Хмурая пелена низких облаков, плывущая с севера, зародившись где-то над просторами Ледовитого океана, с угрюмой решительностью захватывает небосвод. Спрятав, как в мешок, низкое солнце, она наполняет весеннюю тундру тусклой мрачностью, лишая меня всякой надежды при удаче сделать хороший цветной снимок.
— Саша, — кричу я ушедшему вперед Кондратьеву, — Александр Владимирович! — прокашлявшись, добавляю для убедительности, — может, все-таки передохнем маленько, а?..
Вот уже несколько часов, как, распрощавшись с моторкой у одного из озер, подняв голенища резиновых сапог, бредем мы с рюкзаками за плечами по топкой хляби Халерчинской тундры, как называют здесь протянувшийся вдоль левого берега Колымы участок Колымской низменности.
Озер тут и впрямь больше, чем суши. Но в эту пору, когда стаяли снега, разлились реки, суши тут, кажется, нет вовсе. Вначале, выбирая из ила ноги, мы шли, как журавли, по мелководью вдоль берега озера, не рискуя войти в густые ивняки, вымахавшие в два человеческих роста. Пара тундровых лебедей, на всякий случай отплыв на середину, долго приглядывалась к нам, но все-таки птицы не выдержали, взлетели, отправившись искать место поспокойнее. Затем мы поднялись на невысокий берег, где кустарник был помельче и пореже, но и здесь невозможно было найти сухого клочка земли.
В кустарнике хоронилась одинокая важенка с темношкурым олененком. Взбежав на взгорок, будто специально нам показаться, она увела олененка, издали похожего на медвежонка, в непролазные кусты. А мы вышли наконец на открытую всем ветрам, поросшую сухой прошлогодней осокой кочкарниковую равнину. Но и здесь было полно воды, а идти оказалось ничуть не легче. Кочки, как шпалы на рельсах, сбивали ритм, заставляли скользить и оступаться, вязнуть в мочажинах, и всему этому не было конца. Ровная тундра казалась бесконечной, как море. И такой же неодолимой.
Я устал клясть себя, что подстраховки ради взял в дорогу все фотоаппараты и объективы. Рюкзак тянул килограммов на восемнадцать, а на плече я должен был тащить еще связку осиновых кольев. Довольно увесистых. Уже не раз я перекладывал их с плеча на плечо. Колья были «ногами» фоторобота, умную «голову» которого нес в своем рюкзаке орнитолог. Робот был не из новых, в ИБПС его относили к приборам первого поколения, весил он, должно быть, немало, но поспевать за Кондратьевым порой казалось просто выше моих сил.
В очках, с бородкой, высоколобый, с виду самый настоящий кабинетный ученый, по тундре он не ходил, а бегал, будто родился здесь. И это было для меня удивительно, ибо я знал, что Кондратьев — коренной ленинградец. Лишь второй год, прилетев в Магадан сразу после окончания университета, работал он в ИБПС, занимаясь исследованиями в орнитологическом отряде Александра Андреева.
Наконец зеленый рюкзак на его спине, за которым я постоянно слежу, пытаясь не отстать, застывает на месте. Внял орнитолог моим мольбам. Не оборачиваясь, он подносит к глазам бинокль, изучая пустынные дали. А когда я устало подхожу, он недовольно, через плечо оглядывая мои непрофессиональные доспехи, нравоучительно изрекает:
— Ну кто в синтетике по тундре ходит! — всем своим видом демонстрируя, в какой одежде тут надо ходить. Все верно. В хорошем свитере и штормовке идти по холодку легко и не вспотеешь. Но у меня всегда на первом плане фотоаппаратура, а об одежке я забочусь потом. Главное, чтобы была легкой! И синтетика меня устраивает. Но для такой ходьбы, конечно, она не подходит — я взмок, как в сауне. Хотя кое-какие наряды в пути пришлось снять.
— Погодка мне не нравится, — ворчит между тем Кондратьев. — Чувствуете, как потянуло с моря холодом? И облака снизились. Того и гляди накроет туманом, а тогда не то что гнезд — обратно дороги не найдем.
Оглядев небосвод, я мысленно соглашаюсь, что молодой орнитолог прав. Может накрыть туманом. И понимаю, что о долгом отдыхе не может быть и речи. Меня беспокоит не то, что мы будем блуждать, а что не увидим гнезд. В дорогу я отправился за розовой чайкой. Ради того, чтобы сделать ее портрет, и тащу в рюкзаке фотоаппаратуру. И было бы обидно, конечно, вернуться ни с чем.
— Да тут уж недолго осталось, — подбадривает меня Саша. — Во-о-н до тех бугров дойдем, — указывает он вдаль, — а там и птиц надо искать. Там совсем недалеко.
Но подбадривать меня не требуется. И минутной остановки для отдыха хватило. «Пошли, — говорю я решительно. — Дойдем до гнезд, потом отдохнем».
И опять проваливаясь по колено в болотную жижу, спотыкаясь в кочкарнике, бредем мы по пустынной равнине. Ни зверя, ни птицы не встречается нам. Лишь ветер посвистывает, да серые низкие облака ползут навстречу.
…Отправиться в низовья Колымы я смог не на следующее лето, как было обговорено с Андреевым, а два года спустя. Жизнь постоянно вносила в планы коррективы, преподнося для решения более важные, насущные проблемы. Но мысль увидеть розовую чайку не оставляла меня. Пока однажды, впрочем, как это и должно было случиться, не заявила о себе так, что откладывать дело показалось просто невозможным.
Я позвонил в Магадан. В институте сказали, что Андреев в поле, все там же, в Халерчинской тундре. Лететь следовало в Черский, оттуда добираться в Походск, а там уж подскажут, как найти. Водятся ли в тех местах розовые чайки, сказать не могли, но я решил все-таки ехать. Авось повезет. В душе теплилась знакомая надежда.
Добираясь в Черский, я получил возможность оглядеть почти всю Колымскую низменность. Июнь перешагнул середину, снег в тундре стаял, лишь кое-где на озерах белел ноздреватый лед. Рыжевато-бурая земля напоминала медвежью шерсть. Ни одного зеленого листочка еще не появилось, повсюду желтела высохшая прошлогодняя осока. Обилие озер поражало, и их становилось все больше по мере продвижения на восток. Обратив внимание на солнечный зайчик, бегущий вслед за самолетом, неожиданно для себя я заметил, что, пересекая водную гладь озер, он не пропадает и на земле. Так же сверкая, бежит в черном кустарнике, в желтизне осоки. На всем тысячекилометровом протяжении вода залила тундру. Как же тут жить, не без удивления подумал я. Не то что без резиновых сапог, без лодки показалось невозможным пройти. Хорошее же местечко выбрали себе розовые чайки для гнезд! По воде разве к ним подберешься?Но особенно поразило меня обилие озер в Халер-чинской тундре. Их было тут видимо-невидимо. Разных: больших и малых, синих, белых, голубых. Они соединялись бесчисленными протоками, как бы образуя единый ^ озерный организм. Немало я полетал над северной тундрой, но такого скопища озер не встречал более нигде. Отыскать здесь лагерь Андреева мне показалось делом не менее сложным, чем найти иголку в стоге сена. Однако мне повезло.
На палубе речного теплохода, открывавшего навигацию и отправлявшегося из Черского в Походск, я познакомился с Дьячковым, егерем недавно организованного в низовьях Колымы заказника. Смуглолицый, коренастый, черноволосый и широкоскулый, он оказался прямым потомком русских казаков-землепроходцев, что основали на Колыме первое поселение — Походск. С Андреевым и всем его небольшим отрядом он был хорошо знаком. Знал, где находится их стоянка, и в тот же день взялся подбросить меня прямо по назначению.
Пересев в Походске на моторку, мы углубились в путаницу проток — висок, как их тут называют. Андреев стоял лагерем где-то «за два озера», как выяснилось, километров за пятьдесят. Берега проток густо поросли кустарником. Над ним постоянно летали чайки, белые луни, мохноногие канюки. С воды поднимались при нашем появлении тяжелые гагары, проносились стремительно утки-шилохвости. Иногда на берегу мы успевали заметить убегающих зайцев. Залитая водой пойма Колымы жила своей своеобразной жизнью. В это время далеко в глубь тундры проникали из реки тяжелые серебристые чиры — жирные рыбины (из семейства лососевых, род сигов). Местные жители, надрезая спинки, вялят их затем в дыму, приготовляют из этой рыбы удивительно вкусное блюдо — чировую юколу. Несоленая, она тает во рту, быстро насыщая, помогая восстанавливать силы.
Виски петляли, соединялись с руслами небольших рек, разобраться в них, не заблудиться мог только человек, немало поживший здесь. Я фотографировал канюков, куликов, подремывающих на берегу уток, а Дьячков, не снижая скорости, вел лодку вперед. Дважды пересекли широченные озера, которые оказались столь мелкими, что даже многолетний опыт не позволил егерю их одолеть, не прибегнув к помощи шеста. Наконец мы вышли из последнего озера и вошли в протоку, по берегам которой высоченный, в два человеческих роста, кустарник образовал что-то наподобие свода, и, когда выбрались из него на простор тундры, сразу же увидели вдали лагерь орнитологов. Две палатки, балок сгрудились у темной, покосившейся брошенной рыбацкой избы. Издали своей пестротой и хаотичностью он напоминал цыганский табор. Не было только рядом человеческой суеты. Когда, взвыв мотором, лодка ткнулась в берег и наступила тишина, дверь избы растворилась, и из нее вышел человек. Небольшого роста, в полушубке и шапке. Валентин Николаевич, решил я, припомнив рассказ Андреева. Мастер на все руки, который может и прибор исправить, и обед сварить, и рыбку засолить. Да, это был он. Выздоровел и опять вернулся в тундру, к своим ученым.
— За розовой чайкой приехал? — заговорщицки спросил он меня. И получив утвердительный ответ, вздохнул: — И тебе эта птица покоя не дает.
— Да есть ли они тут? — забеспокоился я. — Удастся ли увидеть?
— Есть, — отвечал он. — Там, где Андреев встанет, там и эти чайки живут. Уж такой он человек удивительный.
— Ну что, не видно? — спрашиваю я у Кондратьева, когда мы добираемся наконец до булгунняхов. Я едва до них дошел. Вот уж не мог представить, что к розовой чайке буду идти, как паломник к святым мощам, выкладываясь из последних сил. Не плещись под ногами талая вода, я бы, наверное, уже и полз на четвереньках. Совсем устал.
— Скоро. Сейчас увидим, — говорит Саша, не выпуская из рук бинокля. С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под свинцовым небом озер. Птиц нигде не видно.
— Должны они тут быть, — цедит сквозь зубы Кондратьев и направляется к берегу озера. «Может, не стоит?» — хочу удержать его я, но орнитолог уже в воде. Глубина чуть выше колен, а он продолжает продвигаться к середине озера. И я, едва отдышавшись, ступаю следом за ним в темную воду озерка. Сапоги проваливаются сквозь мягкий ил, пронзают его и неожиданно упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти, пожалуй, даже легче, чем по кочкарнику. Только бы не поскользнуться, не упасть. Вымокнув, тут уж у костра не согреешься, да и аппараты сразу же придут в негодность, не до съемки будет. И еще пугает — не попасть бы в ямы-промоины, через которые утекают нередко такие озера на другие места. Местные жители в Походске предупреждали о них. «Нырнешь — не выплывешь», — сказал егерь. Да, выплыть с таким рюкзаком нелегко, будь хоть мастером спорта.
«За счастьем идешь?» — припоминается мне хрипловатый голосок Валентина Николаевича, несмотря на поздний час не поленившегося вылезти из спального мешка, чтобы нас проводить.
«Так точно, Николаич, за счастьем», — отвечал я, занятый сборами в дорогу, не постаравшись вникнуть в смысл сказанных им слов.
У орнитологов в это время начиналась напряженная пора: должны были появиться птенцы в гнездах куропаток и куликов. И Андреев, мало изменившись с тех пор, как мы виделись, не без смущения признался, что отвести меня к розовым чайкам сам не сможет. Интересы науки требуют его непременного присутствия при рождении птенцов, так как за ними будет вестись затем длительное наблюдение. А к гнездам чаек меня отведет его новый сотрудник Кондратьев, молодой, перспективный ученый. Ему необходимо установить фоторобот у гнезда гусей, которое они недавно отыскали в той части тундры, а заодно он наведается и к гнездовьям розовых чаек.
На осмотр гнезд куликов и куропаток, за которыми вели неусыпное наблюдение электронные приборы, ушло почти полдня. Затем орнитологи принялись настраивать робот, который должен был на протяжении нескольких дней фиксировать на пленку поведение гусей у гнезда. В дорогу с Кондратьевым мы собрались лишь к ночи, благо, что солнце в этих широтах уже не заходило, и я удивился, увидев Валентина Николаевича на берегу. Завтра надо было рано вставать, готовить завтрак да отправляться сооружать забор вокруг одного из гнезд куропаток. Спать бы сейчас, а он…
— Значит, счастливым хочешь стать? — прокашлявшись и почему-то пряча взгляд, опять вопрошает он.
— Да о каком счастье твердишь, Николаич? — забрасывая рюкзак в моторку, пожал я плечами.
— Думаешь, не знаю!-^усмехается он. — Над чьей головой розовая чайка пролетит, тот и будет счастливым. И мне ведомо это старинное якутское предание.
— Верно, — подтверждаю я, не в силах еще понять, куда этот проевший, как говорится, зубы в северных экспедициях дед клонит. — Такие же предания известны не только у якутов, но и у чукчей.
— Так чепуха все это, сказки! — взрывается Николаич. — Знаешь, сколько раз летала эта чайка над моей головой? Не сосчитать! А не так давно, Андреев не даст соврать, над моей головой летала стая в шестьсот штук! Представляешь?! В Чаунской губе это было, и в институте снимок имеется. Один орнитолог успел снять, по нему потом и птиц сосчитали. И что бы ты думал? Никакого толку! Как был Валентин Николаевич при своих двоих, так и остался.
Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, я всерьез начинаю уверять Николаича, что он и есть самый счастливый человек на свете. Чтобы над головой, да стая розовых чаек в шестьсот штук — да я бы просто обалдел от счастья! Тот подозрительно смотрит на меня, и его лицо начинает проясняться.
— Николаич, — неожиданно говорит появившийся на берегу Кондратьев, — а ты шапку-то в этот момент снимал?
— Когда? — настораживается тот.
— Ну когда чайки-то над тобой летали. Может, счастье-то они на обнаженную головушку сыплют.
— Тьфу, — улыбается Николаич, — а ведь верно, шапку-то я и не снимал. Никогда. Но… ведь можно попробовать. Может, возьмете меня с собой?
— Нет, — хохочет Кондратьев. — Только не сегодня. В следующий раз…
Счастье, конечно, понятие растяжимое, но розовую чайку я искал не для того, чтобы заиметь шанс стать в дальнейшем каким-то нуворишем. Я столько лет жизни отдал Арктике и льдам, что не мог не увидеть эту птицу. История ее открытия тесно связана с историей освоения безбрежных ледяных просторов. Розовую чайку встречал во льдах Арктики великий Нансен. Любовался ею Толль, мечтавший открыть и подарить людям загадочную Землю Санникова. Как самое дорогое, что может быть в жизни, нес за пазухой шкурки розовых чаек, которых еще не знали музеи Нового Света, натуралист с раздавленной льдами американской шхуны «Жаннета» профессор Ньюкомб. Несколько чучел этих птиц имелось в музеях Европы.
Просвещенный мир впервые узнал об этой удивительной птице благодаря невероятной удаче англичанина Росса, ставшего впоследствии первооткрывателем магнитных полюсов Земли. Встреча с чайкой необычной окраски, так поразившей его, произошла неподалеку от острова Мелвилл, где стояли на зимовке суда «Фьюри» и «Гекла» экспедиции Парри, пытавшегося отыскать Северо-Западный проход во льдах Северного Ледовитого океана.
Увидел ее Росс в июне 1823 года, но прошло более восьмидесяти лет, прежде чем люди узнали, что это самая обычная птица. Она откладывает яйца, выводит птенцов, а перед тем, как подружиться с ней, самец демонстрирует самке свою преданность: касается ее шеи раскрытым клювом, кланяется, расхаживает перед ней и время от времени испускает трели.
Птицы встречались путешественникам чаще всего во льдах Центральной Арктики, поэтому и гнезда их искали в Гренландии, на островах архипелага Земля Франца-Иосифа. Стали подумывать, а не гнездится ли она на Земле Санникова, так до сих пор и не найденной?
В 1905 году русский зоолог и исследователь Севера Сергей Александрович Бутурлин обнаружил гнезда, яйца и выводки розовых чаек в низовьях Индигирки, Алазеи и Колымы. Ученый мир вздохнул с облегчением, пелена загадочности с розовой чайки, казалось, спала.
С тех пор прошло более восьмидесяти лет, но к тому, что довелось узнать Бутурлину о жизни розовой чайки, мало что прибавилось. Хорошо известно — к местам своих гнездовий чайки прилетают в мае. Но если весна затягивается и в тундре продолжает лежать снег, они иногда залетают к человеческому жилью. Растает снег — птицы разлетаются по тундре, где в заболоченных низинах устраивают на кочках гнезда, откладывая в них по два-три яйца. Потом растят птенцов, а едва те встанут на крыло, улетают и уводят за собой молодых. Куда? На Север! Не на юг, в жаркие страны, как это делают почти все гнездящиеся на Севере птицы, а в полярные моря, во льды Северного Ледовитого океана.
Покинув в конце июля места гнездовий, в начале осени розовые чайки нередко встречаются у Новосибирских островов. В их стаях немало уже и молодых птиц. А в октябре они слетаются к северной оконечности Аляски, где тысячами собираются у мыса Барроу, а оттуда летят в одном направлении — на восток. Но, как пишет Савва Михайлович Успенский в своих очерках об этих птицах, далее их следы теряются. Более того, до самой весны птиц не видят. И это удивительно! В наш век, когда созданные руками людей автоматы изучают возможность жизни на соседних планетах, а человек научился жить в космосе и под водой, у себя на родине, на своей маленькой планете, он до сих пор не может узнать, где проводят зиму многочисленные стаи розовых чаек.
Успенский считает, что зимуют они в Арктике. Неизвестны лишь районы их обитания там. И для ученых остается загадкой, как спасаются они от пурги и морозов, разыскивают в темноте корм?
Долгое время мне казалось, что стаи птиц летят к никогда не замерзающим полыньям «Кольца жизни», имеющегося якобы в высоких широтах. Но с некоторых пор я стал отвергать это предположение. И основанием тому были личные наблюдения во время зимовки на высокоширотном острове Виктория, откуда на зиму улетают ближайшие родственницы розовых чаек — чайки белые полярные. Они живут там до октября, но в полярную ночь здесь я не встречал ни одной птицы. Доводилось мне бывать, и неоднократно, во льдах высоких широт весной. И тогда не встречал я розовых чаек. Более того, теперь в Арктике проводят полярную ночь тысячи людей, но за эти годы оттуда не пришло ни одного сообщения о встрече с розовой чайкой в эту пору.
Темнота чайкам не помеха. На Каспии мне пришлось однажды наблюдать за огромной стаей птиц, всю ночь кормившейся у судов рыбаков, ловивших кильку на свет. Чайки тут приноровились жить и «работать» по ночам, днем же они отсыпались на воде. Среди них было немало птиц, которые проводят в Арктике лето.
Не так давно мне довелось побывать на буровом судне в Баренцевом море. Был разгар полярной ночи, декабрь близился к концу, лишь ненадолго прорезались робкие синие сумерки в утренние часы. Судно стояло вдали от берегов, штормило, а вокруг него постоянно держалась огромная стая чаек. Птицы сидели на воде в заветрии, взлетали, фланировали вдоль бортов, постоянно что-то склевывали с воды, несмотря на мороз, вели обычную жизнь. Тут были и моевки, и глупыши, и бургомистры.
Вот когда я пожалел, что не знаю, как говорится, розовой чайки в лицо. Кто знает, возможно, и эти птицы там были. И с тех пор я окончательно уверовал, что розовые чайки зимуют не в высоких широтах у полюса, а скорее всего в тех районах Арктики, где море не замерзает, постоянно есть открытая вода. И как бы в подтверждение этого в одном из своих очерков
Успенский привел такой факт: в зиму 197980 года множество людей любовалось этими редкими птицами на японском острове Хоккайдо — за тысячи километров от Арктики. Следовательно, и розовые чайки могут перемещаться на значительные расстояния. Мне кажется, что птицы эти нередко бывают в стаях вместе с другими чайками и до сих пор их не могут обнаружить, потому что просто не могут отличить…
Но это еще не единственная загадка, которую предложила людям эта птица. Долгое время считалось, что розовые чайки гнездятся только в пределах Колымской низменности, примерно на той территории, где их видел Бутурлин. Но в 1959 году Олег Куваев, тогда еще геолог, обнаружил в устье крупной чукотской реки Чаун, возможно, в том месте, где в дальнейшем встретили стаю в шестьсот штук, небольшую колонию розовых чаек. Впоследствии писатель рассказал об этом в своей повести «Тройной полярный сюжет». По утверждениям старожилов, чайки стали появляться здесь сравнительно недавно, и Куваев сделал робкое предположение, что район их обитания расширяется. А в 1973 году норильские охотоведы встретили розовых, чаек на речке Большая Балахня, что на восточном побережье Таймырского полуострова. Около пятидесяти пар гнездились здесь на тундровых озерах. Позже гнездовья розовых чаек обнаружили и в низовьях реки Лены. Причем очень большие. А Успенский приводил данные о находке более сорока гнезд в Гренландии. Есть сведения, что из года в год несколько розовых чаек прилетают летом на полуостров Говена в северной части Камчатки. Возможно, и здесь со временем появится колония этих птиц.
Пересекая перешейки, поросшие осокой, мы продолжаем обследовать тундровые озера. Чем дальше углубляемся в озерную равнину, тем больше тут жизни. У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Я не выдерживаю, достаю из рюкзака сумку с фотоаппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывая на облака.
Присматриваюсь — чайки. Одна… вторая… четвертая… шестая. Белые, с сизоватыми крыльями — на вид самые обычные. Птицы спокойно кружат вдали. «Они», — доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно.^ Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнение. Знаю, розовый цвет у этой чайки не превалирующий, скажем, как у фламинго или розового скворца, но розоватость-то должна быть. Ее отмечают все исследователи, я же пока ничего не вижу.
Интересно, что ни первооткрыватель Росс, ни встречавшие ее затем другие путешественники не называли эту чайку розовой. «Чайка Росса» — так поначалу именовалась эта птица. Розовой назвал ее английский натуралист, успевший на несколько месяцев раньше описать эту птицу по имевшейся в музее шкурке.
По мере того как мы приближаемся к островку, подлетают поближе к нему и чайки. Значит, верно. Где-то здесь у них гнездо. И вот одна из^ птиц, расправив крылья, скользит невысоко над моей головой. Только теперь я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее — ожерелье. «Розовая чайка!» — не могу я сдержать радостного восклицания. Саша улыбается и кивает. Чайка делает разворот и ненадолго расправляет перья хвоста. Хвост — ромбический! Еще один верный признак этой птицы. А уж потом, внимательно присмотревшись, я замечаю на нижней части туловища птицы слабую розоватость. Будто отражение утренней зари на белых перьях.
Оттенок этот не в состоянии передать даже самая лучшая в мире фотографическая пленка. Только глаз, утомленный белизной снегов, видимо, способен различать и воспринимать этот цвет. На самом же деле это даже не полутона. Немудрено, что помещенные в музейные коробки, даже оберегаемые от света, розовые чайки вскоре становятся белыми. И право, удивительно, что с некоторых пор в литературе за этой чайкой утвердилось прилипчивое и совершенно не соответствующее истине название — «жар-птица Севера». Ну какая она «жар-птица»? Ее розовый цвет столь нежен, что заметен только на живой птице…
А чайки все ближе. Мы подходим к поросшему желтой осокой островку, откуда сноровисто выплывает утка-морянка. Раздвигаем траву — десяток зеленоватых яиц, уложенных в серый теплый пух. Гнездо морянки. Саша достает штангенциркуль, замерзшими, покрасневшими руками начинает обмерять яйца, записывает что-то в блокнот. Чайки летают теперь совсем рядом, но где их гнездо? «Да вот же», — говорит Саша, досадуя на мою невнимательность. И верно, всего лишь в метре от гнезда морянки, на стоящей особнячком средь темной воды кочке, лежит на темной, утрамбованной птичьими лапками сыроватой земле зеленовато-бурое яйцо. Никакого пуха вокруг, все «по-спартански», как и должно быть у истинного северянина.
В два счета обмерив это яйцо, орнитолог глядит на птиц, на меня — пора уходить, ему тут больше делать нечего, а птицы продолжают спокойно кружить над нами. Сделать хороший снимок никак не удается. Щелкаю затвором, но понимаю, что только напрасно трачу пленку.
И вдруг словно время, отпущенное для спокойного рандеву окончилось, две розовые чайки — хозяева гнезда — с истошными криками, как это делают обычно истеричные крачки, одна за другой начинают пикировать на нас, готовые, кажется, вцепиться в волосы. «Прочь! Уходите!» — слышится недовольство в их отчаянных криках. Пронесшись над головой, они взлетают повыше, чтобы оттуда упасть. Машут и крыльями, и лапами, норовят клюнуть. И в этот момент откуда ни возьмись прорывается сквозь облака низкое полуночное солнце. Тундра и птицы — все в тот же миг сказочно преображается, становится ярким, цветным — можно снимать! И понимая, что уходить надо, я все-таки молю Сашу постоять у гнезда еще пяток минут.
— Но не больше, — ворчит он, придерживая руками шапку. Птицы уже дважды пытались сорвать ее. Лишь размахивая руками, ему удается удерживать чаек на почтительном от себя расстоянии. Птицы проносятся от меня совсем рядом, и на фоне низких синих облаков, зазолотившейся осоки невыразимо хороши. Отчетливо теперь становятся заметны и розоватость на груди, яркость красных лапок, коричневатость ожерелья, си-зоватость спины и крыльев, красный ободок у глаз. Я делаю кадр за кадром, теперь уже не жалея пленки, и про себя отмечаю: «Все-таки она не жар-птица. Правильнее ее было бы назвать птицей с отсветом зари…»
— Уходим, — решительно заявляет орнитолог. — Больше нельзя, застудят яйцо.
Я отхожу на несколько шагов, начинаю складывать в рюкзак аппараты. Радость-то какая! Я не только видел розовую чайку, но и при нужном освещении сфотографировал ее на цветную пленку. Есть надежда, что получится хороший кадр. Но как же коротко было это свидание! Сделав еще несколько шагов за Кондратьевым, оборачиваюсь.
Розовая чайка, расправив сизоватые крылья, похожие на крылья чайки-моевки, пригнув головку, плавно опускается на кочку. Осторожно переступая, усаживается на яйцо. Шевелит плечиками, устраиваясь поудобнее, и замирает. На меня уже и не смотрит. Вся погружена в таинство насиживания. Если бы не темное ожерелье на шее — обычная чайка. Увидев ее на гнезде, никто никогда не назвал бы ее розовой.
Мысленно попрощавшись с птицей, я тороплюсь догнать уже далеко ушедшего орнитолога. По пути вижу, как вторая розовая чайка опускается в озерко неподалеку и с увлечением принимается ополаскиваться, вздымая веер брызг. Все так же, как и у моевок. Но, еще раз обернувшись, я подмечаю особенность, присущую розовым чайкам: «танцующий» полет.
Пара чаек, кружившая неподалеку, убедившись, что мы уходим, летит к своему гнезду. Теперь я вижу их на фоне туч как бы в профиль. И сразу бросается в глаза, что, взмахивая крыльями, птицы, как бабочки, то приподнимаются, то повисают. Теперь-то, думается, эту чайку я узнаю среди сотен других, различу во мраке полярной ночи, даже если на ее оперении не будет ни розоватости, ни черного ожерелья. Есть предположение, что в зимнем оперении кольцо на шее чайки пропадает…
Потом мы опять бредем по болотистой тундре. Солнце давно скрылось, пейзаж потускнел, сильнее завывает ветер. Перед нами появляются короткохвостые поморники, чайки-разбойники. Поднимая черные крылья, они прикидываются беспомощными подранками в желтой осоке. Норовят подальше увести от гнезда, но нам не до них. Перебравшись через довольно глубокую протоку с торфянистой черной водой, мы наконец отыскиваем гнездо гусей-гуменников. Самка, пригнув шею, затаилась среди невысоких кустарников и не собирается взлетать, хотя всего в десяти метрах от нее орнитолог начинает устанавливать на треноге робота.
Возится он долго. Проверяет механизм, батарейки. Саша рассказывает, не обращая внимания на гусыню, что однажды «на глазах» у этого фоторобота пришедший песец сожрал в гнезде яйца, что робот и зафиксировал на пленку. Было и такое, когда с роботом решил познакомиться бурый медведь. Но все это было давно, робот был восстановлен почти заново, и теперь ему надлежит проследить за поведением гусыни. Если не помешает волк или песец, должны получиться интересные снимки. Но вот все готово. Робот начинает съемку, а мы направляемся к лагерю орнитологов.
Сыро. Холодно. Я успел основательно замерзнуть, но вскоре начинаю под тяжестью рюкзака согреваться. Идти нелегко. Туман окутывает тундру. Все в серой мгле. Пропали далекие сопки, которые помогали ориентировке. Споря о направлении, куда идти, мы забираемся в густой кустарник, который заставляет нас делать немыслимые петли. Я совсем теряюсь, мне кажется, что Саша ведет меня не туда, куда нужно. К тому же идти становится еще труднее — приходится постоянно продираться сквозь ивняк выше человеческого роста. Иногда, споткнувшись, я долго стою на четвереньках, отдыхая.
К озеру мы все-таки выбрались. Отыскали лодку. Я снял рюкзак и мешком перевалился через борт. Саша стал запускать двигатель, но он не заводился.
Саша стонал и говорил, что поторопился и «перезалил» свечи. А инструмент, которым можно вывернуть их и просушить, он оставил в другой моторке. Плыть на этой моторке в последний момент нам предложил Андреев, уверяя, что здесь мотор понадежнее. Послушав его, мы перетащили в суматохе рюкзаки, а про инструмент забыли. И теперь дело принимало неприятный оборот.
Выложившись, как бегун на последней дистанции, я уже не мог ни грести, ни продираться через кустарник. Выход виделся в одном: остаться здесь и ждать. Ждать, когда Саша в одиночку одолеет дорогу и пришлет из лагеря за мной лодку. Но он не хотел и слышать об этом. С каким-то остервенением он наматывал шнур на диск маховика и дергал его, дергал… Мотор молчал, как мертвый.
Я отыскал в лодке медную трубку. Попытались из нее сделать гаечный ключ. Не получилось. Тогда, рискуя разбить свечи, Саша стал ударами камня загонять трубку поверх свечи. И удалось: мы вывернули поочередно обе свечи. Протерли их, продули цилиндры, но и на этот раз двигатель не отреагировал на рывок шнура. Не было искры. Саша обессиленно опустился на дно лодки.
Вспотев в дороге, теперь я быстро замерзал на холодном пронизывающем ветру в своей синтетической облегченной одежонке. Ветер, казалось, уже добрался до костей. Не хотелось двигаться, все стало безразличным. И неожиданно подумалось, что я — счастливейший из людей! Я видел розовую чайку! Птица, которую я снимал, вдруг явилась перед глазами. Сизоватая, с коралловыми лапками, красными ободками вокруг глаз, с отсветом зари на оперении… На фоне тундры — очень яркая.
Я открыл глаза и увидел перед собой черный щиток. А на нем — странный тумблер, который никак не должен был бы здесь стоять. «А это что такое?» — спросил я Александра. Тот ударил себя по лбу: «Совсем с этими птицами замотались!» Тумблер установил собственноручно Андреев, чтобы отключать магнето. Достаточно было его щелчка, и двигатель взревел с пол-оборота. Тут уж мы с Кондратьевым почувствовали себя и в самом деле счастливейшими из людей.
Параллельно с рывком нашей лодки от берега начала разбег перепуганная чернозобая гагара. Редкая птица. В узкой протоке мы поравнялись. Птица, поднявшись над водой на уровень борта, минут пять летела рядом с лодкой. Виден был ее испуганный глаз, каждое перышко на теле. Нужно было лишь взять фотоаппарат и нажать на спуск. И получился бы неповторимый, редкостной красоты снимок. Но я его так и не сделал. Не было сил…
Минут через двадцать мы уже были в лагере. Как же хорошо было войти с такой дороги в теплый балок, где жарко горела небольшая печурка! Теперь я отлично понял Андреева, раньше признавшегося мне, что в эти места он перебрался из-за балка, который зимой трактором доставил в эти места.
За чаем, отогревшись, я рассказываю о встрече с розовой чайкой, не скрывая удивления, что до сих пор ученые не могут узнать, где же эти птицы проводят полярную ночь.
— Не только розовая чайка представляет для ученых загадку, — говорит Андреев. — Эта птица десять месяцев в году проводит в океане, наблюдать там за ней нет возможности. А многое ли мы знаем о тех же куропатках, которые никуда не улетают, постоянно живя на материке?
Он предлагает мне пройтись по полигону. Вокруг лагеря, на низком кустарнике, то тут то там виднеются беленькие флажки. Они указывают место нахождения гнезд, за которыми установлено наблюдение. Гнезда орнитологам помогает отыскивать ласковая охотничья собака — черная, с длинными ушами.
Не вылинявшие еще бело-черные самцы куропаток, привлекая к себе внимание, с криком отлетают от гнезда.
— Мы наблюдали за ними, — рассказывает Андреев, — и установили, что в ритуальных поединках с соперниками они почему-то отстаивают для подруги территорию ровно в четыре га! А с чем это связано, пока сказать не можем. То ли на этой территории будут «пастись» птенцы, но откуда тогда птенцы будут знать об этом? Более того, не позволяя подобным себе гнездиться здесь, они не реагируют на поселение в этих же местах куликов. А согласитесь, стоило бы в этом разобраться, как и в том, отчего куропатки то катастрофически размножаются, то исчезают. Ведь, зная причину, можно было бы управлять процессом. Не допускать гибели птиц. А это повторяется через каждые шесть лет!
Мы подошли к гнезду куропатки на шаг. Пестрая птица сливалась с ветвями голубики, карликовых березок, ив. Разглядеть ее даже с такого расстояния было трудно.
— Когда она сидит на яйцах, к ней можно приблизиться на сорок сантиметров, — подсказал Андреев. Я попробовал и убедился, что с такого расстояния вполне можно было сделать ее снимок.
— Или вот еще, — подвел он меня к гнезду кулика. Птичка вспорхнула, и в гнезде я увидел четыре пестреньких яичка. А среди них проводок и крохотный микрофончик. От гнезда проводки тянулись к палатке, где стояли приборы. — Знаем ли точно мы, почему птицы прилетают выводить потомство на холодный Север? Ведь условия на первый взгляд не идеальные. Под тонким слоем дерновины — вечная мерзлота, лед. Нагреть, высидеть яйца птице не так просто. Мы хотим узнать, откуда у птицы берется на это столько энергии. И параллельно узнаем еще одну новость. Вот послушайте.
Александр Владимирович включает портативный магнитофон. «Тук-тук-тук», — постукивает ритмично из динамика. «Это сердце кулика», — говорит он. И вдруг стук начинает замирать, становясь все реже. Того и гляди остановится. «По протоке мимо проезжает моторка», — подсказывает орнитолог. А затем в динамике происходит что-то вообще невообразимое: сердце птицы начинает колотиться с такой частотой, что кажется, вот-вот разорвется. Не сразу оно успокаивается. «Лодка прошла, опасность миновала!» — поясняет ученый.
— Мы замеряем количество холода, исходящее от мерзлоты, — продолжает орнитолог. — Определяем количество тепла, необходимое для нагревания яиц. Подсчитываем энергию, которую приходится затрачивать на это самке. И оказывается, что, если лодка пройдет мимо гнезда шесть — восемь раз, энергии у птички уже не хватит для того, чтобы высидеть яйца. Вот отгадка того, почему иной раз в заказниках, где не охотятся, тем не менее не выводятся птенцы у куликов. Да, видимо, и не только у куликов. А вы говорите — розовая чайка! Подождите, придет время, доберемся и до нее.
В тот же день я распрощался с орнитологами. Кондратьев взялся подбросить меня на моторке в Походск. Николаич, провожая, поинтересовался, не снял ли я шапку, когда розовая чайка кружила над головой.
— Не до того было, — признался я, не в силах сдержать улыбку. — Птицы так развоевались, что шапку пришлось на уши натягивать да придерживать руками.
— Тоже мне мужики, — качнул он недовольно головой, поплотнее запахивая шубу. — Подумаешь, если бы разок и клюнули. Зато ясно бы стало. Может, верно все-таки старинное предание?
В предания я не верил всерьез никогда. Да и теперь не верю, однако через два дня я вспомнил эти его слова. После встречи с розовой чайкой мне неожиданно здорово повезло…
