Однажды я пришел домой с глупым рыжим щенком за пазухой. Это был будущий красавец, статный огненно-золотистый сеттер Гамик.
Первую ночь он очень тосковал по своей рыжей маме и теплых пушистых братцах, жалобно плакал, не давая никому спать. Пришлось положить его с собой на кровати, и тут, в тепле, он скоро успокоился и засопел, уткнув сморщенный нос мне под руку.
Как водится, первое знакомство у Гамика состоялось утром с хозяйкой дома кошкой Буськой. Наша Буська — дикарка, черная сатана с зелеными глазами, возмущенная до глубины души появлением в доме ненавистного собачьего духа, забилась в угол и оттуда пристально и брезгливо наблюдала за пришельцем. Гамик скоро ее заметил и, обрадованный живому существу, прямым ходом, косолапо переступая и виляя хвостиком, направился к ней.
Чем ближе он подходил, тем зеленее становились глаза у Буськи. Она медленно приподнималась на задние лапы, приготовив переднюю правую для беспощадного удара, а он добродушно лез к ней своей глупой мордой… Я не успел вмешаться —выпад когтистой лапы последовал, как молния. Буська черной стрелой мелькнула в воздухе и оказалась на книжном шкафу.
—Ай — яй — яй! —завопил Гамик не столько от боли, сколько от неожиданности нападения и обиды за оскорбленное чувство дружелюбия.
—Так тебе и надо, —сказал я ему. —Не лезь ко всем без разбору. Будешь знать, что в мире не одни друзья, а еще есть и кошки.
Впрочем, скоро они подружились и весело играли вместе. Когда Буське, более взрослой, надоедала возня, она легко отделывалась от друга, прыгнув на подоконник. Тогда он бегал внизу и вызывающе брехал, а она посматривала на него Сверху с отсутствующим видом.
Каждый день приносил какое-нибудь новое событие в жизни Гамика и повод нам посмеяться от души. Однажды за обедом сын дал ему огромную кость —коровий мосол такой величины, что справиться с ним было в пору разве только матерому волку. Щенячьей пасти не хватало даже на то, чтобы хоть ухватить, хотя бы за уголок подержаться и погрызть. Гамик прыгал вокруг и сердито лаял —от досады, от обиды, от желания попробовать аппетитного лакомства.
—Нет, Гамик, ты не философская собака! —смеясь, сказала наша мама.
—Почему философская? —спросил Сережка.
—Один мудрец говорил, что собака —самое философское животное: она способна весь день возиться с огромной костью, чтобы извлечь одну капельку мозга…
История с костью кончилась так: когда я стал отбирать мосол у нашей нефилософской собаки, Гамик, рассерженный до предела, стал рычать, сделав «зверские» глаза. Так он отстоял эту кость. Через несколько дней мосол выбросили, но игра продолжалась. Стоило только сказать; «Отдай кость или даже просто «Кость!», как Гамик начинал рычать, шерсть у него поднималась дыбом, и он принимался для виду грызть первое, что попадалось под лапы. Как-то я ему подбросил в этот момент огрызок соленого огурца, и он его с неохотой, но съел. Впоследствии таким же образом мы научили его есть все —помидоры, морковку, репчатый лук, даже кислую клюкву.
Первое настоящее знакомство с природой У Гамика состоялось, когда мы с Сережкой отправились путешествовать на резиновой лодке по реке Чулым. Во время этой экспедиции Гамику предстояло пройти начальные уроки полевой собачьей школы.
Первые дни путешествия нам было не до Гамика. «Пусть пока побегает, —решил я. —Привыкнет после городской квартиры к вольной жизни, тогда и начнем учебу».
С вольной жизнью он освоился быстро. Ни в лодке, ни у палатки ему не сиделось, не лежалось. Кто бы ни пошел от стана, ему обязательно тоже надо выло бежать с ним. Еще дома он полюбил приносить брошенные нами палки и теперь сразу нашел занятие по душе: растаскивать собранные для костра сучья и носиться с ними по берегу, перебросив, как волк ягненка, через плечо. Пришлось сделать ему строгое внушение, чтобы он перестал расхищать дрова.
Серега зовет его «Гам — гам», «собака», «псина», «животное», «товарищ Собако», и на все клички он отзывается с готовностью. Любимая игра у них —ловля шпиона. Сын надевает мою длинную телогрейку и начинает бегать по лугу. Гамик с визгом носится за ним, сбивает с ног и, свирепо рыча, начинает терзать телогрейку за длинные рукава или полы.
Надо сказать, свобода дурно повлияла на его характер. Раньше он беспрекословно и с радостью выполнял знакомые команды, а теперь к каждому слову стал относиться с раздумьицем: а делать ли, что велят? Что, мол, я буду от этого иметь? К счастью, на его роже все переживания изображаются, словно на экране, соображения умные и дурашливые, гордые и подлые —все нам ясны, потому что скрывать мысли собаки еще не научились… Впрочем, возможно, в этом я ошибаюсь.
Недавно Сережка отправился в заросли нарвать смородинного листа для заварки, и, конечно, «псинус» бросился за ним. «Назад!» —вернул я его. Гамик неохотно остановился, глядя на удалявшегося Сережку. «Лежать здесь», —указал я место у входа в палатку. Он лег и безразлично отвернулся в сторону. Я спокойно занялся своим делом, но когда через десять секунд глянул в ту сторону, оказалось, что хитрой псины уже нет. Дождавшись, как только я отвернусь, рыжий шельмец немедленно тихонько улизнул за Своим другом.
Ему еще понравилось гонять по галечным косам трясогузок и куличков. Дразнить собак у куличков, видно, в крови. Сначала Гамик медленно крадется, а куличок стоит у воды, будто никакой опасности не замечает. Гамик крадется все медленнее, и вот уже птичка, живая, совсем близко, но в этот момент… «Тинь — тинь!» —насмешливо звенит она и вспархивает. Но, негодная, не улетает совсем, а только пересаживается подальше.
Если бы кулички хоть иногда давались ему, чтоб ухватить пастью и помять, все оставалось бы обычной щенячьей игрой. Но они не понимали его добродушных намерений, и в ней с каждым разом все больше разгорайся
азарт, незаметно перешедший в охотничью страсть. Наконец он почувствовал в птичках не приятелей по игре, а противников —дичь! И тогда все стало очень серьезно. Но я этого момента не заметил и не сразу понял опасность. А когда спохватился, было уже поздно.
Однажды на рассвете я проснулся и увидел, что Гамика нет в палатке. В смутной тревоге и выбрался на свет. Рыжее пятно маячило далеко на отмели. Он уже давно носился за птичками по всему берегу и совершенно озверел от неудач.
Я бросился отзывать беспутного ученика. Я, хозяин, команды которого для него должны быть сильнее страха смерти, кричал, ругался, свистал, а он мчался за птичкой мимо, словно меня не существовало на свете. Самое страшное в том и заключалось, что краем сознания он, конечно, меня замечал и понимал, чего от него требуют. Но уже не мог с собой совладать. Это было ужасно. От неожиданности я и сам потерял голову, стал носиться за ним по гальке, вопил и ругался, пока не выбился из сил. Тогда я схватил длинный прут и, когда Гамик в очередной раз проносился мимо, с размаху ожег его по спине…
—Понимаешь, я сам потерял над собой контроль, пока за ним бегал, —оправдывался я перед Сережкой. —Но ведь я тоже не машина…
Это утро принесло нам в дальнейшем столько переживаний! Ведь мы чуть не испортили любимую собаку.
Еще до этого случая мы с Гамиком прошли первый этап полевой науки —выучили его поиску, то есть бегать на лугу не как-нибудь, куда глаза глядят, а маячить у нас все время на виду, чуда бы мы ни повернули. Это не очень сложно делается, если раньше собака крепко запомнила команды «вперед»», «назад» и откликается на свисток. Мы — ошорили Гамину: «Вперед?»», и он вызывался галопом. Стоило ему отбежать, а резко свистел —он сразу останавливайся и оглядывался. Тут мы поворачивая в сторону, и он устремлялся в том направлении. Мы успевали сделать — еснольио шагов, а Гамии проносился метров тридцать. Я снова свистал, мы — взяли курс почти на обратный, и он делал разворот. Так мы и шли вперед, а наш ученик метался впереди большими галсами, пока не понял, что доллсен все время челноком сновать у нас на пути.
А ведь Гамик должен различать среди тысячи нитей и обрывков, из которых соткано благоухание летнего утра, легкую перепелочью струю, кое-где изломанную и размытую незаметным движением воздуха, и по ней привести хозяина к затаившейся птице. Легко ли? По «чутьистости» нам с Гамиком не равняться —в этом я ему советник никудышный. И все-таки мы должны научить его чуять! Для этого нам дана смекалка.
Пегушка — пёрепела далеко слышно, как он выкликает: «Подь — полоть! Подь — полоть!» —как на наковальне кует! Вот мы и будем идти на голос, посылая Гамика перед собой. Когда перепелка вспорхнет, мы скажем нашему ученику на этом месте: «Ищи, ищи), —чтобы он получше запомнил след. Раз, другой, а на третий он начнет узнавать перепелиный запах. Будем проделывать тан несколько раз, пока наш «псинус» не уразумеет урока. Но это только буква «а» в собачьей азбуке. Уловив знакомый запах, пес должен по этой дорожке подвести к птице и, когда станет совсем близко, замереть —сделать стойку… Я же говорил, это целая наука!
Пока я сыну все это вполголоса разъяснял, мы медленно продвигались по направлению к голосистому петушку, а Гамик самозабвенно носился по росистой траве, но еще не понимал, что главное — то вовсе не в том, чтобы просто бегать, а поймать запах дичи. И в этот момент…
В этот момент сильная струйка необычного запаха шибанула ему в нос. Это был запах дичи —совершенно особый, таинственный, самый важный для охотничьей собаки! Он так поразил Гамика, что тот замер на всем скаку, слова его пригвоздили… и в этот момент подлый перепел вспорхнул!
Ну, что ему стоило посидеть хотя бы секунд пять —это можно было бы считать первой стойкой Гамика! А он сразу вспорхнул, и наш пес не успел даже почувствовать ощущения стойки, он ничего так и не понял, зато перед глазами вдруг мелькнула птица —мгновенно вспыхнула пагубная вчерашняя страсть! —и… он помчался вдогонку.
—Назад) Назад) —вне себя закричал я. Мы, шумно дыша, бежали за Гамиком, а он, ошалев, ничего не слыша, летел за птицей, потеряв рассудок и самообладание. «Вот оно!..» —горестно промелькнуло у меня в голове…
Погоня кончилась скоро —перепел вдруг исчез в кустах. И тут Гамик услыхал мои вопли, увидел выражение моего лица и опомнился. Чем ближе мы подходили, тем ниже он приседал… Дрожь волнения постепенно оставила его, и вот уже вместо охваченного страстью разбойника в ногах у нас ползало жалкое пресмыкающееся, всем видом показывающее горькое раскаяние и мольбу о пощаде.
—Я кому говорил «назад»?! —грозно выкрикивал я. —Кому?! Кому кричал «назад».
На Гамика жалко было смотреть. Он и без того сознавал всю глубину своей вины и готов был вдавиться в землю.
Потом он вовсе позорно повалился на бок, жалко подобрав в воздухе лапы…
Ах, какая беда! Я так и сел в траву, схватившись за голову. Что же теперь будет?..
Это, я вам скажу, самая большая беда для охотника, самый великий грех, когда собака срывает стойку и бросается гонять взлетевшую птицу. Взрослую собаку даже с одним из этих недостатков просто сбывают с рук нетребовательным охотникам — утятникам.
К лагерю мы брели понуро. Впереди я, за мной Сережка, за ним Гамик. Мы долго шли молча. Сережка во время всего эпизода не проронил ни слова и только теперь сказал расстроенно:
—Вот какой противный… А что теперь делать?
Он не понимал, что именно произошло, но чувствовал, что случилось неладное. Мне стало ужасно жаль сына, Они так дружили с Гамиком, столько было надежд, мечтании, Да и всем нам в семье он был совершенно свой, почти родной —со всеми его причудами и со всей дурашливостью, но и с веселым дружелюбным нравом и благодарным сердцем. Продать его… Нет, это немыслимо, это будет предательством. Как, ради чего я могу решиться на такой поступок, из-за «деловых» соображений продать друга семьи, Сережки — нового товарища? Это немыслимо. Придется запасаться терпением и учить, учить этого рыжего шалопая, пока он с моей помощью не переломит, не преодолеет в себе неожиданно пробудившиеся противные задатки, которые вдруг так дико проявились в благоприятных для них условиях. Ведь все началось с гадких куличков —это я виноват во всем, моя халатность причиной. Гамик —глупый игривый щенок, а я — то —человек, умудренный опытом охотник!
—Что делать… Видишь, как получается, вся наша методика рухнула, —горько ответил я сыну после долгой —Надо что-то придумывать. Умелый и волевой человек все может сделать. Будем снова тренировать его дисциплину, повиновение командам. Есть, в конце концов, особый прием —натасна на длинном шнуре, так называемом чоккорде… хотя лично я его не люблю. Все можно сделать, только надо много терпения, много труда… Будем заниматься, время. у нас еще есть.
Сережка обрадованно улыбнулся.
На ночь я привязал Гамика веревкой к ноге, чтобы утром он снова воровски не выполз на охоту за куличками. Предосторожность оказалась не лишней: он все-таки выполз, но тут же разбудил меня, начав дергать за ногу. После этого идти с ним в луга стало бессмысленно: можно было не сомневаться, что
вчерашняя история повторится. Целый час я кружился с ним вокруг палатки, дрессируя послушание.
—Вперед… Назад! вперед… Назад!
Гамик все безукоризненно выполнял и однажды, мне показалось, даже взглянул на меня с таким выражением: «Ну зачем все это? Разве я не знаю, что такое «назад» и «вперед»? Но ведь я не виноват, когда со мной такое происходит…» Этот взгляд поверг меня в полное отчаяние, ибо означал, что надежды нет никакой. После завтрака мы погрузились в лодку и покинули место злополучной стоянки. Было грустно на душе.
И знаете, друзья, непреодолимый птичий барьер мы все-таки преодолели при самых неожиданных обстоятельствах! Неподалеку от луговины, на которой мы однажды остановились обедать, был сырой кочкарник, растоптанный коровами. Как всегда, в таком месте крутится много мошкары, и здесь же роем мелькали в воздухе белобрюхие ласточки.
—Вот бы Гамика туда пустить, —пошутил Серега. —Столько добычи —не выберешь, за какой бежать!
Я уныло посмотрел на этот кочкарник, и вдруг в голове мелькнула озорная мысль: «А если?..» Тут же вскочил и весело сказал Сережке:
—Ну-ка, пойдем попробуем!
Он даже рассмеялся от предвкушения потехи. Уж чего — чего, а поиздеваться над четвероногим приятелем —его любимое удовольствие.
Мы быстрым шагом направились к кочкарнику, забыв, что на костре вот-вот закипит уха. Гамик смиренно трусил сзади.
—Вперед! —скомандовал я. Ему не надо повторять это слово. Гамик ринулся в кочкарник, и что тут поднялось!
Этих ласточек в осоке сидело видимо-невидимо, они разом замельтешили, начали с писком носиться над самой головой, чуть ли не чиркая крыльями по носу. Гамик остервенело бросился за одной, но другая в этот миг мелькнула еще ближе. Он только повернул голову, а третья пискнула на лету в самое ухо… От неожиданности бедный пес остановился. Он недоуменно крутил головой, и зверское выражение в его глазах меркло, а хвост растерянно опускался, пока позорно не исчез между ног. В душе у нашего охотника что-то надломилось. Он почувствовал бессмысленность желания гоняться за этой суматошной пичугой —ведь ее мелькало вокруг, как комаров!
—Вперед, вперед! —насмешливо поощрял я. Но в глазах его появилось взрослое безразличие. Он постоял еще немного и равнодушно направился к фязной луже посреди кочек, стал лениво лакать и только изредка сердито бросал взгляды на волновавшихся ласточек. Птички перестали его интересовать. Это уже было важное достижение.
—Ну и хитрый ты, папа! —с восхищением протянул Серега.
—Я же говорил: из каждого положения есть выход —ие скрывая удовольствия, засмеялся я. —Надо только уметь ловить случай за хвост. А потом, ведь это твоя идея —пустить его сюда, —добавил я. —Правда, уха у нас наверняка убежала, придется сегодня обед отложить.
Он вздохнул и проговорил:
—Все-таки трудно быть собачьим учителем…
—А ты думаешь, ребячьим легче? —возразил я. —Ребячьим еще труднее.
На следующее утро мы продолжили Занятия по программе.
Мы просыпаемся до солнца, «на коровьем реву», когда пастухи, громко покрикивая, выгоняют из соседней деревни стадо. В мокрых кустах побрякивает колоколец пасущейся лошади. Из Посеревшей от росной пыли палатки зябко вылезать. Страшно и то, что лицо, руки, шею сразу облепляет мельчайшая мошкара. Особенно она любит лезть за уши и в их завитки, при этом не кусает, а жжет огнем, словно шею намазали ядовитым зельем. Чуть позже появляются слепни. Самые вредные —мокрецы, что бесшумно усаживаются, складывая крылья шалашиком. Они какие-то безразличные ко всему: можно махать веткой или хлопнуть ладонью рядом, йо мокрец сидит себе и кусает, пока каждого персонально не пришлепнешь. Правда, в разгаре очередного собачьего «урока» увлекаешься и забываешь о зловредной мошкаре. Только в этом и спасение.
Травы по утрам обдаются туманом, мелкой водяной пылью. Каждый лист, стебелек, цветочная шишечка или метелка были то обсыпаны матовой влагой, то обвешаны ясными каплями, которые лучились, дрожали и не падали только оттого, что воздух не смел и вздохнуть, чтобы не потревожить утренней красы. Луга поспели, и травы нежились последними росами перед тем, как со вздохом лечь под ноги белому железу. Скоро —гуляй, покос, шастай, коса, по немятым луговинам!
Все-таки настойчивость и терпение дали свои результаты. Теперь мы уже можем показать и не очень уверенные, правда, «потяжки» —когда Гамик, поймав в воздухе струю, медленно ведет к дичи, —и первые, почти взаправдашние стойки.
В кедах, но прямиком через травянистую мочажину —все равно ноги от росы по колено мокрые —мы направляемся в дальний угол гривы, откуда доносится голос перепела. Вдруг Гамик начинает усиленно работать хвостом и с озабоченным видом носится по краю мочажины. Наконец он выбирает курс и деловито направляется вперед. Это значит, что он прихватил след и ведет верхним чутьем. Сам нашел! Я, учитель, пожинаю плоды своего труда, радостно наблюдаю, как он, не копаясь в набродах, высоко задрав нос по ветру, уверенно идет к своей точке. Мне в голову не приходит, что перепел в этом сыром месте сидеть не может.
Гамик с каждым шагом становится все собраннее и осторожнее. Глаза устремлены вперед, движения совсем замедлились, а тело превратилось в дрожащую стальную пружину. Он с величайшей осторожностью осмелился еще раз поднять и бережно опустить лапу, словно ступал по готовому лопнуть тончайшему стеклу» Сейчас замрет… И наконец мы с Сережкой увидели настоящую страстную стойку!
Я побоялся долго испытывать судьбу и потому, глубоко вздохнув и взяв на изготовку, как будто ружье, палочку, с которой все время хожу, сказал негромко своему ученику:
—Вперед.
Гамик не бросился, он только сделал еще один осторожный шаг, и сразу же у него из-под носа вырвалась птица. Мгновенно я вскинул к плечу свою дорожную палочку и поймал дичь «на мушку» —игру надо доводить до конца! В голове проносится мысль: «Конечно, это не перепелка, это бекас…» Я делаю движение пальцем, словно спускаю курок:
—Пуф! Паф!
Одно крыло у бекаса повисаем, и он беспомощным комком падает в траву…
Хороший выстрел! И тут же я с изумлением думаю: «Какой выстрел?!» Потом сразу забываю про нелепое непонятное падение птицы —испугался за Гамика. Если он сейчас, впервые увидев, как падает убитая дичь, бросится за ней, а бекас вдруг окажется только подрамком, то снова начнется щенячья погоня, и все мои труды пойдут насмарку.
—Лежать! —закричал я. Пес осел. Понятно, он не лежал, а только прикоснулся брюхом к траве, чуть испуганно косясь на меня и в то же время не в силах оторвать глаз от места, где упал бекас.
—Почему же он упал?! —пораженный, воскликнул Сережка.
И тут я с недоумением вспомнил: действительно, почему? Посмотрел на палочку —нет, не ружье в руках. Что за наважденье!
—Назад! Идти рядом! —скомандовал я и, схватив пса за ошейник, двинулся, чтобы найти непонятно кем сбитую дичину.
Но мы успели сделать лишь три шага. Белобрюхий долгоносик с привычным чмоканьем сорвался с кочки и низом бросился наутек… и вдруг сновб жалобно вскрикнул и беспомощно рухнул в траву, забился на земле. Гамин рванулся —я еле устоял на ногах.
—Лежать, рыжая псина! Лежать!..
Уф! Все стало ясно. Как я, старым идол, сразу не сообразил. Это долгоносая мама отводила нас от гнезда! Но как здорово у нее получилось!
Я взял Гамика на сворку и повел прочь, подальше от мочажины, от хитрой бекасихи, которая своими фокусами могла испортить нам результаты многодневной полевой учебы,
—Пойдем, пойдем отсюда скорее, —кивнул я Сережке. —Подальше отойдем, я тебе все объясню…
И вот пришел долгожданный день открытия охоты. Было туманное тихое утро… Туман опустился на желтую стерню. запутался в зеленых зарослях кукурузы, приглушил звуки. Все травы, холодной росой облитые, притихли. Все хлеба в полях присмирели. Каждый колосок отяготился прозрачными каплями и сник, а перелески лишь угадывались в тумане, как бесформенные призраки. Вокруг был притихший, полуреальный зыбкий мир просыпающегося августовского дня. Густой, до сладкой одури, немного даже тяжелый залах меда тянул с полей. Это цветет проклятый колючий сорняк осот, это он испускает такой опьяняющий приторный аромат.
Дорога задевала край небольшого березняка. Между ней и деревьями сохранилась некошеная лужайка. Когда мы вышли из тумана, Гамик стоял у опушки и вопросительно смотрел на нас, словно хотел угадать, куда мы дальше пойдем. Но он стоял как-то не совсем понятно, неловко и притаив дыхание, словно вовсе не видел нас и прислушивался, где раздаются наши шаги.
—Чего уставился? Пошли, пошли, —весело сказал я ему.
Но он все стоял, переводя глаза с одной точки на другую, не замечая нас.
