Урки скоро отяжелели от водки и еды и растянулись на потеплевшем песке переваривать, не снимая ни телогреек, ни сапог. Перед этим они связали мне руки за спиной куском веревки, найденным в лодке. Я слушал их ненавистный храп, а глупое воображение рисовало все то, что я обязан был сделать, но что теперь уже никак нельзя было поправить. Я же мог на стремнине перевернуть лодку – я бы легко выплыл, а они навряд, их резиновые сапоги налились бы водой, телогрейки намокли, и все это быстро утащило бы этих сволочей на дно, где им самое место. Того проще, я бы мог уйти из давешнего буерака, не дожидаясь их, и был бы сейчас вольной птицей, а не растоптанным слизняком. И самое главное, не надо было пить водку с этими скотами, ведь ясно было с самого начала, что эти скоты – скоты. Хамье и быдло, как дед говорит.
Но сквозь весь ужас и дрожь до меня уже доходило, что перебирать эти бесконечные “надо было”, “не надо было” – пустейшее занятие, упражнение для обалдуев, которые так всю жизнь и останутся обалдуями. Главное – всегда иметь внутри такой автомат, который скажет, как надо сейчас, в каждый данный момент и ни секундой позже. А у меня вместо автомата – жидкие сопли. Все ж таки я был сообразительный юноша и кое-какие вещи схватывал быстро, особенно если их вколачивать в меня ногами. Но что с того радости, когда выхода – ну никакого. Замуровали. Куда ни глянь, везде стена стенаний. Беспросвет.
У меня болело все – грудь, живот, руки, ноги, болело в паху, нестерпимо полыхало лицо: водка попала в глаза и в ранки и жгла словно паяльной лампой. Можно было сойти с ума, и я этого почти хотел. Тогда бы я был точно не я, и конец всему кошмару, в который влип этот некто, кого я по привычке называл “я”.
Пока что конца не было видно. Но все равно, измученный бессонной ночью и всем, что стряслось, я начал потихоньку забываться под теплым солнышком и только один раз вскинулся, когда кто-то неподалеку отчетливо сказал по-французски “Donc!” и потом еще “Donc!” с какой-то нелепо-повелительной интонацией.Я повел глазами. Оказалось, на ближнем мыске на вершине высоченной лиственницы сидел ворон и гордо крутил башкой. Он еще раз выкрикнул свое “Donc!” и замолчал. Я так и не понял, что он хотел этим сказать, но все равно мороз продрал по коже.
Потом опять пришло рваное, дерганое забытье, из которого на этот раз меня вывело чье-то громкое нарочитое покашливание: “Кхе-кхе.”
Я вздрогнул, сел, с трудом разлепил заплывшие от побоев глаза. На борту лодки сидел здоровый мужик, одетый как все в этих краях, только на голове у него была форменная фуражка – то ли егерь, то ли лесник. На боку полевая сумка, а в руках карабин. Рядом с ним собака – похоже, лайка.
Бандюги ошалело вскочили на ноги, но лесник повел в их сторону стволом и коротко бросил “Сидеть”, как собакам. Лайка обнажила зубы и негромко зарычала. Они осели, только Щербатый торопливо забормотал:
—Да ты че, начальник, в натуре, мы порыбалить собрались, нам вот и лодку дали…
—Кто дал? Серега Рябой?
—Ага, Серега и дал, мы с ним кореша…
—Так прямо сам и дал? — В глухом, хриповатом голосе – откровенная, грубая издевка.
—Да век воли не видать, мы ему таймешков обещали, половину, что наловим, его, — затараторил Щербатый, но лесник оборвал его.
—Нишкни, ты, гандон штопаный. Нету никакого Сереги Рябого. А мотор это Максима Пьяных, я его издаля по стуку узнал. – Щербатый посерел с лица, а лесник продолжал: — Па-апрашу документики. Только тихо. Достать, положить на землю, самим отползти назад на три шага. Нну! — Ствол карабина недвижимо упирался в точку ровно между Щербатым и Капказом. Меня он явно в расчет не брал, но я не обижался. Те двое вытащили какие-то бумажки, положили перед собой и как-то привычно отползли на коленях, словно им это не впервой. Лесник наконец глянул на меня.
—А ты че сидишь?
—У меня руки связаны, — взахлеб заспешил я. – Я не с ними, они меня избили, документы отобрали, все отобрали и вот – свя.. связали. — Закончил я на откровенном, противном всхлипе.
—Развяжи его. – Это – Капказу, тот был поближе. Он подполз ко мне на коленях сзади, тронул связанные руки, но тут же прихватил меня левым предплечьем поперек горла, притянул вплотную к себе, а правую руку выбросил из-за моего плеча. Хлестко ударили два выстрела подряд, как охотничий дуплет. Лесник широко раскрыл глаза, словно несказанно подивившись чему-то, нижняя губа его как-то странно оттопырилась, он выронил карабин и медленно, грузно повалился ничком на песок всей своей здоровенной тушей, а Щербатый метнулся вперед и всадил ему финку сбоку в шею, и сразу брызнула кровь, очень много крови. Все еще держа меня за горло, Капказ выстрелил еще раз из большого черного пистолета – наверно, ТТ – вдогонку убегающей собаке, но промазал, и она мгновенно исчезла в зарослях. Собаки смерть чуют и не любят.
То, что они делали дальше, мне до сих пор редко вспоминается без ощущения тошноты, как с дикого похмелья, а ведь прошло уж столько лет. Сначала они раздели труп, потом подтащили к воде, скинули телогрейки, засучили рукава и принялись его разделывать, словно тушу свиньи или теленка. Капказ одним пилящим движением вспорол живот от паха до грудины, выгреб на песок внутренности, потом швырнул их в протоку. Благодарение Богу, при виде этого я просто потерял сознание, но обморок продолжался недолго, всего несколько минут, наверно.
Звук хряских ударов вывел меня из забытья, и я увидел, прежде чем успел отвернуться, как Щербатый рубил топориком – моим топориком – мясо и кости, отделяя конечности и части торса, а Капказ швырял их далеко в воду. Я крепко зажмурился, но все равно меня вырвало, и спазмы продолжались долго, когда уже казалось, что и мои внутренности вывернуты наизнанку. А тут еще Щербатый подскочил и стал совать мне в лицо какой-то горячий кровавый кусок.
—На, сявка, нюхай, бля, чем расчлененка пахнет. И тебе то же будет, сучонок, харч кончится, на шашлык тебя пустим, понял, нет? — Он щерился во всю свою паскудную кривозубую пасть, он прямо дрожал от возбуждения, и это было чуть ли не страшнее только что виденного.
—Харч, поплыли. Собака, билять, ушла, шухер может быть.—Капказ внимательно осмотрел карабин, стер с него песок рукавом телогрейки, окрыл затвор, продул ствол.
—Не бзди в компот, Капказ. Нету тела – нету дела. Закон – тайга! — Щербатый поднял меня пинками, развязал руки. – Толкай лодку, с-сука!
Они уселись на свои места, а я, скуля и дрожа, столкнул дощаник в воду и забрался на свое место между ними. Пока Капказ дергал за шнур, нас снесло вниз по течению, и последнее, что я увидел на этой стоянке ужасов, был ворон, что намедни кричал по-французски. Он уже слетел с лиственницы на корягу в протоке и что-то азартно клевал. Меня снова вывернуло, на этот раз уже одной желчью: ворон раздирал человеческие внутренности, зацепившиеся за колодник.
Вид ворона, заглатывающего куски чего-то, что несколько минут тому назад было большим, живым человеком, сорвал какую-то последнюю резьбу в моей психике. Я впал в ступор. Я больше не скулил и не дрожал, я онемел, окостенел, глядя прямо пред собой широко раскрытыми глазами. Щербатый что-то орал, пинал меня ногами, даже подкалывал снизу финкой, но скоро ему это надоело – я ни на что и никак не реагировал.
Я был еле живой труп.
