Костерок горел исправно – невидно, но жарко. Вода в котелке еще не булькала, но уже припузыривалась на дне, скоро заходит слоями, и можно засыпать. Я вытащил из рюкзака суповый пакет, посмотрел на бычью морду в фас, подкинул в ладони. Один супец сегодня жидковато будет. Чуть не девять часов махали веслами, поджилочки так и гудят. Вытащил вторую морду, надорвал оба пакета и снова застыл, пялясь в котелок, как авгур какой-нибудь.
В ушах зудел щебет. Рутинные дела: я кашеварю, Саня лепит палатку,
супруга моя щебечет. Разделение труда.
— Вы знаете, Саша, мне иногда так жаль городских жителей, которые никогда не видели всего этого. – Сценичный жест в сторону медленно тонущих в пасмурной вечерней сини хребтов. Интересно, как она сама их видит, с ее диоптриями. Я знал эту тираду наизусть, сам ее когда-то выдал в наивную, неосторожную минуту, и теперь ежился, ожидая продолжения. – Ведь это все равно, что лишить себя какого-то органа чувств, какого-то духовного измерения. Все равно, что обокрасть себя неверием в Бога, или Высший Разум….
Вот граммофон чертов, хмыкнул я в котелок. Эмка повела на меня черным артистическим глазом. Саня, загоняя кол в землю железной пятой, тоже искоса метнул мне взгляд: пущай дама булькотит. Не все ж ему заводской мат-перемат слушать. Рафинированное слово и кошке приятно.
Я вздохнул, ссыпал супцы в кипяток и замер блаженно. Скоро хлебнем жидкого, горячего и много. Из всех походных ед больше всего люблю вот это. Целый день на реке, три порога, колотун – то ли от возбуждения, то ли от хладной мокрети, а в конце нобелевский приз: костерок, покой, истома и горячий суп от пуза. Больше стопки люблю. Ну, скажем так – почти.
Пора снимать. Теперь котелочек аккуратненько на плашечку у рогулечки, пусть потомится да поостынет, уж больно горяч. Не фига рот обжигать, запасных нету. Повесил котелок для чая, потянул сушину из-под Эмки.
— Мадам, передвиньте задницу, это ж мои дрова. И вообще, помогли б человеку, изнемогает ведь. — Саня хрюкнул. — Сань, пятиминутная готовность. И дай ей хоть шнур размотать, а то до свету не управимся.
Я отошел к обрыву, побрызгал, задумчиво глядя вниз на немолчную, исходящую предночным перламутровым туманом речку. Пробирало чем-то космически-мистическим, аж передернуло. Над рекой в горах это бывает. Откуда-то приплыла идея: а ведь чем интенсивнее воспроизводится добротная мысль, тем быстрее она покрывается патиной пошлости. Небось, и формулу можно вывести, только кому это надо, и кто это вытерпит…
Что-то меня толкнуло, я повернулся к биваку – и остолбенел. Саня дал-таки Эмке размотать шнур тента, и теперь она торжественно тянула его на себя и пятилась, пятилась к костру. Я заорал: “Стой!” и скакнул вперед, но было поздно. С легким стуком котелок опрокинулся, и супчик, драгоценный мой супец вылился на землю почти невидимой лужицей. Чуть ли не в броске я подхватил котелок, заглянул – там осталось что-то на дне, не боле четверти. Я медленно опустил котелок и так же медленно, отчетливо выговорил:
— В гр-робину твою дуры маму…
Зря, конечно. Она вообще ни в чем никогда не виновата, а матом – это ей вроде как медаль повесить. Это же ж нецивилизованно. Она теперь в такие высоты оскорбленного духа залетела, что никакой супец оттуда не разглядишь. Я виновато глянул в детски обиженное лицо Сани – c его массой без супчика заскучаешь. Он отвернулся и полез в палатку. Я снова заглянул в котелок и сказал:
— Что ж, отужинаем, чем Бог послал…
— Вы можете разделить мою порцию, – предложила Эмка скорее высокомерно, чем великодушно. Я плотно зажмурился и замотал головой…
Ночью урчало. Я думал, в животе, оказалось – гром. Недолго постукал по тенту дождь, и я опять окунулся в истомный омут. Потом другой стук, осторожный и деревянный. А-а, это желудочно озабоченный Саня завтрак мантулит, хмуро вычислил я. Подъем.
Спал я во всегдашней позе, по системе “ложка в ложку” или “сиамские эмбрионы”, согревая животом эмкину тощую спину и остальное. Живот у человека – самое горячее место, на нем можно волглые рукавицы сушить, не то что плюгавые чресла. Я привычно-ласково чмокнул беззащитное женино плечико и высвободил вусмерть затекшую руку.
После двух недель хода глаза притерпелись к слепящей красоте Саян, но все равно от первого утреннего взгляда что-то екало, или иглой кололо. Ну не может человек жить все время среди этой красы, не получится. Я пробовал. Да и вообще на земле Божией не получается пожить, сколь хотелось бы, а как-то все менее и менее… Грустно все это.
— Воды прибыло, — обронил Саня.
Я глянул. И впрямь вода валила много гуще, чем вчера.
— Снега тают. Разведать бы….
Саня вопросительно высморкался. Как, мол, насчет жрачки. Я насталил сердце, пошел, опустился у входа палатки и вытащил Эмку за ногу.
— Мы идем разведать маршрут, — наставительно помахивая пальцем перед заспанным носом, внушал я. — К восьми ноль-ноль завтрак должен быть готов. С оладушками. Иначе повешу на рее.
— Есть, Командор! – Очень она любит театр. И на том спасибо.
Пошли смотреть порог, кличка Страшный, вид сверху тоже. Каньон, высокие щеки, три ступени с полверсты друг от друга, страшная первая, но не очень – если попасть в проход у левого берега. Но вода, вода… Скорость сегодня на пределе наших возможностей.
— Придется облегчить лайбу, — вынес вердикт Саня.
Вот так, значит. Значит, так. Саня проходит порог, я пролетаю в полный рост, с рюкзачиной по скалам и с завистью в душе. Без варьянтов. Саня классный плотогон, а я как-никак десять лет ходил в альпинизме, все скалки теперь мои.
— Эмка?
— Твой дэло, – процитировал Саня, не отрываясь от реки. То-то и оно, что мой.
— Значит, так, — сказал я за кофе. – Мы тут раскинули крестьянским умом…
— Почему вы все про этот крестьянский ум ? – Эмку распирало утреннее желание посвиристеть.
— Когда человек изящно шурупит, это называется крестьянский ум. Не перебивать.
Я объяснил все про воду, скорость, вес, маневр, но это все пролетало по касательной, да я и знал, что в гору ее не затащить. Она панически боялась скал. Там надо соображать и пластаться, а не сидеть уютным балластом, как в лодке. Я раз за разом выстраивал логические цепи, но легче объяснить Эйнштейна барану, только баран, он не такой упрямый и изворотливый в ответах. Беспросвет. Ей эту резину тянуть, что шоколад жевать. Доводы ее дурней попа, но на хрен смысл, когда главное – дикция. А время подпирало. К тому ж я знал: она может сесть на скале, и кранты: подвернула лодыжку. Руби носилки и не кашляй.
В конце концов я уступил, только в животе какая-то холодная ляга дернулась, как перед восхождением с чьей-то смертью, но я не узнал белесой тени, подумал – просто из-за ссоры, а скорее всего ничего не подумал. Настрой, мол, вшивый, и всего делов.
Через полчаса я столкнул их на воду, полюбовался нашей ЛЭ-3, лодка экспедиционная трехместная, чудо лодочка, по порогам скачет радостно, как трехмесячный котенок. Саня кряжисто высился на корме, мощно огребаясь байдарочным веслом с широченными лопастями. Весла он делает сам, штатным не доверяет. Эмки в носовом гнезде почти не видно; небось досыпать устраивается.
Я подсел под рюкзак, взвалил на спину и побрел вверх, не отрывая от них глаз. Саня работал веслом на радость маме, лопасти так и сверкали мельницей. Он заметно набирал скорость: лодка должна идти быстрее потока, иметь ход, только тогда возможен маневр.
Вот они уже запрыгали по бурунам, Саня начал нацеливаться на проход, и тут я увидел, как он зачем-то крутанул веслом над головой – Лопасть! У него оторвало одну лопасть! Он бешено замельтешил, не давая лодке развернуться лагом к потоку, проталкивая ее ближе, ближе к проходу, но не успел. От страшного удара о подводный камень отлетела и вторая лопасть, лодку развернуло, мелькнуло черное днище, я дико заорал, “Саня-а-а!”, но лодка уже обрушилась в трехметровый слив, и река была пуста.
Рюкзак сам скользнул с плеч, и я поскакал вверх, вверх, что-то рыча и захлебываясь, делая иногда какие-то безумные козлиные прыжки с камня на камень, и хрен с ним, пусть… Потом в одном месте поскользнулся на мокром мхе, сильно ударился бедром, меня потянуло вниз, вниз, заскреб ногтями, почувствовал – улетаю. Рука сама скользнула в узкую щель, сжалась в кулак, развернулась, резанула боль, но я уже не падал, я висел на этом замке, тупо смотрел в камень перед носом и бурно дышал, нелепо подрыкивая при каждом выдохе: “А-а-р-р… А-а-р-р…” Смертно хотелось разжать кулак, но я с матерным воплем подтянулся, задрал ногу, поставил пятку где-то рядом с ухом и выбросил тело на каменную полку.
Когда красные круги перед глазами немного рассосались, я сел, положил голову на колени, забормотал сквозь сопли: “Жизнь говно… Жизнь говно… Мудак Саня… Домудил со своими прекрасными веслами…” Потом встал и через силу полез вперед, беспрерывно шаря глазами по реке, но там – лишь белая пена.
Не знаю, сколько я брел. Кончился каньон. Я срезал мыс тайгой, уперся в приток – он с грохотом рушился тут в реку. Равнодушно прикинул: живым не переплыть. Прошел немного по галечной косе, стараясь не смотреть на пустую гладь справа. Здесь река лилась ровно, без морщинки. Сел, опять обнял колени, опять положил голову. Замер. Мыслишки скакали мелкие, как мыши, но я их все равно боялся. Молитвенно покачался, снова замер.
Очнулся я от скрипа шагов по гальке. Поднял голову. По косе шагал мокрый Санек в мятом шлеме, рожа расплылась от уха до уха. Я дернулся, из-за саниной спины выметнулась Эмка, просеменила, упала, уткнулась мне в колени, заверещала совсем по-бабьи, вроде бы даже икая: “Сержи-ык… Сержи-ык…”
Сочащейся рукой я погладил ее волосы. В носу как-то незнакомо засвербело, мир оплыл по краям, и я хрипло пробормотал:
— Ни хрена себе змеиный супчик…
Саня виновато шморгнул носом.
—Ты где рюкзак бросил? Давай я смотаюсь, притащу… а?
Наверно, пара минут прошла, прежде чем я смог ответить – все сидел, гладил эмкины волосы. Потом вздохнул.
— Сам притащу, ты не найдешь. Лодка цела?
— А что ей сделается… Резина, она и в Африке резина.
И то верно. Кряхтя, я встал, ткнул Санька кулаком в пузо и полез искать рюкзак.
