые, за что их так любила целовать Лилечка и, прямо скажем, не только Лилечка, раздулилсь на совершенно негритянский манер, но очень неровно, какими-то буграми, пересеченными кровящими ссадинами.
Я почувствовал, как наливаюсь яростью, аж руки начали подрагивать. Это было ни к чему. Это – глупо. Просто надо записать в черную книжечку и не забыть, когда придет время, обработать рожи этих скотов дубинкой, чтоб они прониклись. Впрочем, фиг они чем проникнутся. Растереть, как вшей, вот и весь воспитательный процесс.
Чай из дождевой воды, заваренный чебрецом, на вкус оказался довольно курьезным, но я решил, что так тому и быть. Таежная экзотика. Мокрый – и ладно.
Позавтракал я все той же копченой рыбкой. Надо было ее доедать, а то могла испортиться. Хорошо бы все же хоть щепотку соли, да где ее взять. Впрочем, звери находят ведь солонцы; может, и я научусь. Росомахиного зайца я решил потушить с грибами и кореньями папоротника. Дня на два, на три этого могло хватить, а там что-нибудь добудем. Должен добыть.
Часа полтора я провозился со всей этой кулинарией, потом заторопился – надо было высматривать вражеский стан. Я поставил котелок с тушеным зайцем допревать на угли, разделся до плавок, чтобы не вымочить раньше времени одежду, залез на свое любимое дерево кедр, на самую макушку, и стал отыскивать признаки жизни на том берегу.
На этот раз помощь ворона не понадобилась. Темный дым поднимался колонной ровно там, где я предполагал – в падине ниже по течению. Я их порядком обогнал этим своим отчаянным марш-броском в гору позавчера. Они наверняка промокли и продрогли до мозга костей и глубже, теперь развели огромный дымный костер и будут долго греться и сушиться, а потом им еще с час лезть на кряж, хоть он с той стороны и ниже. Пара часов у меня в запасе есть. Пожалуй, даже больше.
Пока лазил на дерево, вымок с головы до ног, можно сказать, принял холодный душ, и теперь принялся разминаться, чтобы согреться. Синяки на теле еще держались, даже как-то еще шире расползлись, побагровели и пожелтели, но боль от побоев поутихла. Ни с того, ни с сего я вспомнил, что йоги считают боль полезной вещью, и даже спят на гвоздях, приучают себя к этому делу. Мне бы их дурацкие заботы. Куда ни глянь, везде ноет. Особенно ребра приходилось беречь; ребра болели все с той же силой. Ничего, злее буду, а то я слишком много переживаю – бить или не бить гадов. Подумаешь, Гамлет нашелся. Искренне Ваш, Гамлет С. Рой, эсквайр. Ничего, мы это дело перемелем. Дай срок, отольются кошке мышкины слезки.
Мне не терпелось испробовать свой новый прекрасный лук. Как и вчера, я помучился, не хуже женихов Пенелопы, натягивая тетиву на лук; пощипал ее – лук звенел, словно лира. Я отыскал небольшую прогалинку и принялся упражняться. Первая стрела, тупая, без наконечника, поломалась вдребезги, когда я выстрелил в ствол дерева шагах в двадцати. Лук действительно был мощный; прямо скажем, серьезный аппарат. Хорошо, что дед обучил меня натягивать тетиву средиземноморским хватом, тремя пальцами – двумя мне бы ни за что не справиться. Сам дед стрелял по-монгольски, оттягивая тетиву кольцом из большого и указательного пальца. Но это ж надо иметь пальцы, как у деда.
Стрел было жалко – наконечники из жести консервной банки не выдержали бы и одного выстрела в дерево. Тогда я нашел свежеповаленную лиственницу с массой земли на выворотне и в эту массу и стал стрелять. Стрелы ложились кучно и входили в плотно слежашуся землю чуть ли не на половину древка. Две или три стрелы я все же поуродовал, когда попадал в корни, но уже завелся и остановиться не мог, особенно когда начертил на выворотне круг величиной с человеческую физиономию. Натягивая тетиву, я видел в этом круге хари своих мучителей и вбивал стрелу в земляное месиво с каким-то особо удовлетворительным чмоканьем. Левый глаз. Правый глаз. А теперь в твой вонючий, гнилой рот. Получи, сволочь.
Я заметил, что стреляя, корчу зверские рожи, и быстренько привел физиономию в порядок. Ни к чему это. Я ж не киношный злодей-шпион, а вовсе герой с благородным профилем, типа Ястребиный Глаз. И выражение носа должно быть подобающим.
Где-то через полчаса пришлось остановиться: тетива набила мне преболезненный синяк на внутренней стороне левого предплечья. Нужно будет обмотать руку полоской бересты, да и на пальцы придумать какую-нибудь защиту, а то так можно все кожу с них содрать.
Медленно остывая от азарта стрельбы, я кинул лук и стрелы в шалаш и снова полез на дерево. Дыма в давешнем месте почти уж не было, зато в небе кружил ворон. Hail to thee, blithe spirit! Bird thou never wert… Это не про воронов, но какая разница. Пока я им любовался, откуда-то издалека прилетел компаньон. Или напарница. Они заложили несколько виражей вокруг стоянки, постепенно снижаясь, и скоро исчезли меж деревьев. Подбирать объедки, надо полагать.
Мне надо было потихоньку трогать со стоянки, но я не утерпел, задержался на несколько минут на вершине кедра. Когда идешь по тайге, редко видишь что-нибудь дальше, чем в нескольких метрах от своего носа. А тут такое душу возвышающее зрелище – вся тайга перед глазами, аж до того места, где земля начинает загибаться, падать за горизонт, и небо такое чистенькое и дружелюбное после грозы; даже река, обычно немного свинцовая на вид, сегодня выглядела светлой и веселенькой. Прямо не верилось, что там, под этими картинно-красивыми деревьями, движутся люди с душонками, как у тифозных вшей. Про это хотелось забыть, но как забудешь…
Спустившись вниз, я вырезал несколько длинных полос бересты, снял с лука тетиву и бережно обмотал его этими полосами. Под капелью с деревьев придется идти, как под дождем, и я хотел поберечь свой новый лук, особенно тетиву. Если она намокнет, проку от лука будет нуль. Только в носу ковырять. Еще успею пострелять – в сухую погоду.
Едва выйдя на тропу, я, конечно, сразу вымок до нитки. Не столько от капель, срывающихся с деревьев, сколько от влаги, скопившейся на кустах. Стоило тронуть куст или молодую елочку, как тебя окатывало, словно из кувшина. Одно было хорошо: птицы тоже промокли как следует, поднимались на крыло очень неохотно, прямо из-под ног, и улетали не так резво, как обычно. Мне-таки удалось сбить неосторожного рябчика своей нобкерри, причем влет, и рад я был ему несказанно и даже запрыгал от волненья. Как же, то была моя первая добыча в тайге, вообще мой первый рябчик, на юге ж их нет. Я долго держал его тельце в руке – буровато-дымчатое, с белыми крапинками, с продольными пятнами на груди и пестренькими поперечными на зобу. Красавчик.
Почти сразу вслед за этим попалась тетерка. Она волочила крыло, прикидывалась ужасно раненной и явно отманивала от выводка. Рука у меня дрогнула, и тетерка улетела цела-целехонька. Я ж говорю – гуманист сопливый.
Еще из дичи в тот день попался мой старый знакомый – вальдшнеп. Дома я их много стрелял весной и осенью, на пролете – на тяге и на высыпках. Я ему ужасно обрадовался, но метать дубинку и не подумал: этот черт так вертится между деревьев, прикрываясь их стволами, что частенько весь патронташ расстреляешь и ни перышка не уронишь; сшибить его дубинкой и думать нечего. А все равно было приятно.
Я немного забылся и повеселел от этих охотничьих переживаний, но потом приключилось нечто такое, что рывком вернуло меня в суровый и неприятный мир, где нет радости ни от охоты, ни от чего другого.
Я сидел на поваленном дереве на небольшой полянке и со смаком жевал кусок холодной зайчатины, когда вдруг заметил неподалеку под деревом какой-то круглый предмет, белеющий во мху. Я подошел, пошевелил его рогатиной и вздрогнул: на меня ощерился беззубый человеческий череп. Там же отыскался и второй. Еще нашлись растащенные по всей полянке человеческие кости и гнилье, когда-то бывшее одеждой.
Я постоял над всем этим, потом принялся медленно и терпеливо ощупывать мокрый мох сантиметр за сантиметром. Находки были скромные: начисто проржавевший то ли котелок, то ли кастрюля; жестяная баночка, тоже вся ржавая, в которой болтались кремень и кресало, а также прах, некогда бывший трутом; несколько пуговиц; ржавый металлический прут, заточенный когда-то до остроты шила – бандитская “пика”, со сгнившей деревянной ручкой. Затем мне крупно, невероятно повезло: немного в стороне я наткнулся на практически целую финку с наборной рукояткой из плексигласа, видно, хорошей стали, потому как ржавчина ее тронула лишь слегка.
Судя по бандитскому вооружению, то были беглые урки из какого-нибудь лагеря за хребтом. Бежали, бежали, да и околели от голода. А может, сердитый медведь им попался, кто знает. Их мог свалить и обыкновенный энцефалит – хотя почему сразу двоих?
Я постоял в задумчивости, перебирая жалкие, но такие ценные находки – финку, пику, кремень с кресалом. По-хорошему, по-христиански, надо бы предать останки земле, но никакой я не христианин, и уж больно зол я на уркаганов всего мира, живых и мертвых. Повернулся и пошел своей дорогой.
Только недалеко я ушел. Вернулся, сердито вырыл топориком и финкой малую могилку, покидал туда кости, присыпал землей. Бандиты или не бандиты, им этот обряд теперь ни к чему. Если он кому и был нужен, то мне одному.
