Во сне я гонялся за кем-то невероятно лохматым и колол его рогатиной. Спал, как и вчера, вполглаза, каждые полчаса просыпался, подбрасывал сухих сучьев в огонь, снова проваливался в сон, а там продолжение сериала, только никак я не мог этого лохматого добить. То ли слабо бил, то ли рогатина была тупой, но супостат только кривился, уходил невредимым и даже ухмылялся, бурча: “Allons donc!” – что-то вроде “Да брось ты!” В полусне мне померещилось, что это опять мой старый знакомый Nevermore. Я сонно выглянул из своего полушалаша, но ворона нигде не было видно, и мне стало немного грустно, хотя крик его был куда как зловещ, да он и выдать меня мог. Может, попробовать его приручить, если прилетит? Может, он держится поблизости от меня совсем не с такими уж гнусными намерениями? Может, ему тоже одиноко, грустно и голодно? Но мне пока нечего ему предложить. Грибы он не будет клевать даже из вежливости.
Ничего, Бог даст, сегодня мы попируем, и г-ну Ворону еще останется. Знаем мы, как легко они находят место, где можно чего-то пожрать, даже из поднебесья. Необъясненная наукой способность. А что питаются они дохлятиной, так это ж jedem das Seine. Или suum cuique, если по-латыни. Очень я любил ввернуть чего-то такого по-латыни, подразнить какую-нибудь особо тупую училку. Интеллигентно хулиганил, слизняк противный.
Мои ссадины, синяки и ранки начали подживать, опухоль на затылке немного спала, хотя тронуть еще не дай Бог – боль насквозь прошибала. Под глазами, наверно, синяки как блюдца. Особенно болели ребра: наверно, перелом или трещины. Сцепив зубы, я попробовал несколько раз отжаться, потом присесть, потом заработала привычка нескольких лет, и я прошелся по всем группам мышц. Размялся до легкого пота – скорее от боли, чем от натуги. Конечно, боль нестерпимая, конечно, хорошо бы на пару месяцев в больницу, но это для сосунков, а мы, таежники, можем еще и не такое вынести. И надо набирать форму. Какие у меня еще могут быть шансы выкарабкаться? Никаких. Или держи форму, или ложись ногами к востоку. Закрывай лавочку.
Напившись чаю все с теми же жареными грибами, я отправился на рыбалку. Немного повыше лагеря ручей разделялся надвое узким длинным островом на две протоки, имевшие вид тоннелей. Деревья смыкались над ними кронами, и это было очень красиво, но до красоты ли мне. Я выбрал ту протоку, что чуть поуже и помельче и осторожно, стараясь не распугать рыбу, заготовил у верхнего и нижнего ее концов кучи камней, толстых сучьев, пеньков и земли. Конечно, в одиночку это будет труднее проделать, чем с ватагой мальчишек, но попробовать стоило. Я чуть не надорвал пуп, когда ворочал один особо крупный валун, зато он мог перегородить почти половину протоки.
Наконец, я нагреб две здоровенные кучи всякого материала и присел отдохнуть и переждать головокружение. Силы мне понадобятся –следующие минут двадцать будут очень суматошными.
Первым делом я устроил запруду у нижнего конца протоки: быстро-быстро сдвинул все заготовленное в воду. Плотинку стало тут же размывать, я в спешке вырубил топориком еще кусок дерна и залепил дыру. Потом, тяжело дыша, помчался к верхнему концу и принялся лихорадочно сооружать вторую плотину. Она дложна быть еще плотнее, чем нижняя – вся вода должна уйти в параллельную протоку.
Наконец, остались только тонкие слабые струйки, сочившиеся местами сквозь мою верхнюю дамбу, и я метнулся назад к нижней запруде. Там рыба уже вовсю скакала через верх, и я принялся молотить ее своей палицей как теннисной ракеткой. В диком волнении часто промахивался, но несколько оглушенных рыбок все же полетело на берег.
Настоящая охота началась, когда от протоки осталась только цепочка ям, наполненных водой, под более высоким берегом. Я осторожно подходил к ним, высматривал рыбу покрупнее и бил острогой. Часто рыба забивалась в пещеры под самый берег. Я ширял туда тупым концом рогатины, рыба выскакивала и пыталась уйти из ямы чуть ли не посуху, и нередко ей это удавалось: в азарте я много промахивался, когда бил палкой. В кино бы этого не допустили, там все всегда попадают во все, что надо.
Вода начала размывать верхнюю плотину. Я бросил возню на ямах и стал метаться по берегу, собирая то, что добыл. Часть рыб, даже пробитых острогой, билась во мху, норовя соскочить в воду, но я не для этого старался. Я стукнул по башке несколько наиболее активных скакунов, потом собрал всю добычу в кучу и присел отдышаться и полюбоваться уловом.
Я никогда в жизни столько не ловил – и на тебе, некому похвастаться. Досадно было, что в пойманном я узнавал только окуней, щук и налимов, да еще, по описанию, хариусов. Остальные были, видно, местные – кумжа какая-нибудь, или еще что. Но это все пустяки, не в имени дело, как говорится, what’s in a name. Главное – сбылась моя мечта с самого давнего детства, когда мы еще жили в горах, не театрально-курортных вроде Машука или Бештау, а настоящих дагестанских. Тогда я часто уходил к речке один, друзей там не было, и был я одинокий мечтатель, им и остался на всю жизнь, но это так, к слову. Одна мечта была такая: одному наловить много-много рыбы и принести домой, деду с бабкой. И вот глянь, я один и наловил много-много рыбы, но куда ее нести и по какой кривой я сюда попал, аж не верится. Как в каком-нибудь дурацком романе Виктора Мари Гюго.
Долой скулеж, однако. Отъемся за все эти несчастные дни, и то дело.
Надо чистить рыбку. Без ножа трудно, но я отщепил узкую длинную щепку от лиственницы, твердой, как железное дерево, заточил ее, как мог, и обходился ею. Рыбу покрупнее предстояло закоптить, так что чистить с нее чешую было не нужно. Все легче. Потом я соорудил кукан из лозины, нанизал на него улов и потащил в лагерь.
Только я отошел от ручья, откуда ни возьмись прилетел ворон и, возбужденно куркая, опустился на берег. Я сам оставил ему аккуратную кучку рыбьих внутренностей, но все равно стало муторно. Трупоед чертов.
Весь остаток дня ушел на возню с рыбой. Я сразу сварил чудную уху из голов и хвостов; в другом котелке пожарил, точнее потушил, мелочь с грибами. Правда, все было без соли, но так оно, говорят, полезнее. Вот, скажем, туареги – совсем не едят соли, а бегают по Сахаре, что твои козлы. И потом это ж ненадолго. Вернусь домой, уж я там отыграюсь на солененьком. Посолонцую от души.
Я наелся до состояния удава, мог только лежать и переваривать, но скоро взыграла совесть: надо ж коптить остальную рыбу. По такой погоде она могла быстро испортиться, и на черта ж было так убиваться с этой ловлей.
Как делать походную коптильню, учить меня не надо. Мы с дедом делали это не раз и не два, когда уходили добывать чего-нибудь съедобного слишком далеко от дома – с ночевкой, а то с двумя и больше. Я вбил в землю четыре кола по углам квадрата, в середине выкопал ямку с канавкой-поддувалом и разжег там костер. Когда огонь прогорел и остались только жаркие кедровые угли, я обтянул колья полосами коры, закрепив их самодельной веревкой из измочаленных стеблей крапивы. Получилось нечто вроде мешка без дна, поставленного стоймя. Внутри мешка я повесил рыбу на палочках, продетых сквозь жабры, потом просунул через поддувало на угли ольховых щепок и веток. Ольха лучше всего подходит для копчения, это я помнил твердо. Теперь надо было только присматривать, чтобы ольховая мелочь не горела, а лишь дымилась.
Я лег на спину, расслабил ноющие, побитые мускулы и уставился на вечереющее небо. Отсюда, из чащи, был виден только небольшой кусочек, но тем дороже он казался. Как верхний просвет забранного стальным листом окна тюремной камеры – отсидевшие рассказывали про такое. Там, в этом просвете, синева сгустилась почти до темноты, и скоро в ней замерцали слабенькие точечки звезд. Свету от них не было никакого, но все равно приятно и вроде чуть теплее. На душе, наверно, теплее, если она вообще есть, эта душа, а не просто слово такое. Да нет, у меня точно есть, раз болит, и я как-то полагал, что у всех других тоже. А вот оказалось, находятся такие, у них вместо души туалетное очко…
Опять меня занесло в запретную территорию. Нельзя мне еще туда. Там сразу становится жарко и потно. Пусть затянутся эти раны, а то вот так и буду кровоточить внутри. Так душе недолго и загноиться, а этого никак нельзя. Дух должен быть светел и крепок, если я вообще хочу выбраться из этой таежной пьесы абсурда в здравом уме и трезвой памяти. Главное – сохранить хоть какое-то чувство юмора и пропорций. Отвлечься бы надо.
Вот смотри – звездочки. Это ж офигеть можно, до чего до них далеко. Только в фантастических романах придумывают, как до них добраться, и способы один дурнее другого. “Аэлита”, скажем. Читать, конечно, забавно, а на поверку одна труха ненаучная. Притом Марс – это ж рукой подать, а ты возьми какую-нибудь туманность Андромеды. Невозможное же дело. До нее этих световых лет несчитанно. Еще тыща лет пройдет, и все так и останется – она там, мы тут, и никаких мостов. В таком масштабе вот это лупоглазое “я” – совершенно неразличимая микроскопическая точка плесени на почти такой же неразличимой точке – Земле. А туда же, сплошные страсти, переживания и обиды. Подумаешь, обидели мальчика. Это ж вроде как одна блоха другой ножку укусила.
Тут я возмутился. Блоха – не я, я – не блоха. И если уж на то пошло, “я” – это то, что я смогу сделать, а всю эту космическию дурь сплюнуть и растереть. Иначе что выходит – всякое быдло будет меня пинать в промежность, а я в ответ любезно-космически скалить зубы, как бухой Будда, так, что ли? Нет, гады, если вы на это надеетесь, так целуйте пьяную обезьну в зад. Мы пойдем другим путем. До того другим, что вам в дурном сне не снилось.
Я чувствовал, что подкипаю всерьез, что я опять далеко забрался на запретную территорию, но скоро нечувствительно успокоился. Все ж таки я как следует вымотался, и на душевные фейерверки по-настоящему не было никаких сил.
Я начал придремывать, но Сторож уже заступил на смену и будил меня самым регулярныи образом. Я вскидывался, оглядывался вокруг с несколько чокнутым видом и поправлял костер, свою бледную защиту от химер, зверья и комаров. Заслон-отражатель работал отменно, он грел бок так же, как с другой стороны костерок. Все ж таки большой умница это придумал. Наверно, тот, кто изобрел колесо. Ему, пожалуй, повесили звезду Героя Первобытного Коммунизма на шею, из чьего-нибудь безносого черепа выточили… А может, самому череп проломили – больно умный выискался. Скромнее надо быть в личной жизни.
Еще я подкидывал щепок в коптильню, и они дымили, как заведенные. В конце ночи, когда хвосты как следует прокоптились, я перевернул рыбины головой вниз: нанизал их на шампурики, проткнув около хвоста, и снова примостил каждую внутри мешка. Между рыбками я ухитрялся заснуть, сидя на корточках, но потом продолжал дело с той точки, где остановился.
К утру меня сморило намертво, и я проспал часа два. Проснулся как ошпаренный, словно опаздывал на экзамен, но все было спокойно, ольховые веточки еще дымились, а в воздухе стоял умопомрачительный запах свежекопченой рыбы.
“Кушать подано, сэр,” пробормотал я, подставляя физиономию любопытному солнечному лучу.
