На третий день я уперся в левый приток, который имел уже вид горной речки, скачущей меж обрывистыми берегами. С горными реками я порядком имел дела, и эту, наверно, смог бы перейти вброд, но – риск. Меня могло свалить течением и понести, нога или рука могли хрустнуть, попав между камней, могло шарахнуть головкой о валун. Да мало ли что. Надо было пробираться вверх по течению притока, искать мелкий перекат. Что-то там такое должно быть, потому как сверху доносился мощный рокот, перекрывавший временами шум потока вблизи. Вдоль речки шла заметная тропа. Не я один, видно, натыкался на это препятствие и пытался его обойти. Зверье тоже осторожничало.
Я побрел по этой тропке, мурлыкая про себя что-то глупое, самодельное. Среди крутых горок я чувствовал себя привычнее. Я тут был вроде как свой и потому расслабился, отошел от вчерашних терзаний. Когда карабкаешься в гору, терзаться некогда – успевай дышать.
Оказалось, что рокотал не перекат, а целый водопад, небольшой, домашний, но все равно красивый, с карманной радугой над ним. Вода в глубокой выбоине под водопадом тоже переливалась на солнце чем-то изумрудным, хотя я и не большой знаток изумрудов, точнее, в глаза их не видал, но слово какое-то очень подходящее. Я стоял, опершись на рогатину, и блаженно улыбался. После мрака тайги место было до изумления живописным; сюда бы этюдник или хотя бы фотоаппарат. Так, для памяти.
Когда встречается вот такое чудо, людские безобразия кажутся особенно неприличными, и я в тысячный раз подивился – ну почему все люди не могут быть добрыми и изящными душой, откуда берутся скоты вроде тех двоих, да и кроме них всякого быдла на свете немеряно… Меня передернуло, словно под нос мне поднесли дерьмо или падаль. Ладно, они сами выбрали, кем им быть, людьми или скотами, а меня Господь, хоть Его и нету, выбрал орудием наказания, и так тому и быть.
Пока я так рассусоливал, глаза мои обшаривали обширную выбоину ниже водопада, где вода то ли стояла совсем тихо, то ли медленно-медленно шла кругом – трудно было сказать. Cердце мое вдруг замолотило, запрыгало, коленки задрожали, а кровь забарабанила а висках: чуть ли не у моих ног среди крупных камней темнели спины двух крупных рыбин. Мама родная, это ж таймени… Здесь, наверно, их кормное место – подбирают оглушенную рыбешку и прочую живность, свалившуюся сверху.
Медленно, в темпе минутной стрелки, я отодвинулся назад, за кусты, сбросил всю свою поклажу, оставил только дубинку за поясом и рогатину в руках и еще медленнее, чем до того, вылез на берег. Замер. Таймени все так же стояли, почти не шевелясь, на мелком месте – вода не покрывала их спинных плавников. Все в том же темпе замедленной съемки я занес рогатину обеими руками, совсем невысоко. Коротким ударом изо всех сил всадил ее в спину ближнего ко мне тайменя, в убойное место сразу за головой, и тут же всем телом навалился на ратовище.
Что было дальше, я помню смутно, отдельными кадрами, и очень может быть, не в том порядке, как оно было: бешеный плеск, рывки, рогатину чуть было не вырвало у меня из рук, но я уже прыгнул в воду по колено и придавил тайменя ко дну всей своей тяжестью. Хотя он и мотал меня как маленького, я изловчился, нагнулся, ухватился левой рукой за древко, прошедшее насквозь. Таймень пребольно лупил меня хвостом по ногам и куда ни попадя, но я все же выволок его на берег и оглушил дубинкой по голове, и раз, и два, а потом еще оттащил подальше от берега – очень боялся упустить.
Я сел на камень отдышаться. Я был весь в поту, руки дрожали как у запойного пьяницы поутру, сердце мельтешило, ребра ходили ходуном и очень болели, но то были сущие пустяки. От тайменя совершенно невозможно было оторвать глаз, ну то есть Божий шедевр, на диво красивый хищник – мощное тело, красноватые плавники, ряды орнаментальных пятен по бокам. Только эти словеса ничего не схватывают; так, серая зола рядом с самой чудо-рыбой. Длиной он был чуть больше метра, а на вес килограмм десять, не меньше. Если б больше, черта с два бы он мне дался. Сшиб бы с ног, как младенца.
В жизни я не добывал ничего хоть отдаленно сравнимого, и некого было толкнуть локтем под бок – смотри, мол, какой я Великий Охотник. От этого половина радости уходила в песок. Смерть как захотелось, чтобы Лиля была рядом. Не Лиля, так любое женское существо, потому как я вдруг почувствовал дикое возбуждение в нижнем этаже. Это было совершенно непонятно, но почему-то напомнило дедову присказку: кому и кобыла – une chansonnière.
Немного придя в себя, я выпотрошил тайменя, аккуратно сложив внутренности кучкой для ворона. Очень хотелось к нему подлизаться, чтоб он и дальше служил мне верой и правдой, помогал отслеживать двуногих тварей. Соли у меня по-прежнему не было, и я решил – закопчу рыбину. Благо, хоть финка теперь имелась, а то бы я тут повозился, разделывая гиганта. В конце я продел через жабры свою многоцелевую веревку и поплелся под этой новой ношей еще выше по ручью, по краешек полный ликования, но и одолеваемый разными невеселыми мыслями.
Господи, думалось мне, как бы мне хотелось бродить вот так по этим чудным горам, воевать с собственной усталостью, голодом, с тайменями, да хоть с медведями. Что угодно, лишь бы не было этого постоянного, иссиня-черного, неустранимого гнета, который заставлял меня гоняться за этими полулюдьми, и еще неизвестно, на что я решусь, когда их догоню. Думать об этом – совершенно особый круг ада.
Тут мысли застревали, ерзали на одном месте. Стану я преступником, если мне доведется их убить? Только не в собственных глазах. Ведь можно на это дело и так посмотреть: когда они убили человека – я ведь наверняка знал только об одном убитом, а неизвестно, сколько еще на их совести (Господи, при чем тут совесть), – как только они совершили убийство, они заодно совершили самоубийство, вычеркнули себя из круга тех, кого можно называть людьми. И раздавить их, как тараканов – значит оказать услугу им самим, довести их самоубийство до реального конца. Сами говорят, их закон – тайга. Значит, приглашают – поступайте с нами по нашему кодексу: два ока за око.
Можно еще и так глянуть на это дело: у меня тут маленькая гражданская война, а на войне стреляют и даже убивают, и если мне потом придется мучиться муками совести, что ж, так тому и быть, помучаюсь. Такая моя судьбина. Талейран что сказал: пусть мучаются совестью те, у кого она есть. Что-то в этом роде, не помню точно. Если она болит – значит, она есть; значит, я не совсем гад. Ко всему прочему, рискую собственной шкурой, гоняясь за этим отребьем. “Могли бы и спасибо сказать,” пробормотал я вслух и сразу прикусил язык. Что-то слишком часто я тут начал разговаривать сам с собой. Уж не трогаюсь ли я потихоньку с глузда в гордом своем одиночестве. Как Том Айртон в “Таинственном острове”. Дурное дело нехитрое.
Отрог, сквозь который пробивался приток, оказался довольно крутым, и я порядком вымотался, пока на него вскарабкался. И потом еще пришлось пройти с километр, прежде чем попался широкий перекат, где можно было без труда перебраться на другой берег по камушкам. Спуск, как ему и положено, был труднее подъема, аж колени заныли от напряжения. Ноги скользили на покрытых мохом камнях, боязно было оступиться, и шел я все медленнее, тяжело опираясь на рогатину. К реке я выбрался только к вечеру, когда облака, припекаемые багровым солнцем, уже загорелись какими-то фантастическими красками, каких не увидишь ни в одной картинной галерее.
Любоваться облаками не было времени. Надо было поскорее становиться на бивак и коптить добычу. Как назло, ни крупного поваленного дерева, ни нависающей скалы не попадалось, но на дождь было непохоже, и я решил сымпровизировать шалаш на скорую руку: навалил кучу бурелома, нанесенного ручьем, поверх расселины между двумя камнями. Сойдет на сегодня.
Когда коптильня была готова, я отрубил голову тайменя, распялил тушку палочками, чтобы она равномернее коптилась, и подвесил ее. Даже с отрубленной головой таймень едва не касался хвостом тлеющего костерка внутри коптильни.
Голову тайменя я разрубил еще на две части вдоль и сварил в двух котелках, добавив черемши и грибов. Юшки в каждом получилось порядком, и жирности необыкновенной. Пока варилась уха, я выстрогал из куска стволика молодой елочки подобие ложки, очень первобытного вида, но вполне функциональной и вместительной, и впервые за долгое – мне казалось, бесконечно долгое – время всласть похлебал ухи. Хлебал смачно, по-крестьянски, с урчанием, взахлеб; бабушка меня точно за такие манеры по головке не погладила бы, могла и в угол поставить. Хороший у немцев глагол schlürfen, такого нигде нету, как раз для этого звука. Наверно, мой Schlürfen можно было слышать на другом берегу реки, но мне было как-то наплевать, я пировал и не хотел думать о глупых предосторожностях.
Луна в ту ночь опять вылезла совершенно роскошная, но совсем не так на меня действовала, как давеча, а наоборот, даже как-то умиротворительно. То ли я устал до упора, то ли налопался до того, что никакие эмоции меня уже не пронимали, то ли барьеры какие выросли подспудно вокруг переживаний – ибо кто ж это выдержит, каждую ночь так мучиться – но только я сонно посматривал на эту старую возмутительницу спокойствия вполглаза и волновался не больше, чем таймень в коптильне.
Одного я не учел – что у Бога всего много. Около полуночи, когда я уже засыпал, где-то поблизости завопил сыч, и меня мороз подрал по коже, совсем как какого-нибудь суеверного крестьянина. Народ сычей не любит, народ сычей боится, он их ненавидит, потому как сыч – верный предвестник смерти. Как он закричит, тут уж не отвертеться.
В войну повадился сыч к соседке на тополь перед домом прилетать. Она с плачем упросила деда убить его. Дед мягко укорял соседку за суеверие, но согласился потратить драгоценный заряд, и мы с ним пошли на дело ночью. Я высмотрел злодея на ветке, дед приложился, фузея его грохнула, как гром Ильи пророка, и сыч шлепнулся оземь.
Только никак это не помогло. Соседка скоро получила похоронку на сына и выла три дня и три ночи. Повоет, повоет, помолчит (а мы ждем) и опять воет. С тех пор я этих сычей-сволочей слышать не могу…
Заткнулся бы ты, тварь безмозглая. Что я тебе, самурай, что ли, каждый час о смерти думать.
