Их не было несколько часов. Я немного протрезвел, продрог и совершенно озверел от комарья. Хуже всего – навалились муки совести. Я чувствовал, что делаю что-то решительно не то и не так, и надо выворачиваться, но непонятно – как. Не мог же я удрать, не объяснившись, просто бросить их вещмешки и смыться. Так не делается, и потом, за такое могли и наказать. Оставалось потерпеть, а потом извиниться, попрощаться, подняться на кручу, поставить наощупь палатку в кустах или под деревом, если попадется, и перекантоваться до утра. А там видно будет. Не может быть, чтобы никто не собирался плыть вниз по реке.
Река и берег все вращались, я никак не мог решить, по часовой стрелке или против, а при резких движениях становились дыбом или наклонно. Голова гудела, и дико хотелось пить. Я не вытерпел, напился сырой грязноватой воды из реки, и меня тут же вырвало. Чуть ли не в первый раз в жизни. На душе было тоже наблевано.
Где-то далеко заполночь я услышал скрип уключин, потом из тумана над рекой вынырнула длинная узкая лодка-дощаник. Из нее выскочили мои новые знакомцы, и я не успел очухаться, как очутился в лодке. Щербатый подхватил вещмешки и мой пухлый рюкзак, а Капказ чуть не волоком потащил меня в лодку. Я успел только муркнуть что-то беспомощное, как мне сунули в руки весла:
—Давай греби, ты парень здоровый.
Лодку уже несло течением, и я послушно погреб. Щербатый упал на мешки в носу, а Капказ сидел на корме. За его спиной на высоком берегу в селе поднималось зарево пожара. Оттуда по реке отчетливо доносились заполошные крики и звон железа об железо: кто-то бил в набат. Так это, кажется, называется.
—Что это горит? – еле шевеля шершавым языком, спросил я. Мне долго не отвечали, только Щербатый хрюкнул, потом лениво процедил:
—Что надо, то и горит. – И через несколько гребков: — Ты, мудила, меньше спрашивай. Крепче спать будешь.
Где они взяли лодку, было ясно и такому дураку, как я – украли. Я и не спрашивал. И вообще замолк. Ясно было: я в западне. Влип в какую-то жуткую уголовную историю. Меня аж затошнило от страха, темный ужас рвал мысли в лоскутики, только одна возникала раз за разом – бежать, бежать, исчезнуть в тайге, как только представится возможность. Без разговоров и объяснений, как можно незаметней. Сейчас делать ничего не нужно, пусть все идет, как идет. Только выжидать. Какое ни какое, это было решение, но все равно меня била нервная дрожь, и очень хотелось домой, к маме и папе. Не о таких приключениях мечталось с книжкой на диване.
—Полей уключины, билять. Скрипишь на всю реку, – вдруг просипел Капказ и выругался. Мне всегда как-то особенно неудобно, когда по-русски матерятся нерусские. Я плеснул холодной водой на уключины. Действительно, скрип стал тише. Почему-то мне тоже хотелось быть как можно незаметнее, хотя из-за шума реки нас вряд ли могли слышать на берегу.
Течение было быстрое, на стрежне лодку стало качать и заплескивать, но я как-то справился. Минут через сорок я подгреб к правому берегу, и Капказ приказал спускаться вдоль него.
Руки у меня мозолистые, мозоли набил на гимнастических снарядах, но все равно местами ладони начали гореть. Видно, натер до волдырей там, где не было защитных мозолей. Я вспомнил, что в кармане брезентовой штормовки у меня лежит полезная в походе вещь – вратарские перчатки. Я положил весла и полез в карман, но тут же мне в подбородок уперлось лезвие финки, и Капказ зашипел:
—Греби, билять, зарэжу.
—Да я только перчатки…— каким-то противным, жалким голосом забормотал я, но тут же получил пинок в спину, потом еще. Позади меня Щербатый процедил:
—Греби, ссыкунок, а то Капказ тебе кишки выпустит и фамилию не спросит.
По подбородку у меня потекло теплое – видно, финка было отточена до бритвенной остроты. Я подхватил весла и заработал, задыхаясь от обиды и ужаса. Меня в жизни никто никогда не бил по злобе, я имею в виду взрослых. Мальчишеские драки или бокс – это совсем другое, а тут вот такое… Словно сквозь черную дыру меня всосал совсем другой, жуткий мир, где вживую происходят вещи – грабежи, убийства, пытки, Бог весть что – о которых раньше только читал или слышал или видел в кино, и тогда это было совсем нестрашно, потому что понарошку. Так, щекотание нервов… Как я лихо выходил из всяких передряг в обломовских своих мечтах, хоть в кино вставляй – а тут, на расстоянии вытянутой руки, сидела сама смерть с ножом вместо косы, а я мог только дрожать и делать, что велено, и ничего геройского, потому что иначе – красивая острая финка у меня в горле. Брызнет кровь, и мне конец. Мыслей не было, надежды не было, только дрожь в поджилках, холод в глубине живота, и дикий, неведомый до тех пор страх. И некому было подсказать мне, что это все лишь по первому разу, а с годами я научусь вполне прилично справляться с этим делом.
Туман стал плотнее и скоро стер темный берег, а я все греб и греб, час за часом. Уже давно светало – то было время коротких северных ночей, светало чуть ли не в два часа – но туман все не поднимался, за лопастью весла ничего не было видно, и только Капказ звериным слухом уловил шум притока, коротко пролаял: “Поворачивай,” и махнул вправо. В правой руке он все еще держал финку, ласково поглаживая ее левой.
Я повернул, кое-как преодолел бар, но дальше дело не пошло. Хоть я и махал веслами изо-всех сил, лодка стояла практически на месте. Приток был чуть ли не шире самой реки, с таким же мощным течением. Как они меня ни пинали и ни материли, тяжелая лодка продвигалась еле-еле, а временами ее несло назад. Капказ снова выругался, задергал шнуром, мотор заработал, лодка ходко пошла против течения, а я уронил руки на колени и смог отдышаться.
Туман наконец поднялся. Капказ держал как можно ближе к левому лесистому берегу и все время вертел головой. Видно, они все еще боялись погони, боялись, что их выдаст треск мотора. Значит, они крупно нашкодили там, на берегу. Я вспомнил зарево пожара, мешок в носу лодки – наверно, с краденым. Значит, их еще может кто-то догнать, остановить.
О том, как я докажу людям, что не с ними, а сам по себе, как объясню, что я вообще тут делаю, я старался не думать. Впрочем, мне могли и поверить: уж больно я был нежный, интеллигентный цыпленок со смешным, испуганным пушком на верхней губе. Но что об этом говорить; нас никто не догонял…
Было часов десять, когда Капказ свернул с основного русла в протоку, где течение было помедленнее, высмотрел небольшой песчаный пляжик и причалил. Они вылезли из лодки, я тоже шагнул на берег, но меня тут же сбили с ног и принялись свирепо пинать, норовя попасть в пах или в лицо. И куда подевался мой диванный героизм и второй разряд по боксу… Мне и в голову не пришло драться или как-то сопротивляться, я только механически прикрывал локтями убойные места, извивался на песке и истерически скулил окровавленными губами, “За что?” Наверно, я хотел сказать, за что вы бьете меня, такого чистого, хорошего мальчика, любящего сына, такого начитанного, такого лирического поэта, золотого медалиста, любимца нежных девушек, что я вам сделал дурного, у меня же и в мыслях не было ничего такого, и я к вам всей своей пьяной душой… Пожалуй, они именно так это понимали и оттого пинали с особым наслаждением, но скоро устали, а Щербатый даже закашлялся.
—Вставай, – сказал Капказ, лениво пиная меня в ребра в последний раз. Я поднялся на дрожащих, шатких ножках, размазывая по физиономии сопли, слезы, грязь и кровь. Они сноровисто обыскали меня, дыша мне в лицо перегаром и гнилыми, от веку не чищеными зубами, переложили в свои карманы все, что нашли. Деньги, документы и часы забрал Капказ. Потом меня снова сбили наземь. Я весь сжался, но бить больше не стали.
—Лэжи, — сказал Капказ. – Пикнешь – прирэжу. – Он не утерпел, ударил меня ногой еще раз, потом приказал Щербатому: — Харч, достань пожрать. Харч, тащи харч. – Видно, настоящая кличка Щербатого была “Харч,” а каламбур – верх капказского остроумия, и он довольно гоготнул.
Щербатый, или Харч, не знаю, как его теперь называть, вытащил из мешка в носу лодки хлеб, консервы, конечно, водку. Они легли на чуть влажный песок, вскрыли консервы и принялись жадно чавкать. Выпили водки. Как и вчера, Щербатый вылил остатки водки в стакан, протянул мне.
—Пей, не обижайся.
Что я был? Я был тварь дрожащая, корчащаяся от боли, сломленная, размазанная. Я тупо протянул руку за стаканом, но Щербатый быстро отвел его и ловко плеснул мне водку в глаза. Я взвыл от нестерпимой рези, а те двое дружно заржали. Они прямо катались от хохота, как в хорошем цирке, а меня сквозь всю эту жгучую муку не оставляло изумление, недоверие: этого просто не может быть, с кем угодно, только не со мной, со мной такого не может быть – а есть…
Комментарии