Все же в тот день я вымотался как-то по-особенному. Наутро все члены одеревянели, усталость была, как в горах на хорошей высоте после нескольких дней восхождения. Я вспомнил, как мы там дурачились по утрам в палатке, делали “йоговскую” гимнастику – сорок подергиваний прямой кишкой, стоя лоб в лоб на четвереньках. Или сочиняли друг на друга похабные частушки, валяясь в спальниках. Одно время у меня было правило – не открывать глаза, пока не сочиню частушку; чем сальнее, тем веселее. Сейчас я бы не смог ничего сочинить, даже если бы меня, как сипая с картинки из восьмитомной “Истории” Лависса и Рамбо, привязали к дулу заряженной пушки и пообещали не стрелять, если я выдам что-нибудь веселенькое. Ладно, мрази, вы мне еще и за это заплатите.
Чуть не со слезами на глазах пришлось сделать разминку, и не йоговскую, а по всей форме, минут на сорок. Одеревянение прошло, усталость не очень; боль усилилась, но что тут поделаешь. Потом я уписал второй котелок ухи, оставшийся с вечера, и еще покайфовал, потешил синдром удава, лежа на пахучей хвое и любуясь химически голубым небом над зубчаткой леса. Как на мастерской фотографии в глянцевом журнале. Прошло еще не меньше получаса, прежде чем я смог подумать без судорог о том, чтобы вскарабкаться на дерево.
Залезть-то я залез, и притом на самое высокое дерево в округе, только ничего путного я оттуда не увидел. Вид, конечно, был потрясающий, к этому трудно привыкнуть, до костей пробирает. Но ни дыма костра на земле, ни воронов в небе, ни переполоха среди птиц помельче на деревьях я не заметил. Пусто. Я да тайга далеко внизу, а то, что кроме нас, намертво затаилось под кронами.
Я слез с дерева в глубокой задумчивости. Отчетливо почувствовал, как Гамлет снова поднимает свою кучерявую головку, а в ней сплошная шизофрения. Один внутренний голос шепчет: ты сделал все, что мог, но вот эти гады исчезли, и где ты их будешь искать, и в конце концов ты же не нанимался гоняться за ними по всей тайге и наказывать их. Ты ж сам станешь преступником в глазах Закона, что бы тебе ни нашептывал изощренный в самооправданиях ум. Второй внутренний голос, более крестьянского образа мыслей, отвечал на это совершенно нецензурно. И что тут скажешь, прав был ругатель.
Все эти монологи Гамлета с авансцены – только рябь на воде, минутное соплеистечение и слабина в коленях. Наверно, интеллигенту, особенно зеленому, без этого, как без рук. И слава Богу, что под этим слоем – инстинкты, унаследованные от несчетных поколений рубак. Враг есть враг, и я иду по его следу не для того, чтобы порадовать себя кухонным психоанализом, а дабы скормить его воронам и прочим интересантам.
Я снова забрался на свое ложе – слегка поваляться и разобраться плотнее в ощущеньях, потому как чувствовал: тут проклевывается что-то новенькое. Я быстро его нащупал: не было Страха. Забавно, удивительно и малопонятно, но это было так. Сколь я ни вглядывался в самую свою глубину, там было чисто.
Вместо страха разросся страшной силы кураж, хоть сейчас ко льву в клетку. Львы точнехонько знают, когда у циркача есть кураж, а когда нет. Если есть, ведет себя укромно; если нет, рвет в клочки. Сейчас я бы сам порвал кого угодно в клочки, со всеми их карабинами и пистолетами.
Я не знал, когда и где это произошло, но это было отчетливо, как эрекция у ишака. Может быть, во время драки с тайменем; а может, потихоньку все вместе собиралось и вот затвердело. Может, от самой земли какая-то подсказка прошла. Черт его знает, что у нас в подкорке творится. Один мой дружок обозначал это состояние неизящно, но аккуратно: “А мы эбем-с”. Понятное дело: он учился уже в мореходке, и там это умонастроение было de rigueur.
Теперь главное – не расплескать это чудо, а во-вторых, не наколбасить чего с дури. Вообразишь, что ты сам Иисус Христос в галошах на босу ногу, а тут – раз по соплям, вот тебе и пожалуйста.
Неудивительно, что я чего-то мурлыкал, довольно хрипло, впрочем, упаковываясь и уходя в поиск.
***
Выше впадения ручья река не текла, а прямо-таки кувыркалась, вся в брызгах и пене. Она была гораздо уже, чем раньше, и грозила превратиться в непроходимую горную речку хоть за ближайшим поворотом. Я долго шел вдоль берега, пока не отыскал глубокий тихий плес, который и переплыл без помех, толкая перед собой два сцепленных бревнышка со всей своей поклажей. Несмотря на весь кураж, чувствовал я себя при этом до одури неуютно: фиг его знает, где эти твари. Может, поджидают в зарослях на берегу, и что они со мной сделают, если изловят, догадаться нетрудно. Конечно, легко сказать – живым не дамся; а ну как дамся?
Ничего страшного не случилось, только в спешке я споткнулся и пребольно ударил коленку о камень, аж зашипел от боли и долго тер ушибленное место. На душе на минутку похолодело. Худая это примета – спотыкаться на старте. Хоть возвращайся. А-а, плевать. Может, я в душе немец. Говорят же у них Hals- und Beinbruch. Вот тебе и Beinbruch.
Я оделся, навьючился и похромал вдоль берега, пока не набрел на ручеек. Тут я свернул и пошлепал руслом ручья, внимательно вглядываясь во влажную почву. И точно, через сотню-другую шагов ручей пересекла тропа, а на ней – отчетливые свежие следы резиновых сапог и еще цепочка редких круглых дырок, словно кто-то тяжело опирался на палку. Засунув рогатину сзади за пояс, с луком в левой руке и со стрелой наготове в правой, каждые несколько минут притормаживая, прислушиваясь и присматриваясь, я двинул по тропе.
Так я крался часа два и уже начал потихоньку отчаиваться – не оторвалась ли эта погань от меня на целый дневной переход, пока я возился с тайменем, будь он неладен, полдня вчера и еще сегодня утром?
Словно эхо отчаяния, далеко впереди ударили выстрелы – “стук”, и чуть погодя еще “стук”. Видно, им опять повезло с дичью. А может, и не повезло: один выстрел – добыча, два выстрела – два промаха, это самый сопливый охотник знает. В любом случае они далеко, и можно идти не таясь. Я ходко двинул вперед – и чуть было не налетел на Щербатого. Слава Богу, он вовремя закашлялся, туберкулезник паскудный.
Я глубоко вздохнул пару раз, сцепил зубы и начал его скрадывать – тихо, но споро, на волне куража, которому позавидовал бы укротитель львов. Скоро стали слышны его шаги, потрескивание веток под ногами, а потом показалась и его спина, покачивающаяся среди кустов. Он брел, сильно прихрамывая и опираясь на палку. Видно, все же растер ахиллесово сухожилие. Все ясно: пока этот хромает, Капказ бегает впереди, пытается что-нибудь подстрелить. Видно, харчи они уже подъели и теперь надеются на охоту.
Я несколько раз натягивал тетиву, целясь почти в упор, потом опускал лук. Наконец, выпростал из-за спины рогатину, неслышно подскочил сзади к Щербатому и с воплем “Шевелись, падла!” сунул ему острие в промежность, точно так, как недавно он проделывал со мной. Щербатый издал какой-то нечеловечий хрюк и завалился набок. Некоторое время он зевал, потом захрипел, дернулся и лежал уже не шевелясь, оскалив раскрошенные зубы и выпучив глаза.
Я остолбенел. Я не верил своим глазам. Щербатый, он же Харч, он же не знаю кто, духарной блатарь, уркаган, который с упоением мог зарезать и расчленить человека, подох от разрыва сердца, или инсульта, или еще чего, как самый последний фраер. Если выражаться на его собственном наречии, скрыжопился с пересеру.
Я, наверно, слегка тронулся от всей этой передряги, потому как ни с того, ни с сего вспомнил свои мысли – а есть ли у этих тварей душа, и раз говорят, что душа “отлетает”, так должен же вылететь какой-то пузырь или еще что. Но ничего такого не вылетело, это определенно. Только вот этот свинячий хрюк да усилившийся запах дерьма и мочи, когда у него распустились сфинктеры в анусе и мочевом пузыре. Меня круто передернуло, и я выругался вслух.
Не о том надо было думать. Это был первый человек, которого я убил. Ну, не убил, так явно был причиной смерти, и меня слегка тошнило и что-то штатское дрожало внутри. Но если честно, еще больше было жаль, что он так легко, даже как-то вроде бы пристойно, отделался, этот кровавый подонок. Лежит тут и еще скалится, труп жизнерадостный. В глазах мировой совести скормить его комарам было бы куда удовлетворительнее.
На секунду я задохнулся от ненависти. Я вспомнил, что когда-то поклялся залить эту щербатую рожу мочой, как он проделывал со мной, но теперь от самой мысли об этом меня затошнило еще сильнее. Наверно, я так же смотрел бы на падаль. Скажем, на дохлую росомаху, пролежавшую на солнце много дней. Я даже пнул его, как гнилую падаль, выплюнув его же заповедь: “Закон – тайга, гнида.”
Все это было тошнотворно, и может быть поэтому я как-то враз опомнился. Не время было для моральных вывертов. Капказ мог вернуться с добычей. Вряд ли он скоро хватится, вряд ли будет бегать взад-вперед, скорее сядет где-нибудь на пригорке и будет, матерясь по-своему, ждать Харча. Только долго ждать придется. Но чем черт не шутит, может и вернуться – хотя б затем, чтобы отметелить шестерку за то, что заставляет себя ждать.
Надо было стащить с Щербатого рюкзак, но для этого пришлось бы до него дотронуться руками, а это было несказанно противно. Конечно, я вольтерьянец и все такое, не верю ни в Бога, ни в черта, ни в воскрешение Лазаря или кого угодно, и вообще dead men don’t bite, мертвые не кусаются. Но трогать его было омерзительно и немного боязно, чего уж там.
Стиснув зубы, чтобы задавить неудержимо подкатывающую тошноту, весь сморщившись от отвращения, как плохой клоун, я перевернул труп лицом вниз, а в голове пролетела мысль: “Ненавижу смерть”. И следом даже не мысль, а какое-то облегчение: слава Богу, это не я.
Но времени на лирику не было никакого. Под торопливое, безостановочное сквернословие я стащил с Щербатого изрядно похудевший рюкзак – мой рюкзак; снял пояс с ножом – моим ножом, а точнее бесценным дедовым бебутом златоустовской стали; выгреб из карманов содержимое, тоже по большей части принадлежавшее мне – складной нож со многими лезвиями, брусочек, флакон ДЭТы, шесть коробков спичек, завернутых в газету и упакованных в презервативы – лилечкин подарок; и еще по мелочи, плюс финка самого Щербатого, та самая, которой он добил лесника. Я засунул в рюкзак всю свою поклажу, взвалил на плечи, подобрал оружие и отправился назад, по уже хоженой тропе, однако через минуту остановился, как споткнулся. Скинул рюкзак и побежал назад, к трупу.
Я постоял над ним, снова преодолевая страх и отвращение, потом буркнул с ненавистью: “Возись тут еще с тобой, смердятина”, подхватил подмышки и поволок к реке, благо она тут была метрах в двадцати, не больше. Я столкнул эту падаль с невысокого обрывчика, и течение, которое здесь с разгона било в берег, тут же подхватило его, перевернуло несколько раз и понесло, понесло, а я вслед ему прочитал еще одну эпитафию, и тоже с его же слов: “Так-то, гнида. Нету тела – нету дела”. Пусть теперь Капказ поищет своего шестерку. Нет его, и концы; то ли сам убежал, то ли медведь утащил. Мог сверзиться в реку, могли волки напасть. Закон – тайга: тут все может быть.
А я не выдал своего присутствия. Не время еще.
