Ночь была из тех, что помнятся всю жизнь, хотя и довольно однообразная. Я жег костер, дремал, приходил в себя от дрожи, потом снова жег костер, придремывая и подрагивая. Камыши свивал в плотные жгуты, так они дольше горят и дают больше жару. Один раз с дикой усталости совсем было заснул, и постель моя занялась, но вовремя вскочил. Только сапог чуть-чуть подпалил.
Мыслей особых никаких не было, а те, что мелькали, были какие-то коротенькие и прямые, без извилин и разветвлений. Ну, типа насколько меня вообще хватит, и как бы воды с собой взять да уточку на заре подстрелить, и не загноилась бы картечная ранка – она все побаливала. Но болело столько и в стольких местах, что мысль насчет ранки никак не выпирала.
Даже про эту сволочь Олега подумалось только, что вот, действительно, сволочь, но как-то без особой горячности подумалось. Очень далеко все отошло, словно в бинокль с обратной стононы смотришь, и многое по-другому видится. Вот эта парочка, например. Никакие они не злодеи, а просто очень несчастные люди. Захотелось им с публикой высокого разбора познакомиться да на шармака оттянуться, а тут такой облом. Но живых людей стрелять – это, конечно, лишнее. За такое можно по попке а-на-на схлопотать.
Впрочем, не надо по попке. Просто держись от них подальше. Сам же виноват, сам эту дружбу завел. Вечно людишек на свой идеальный салтык меряешь – и пролетаешь в полный рост. Никто тебя не заставлял с ними целоваться… Ай, хорошо бы сейчас поцеловаться, взасос, в стиле Голливуда, только с какой-нибудь такой девахой, чтоб была большая и жаркая, как русская печь. Уж больно дрожь донимает. Ветерок с моря дул несильный, но неослабно мерзкий.
Где-то поблизости завыл, заплакал, захохотал шакал, и я пробормотал: Давай-давай, братишка, вой, тварь ты трусливая, да и я не лучше тебя. Я бы тоже взвыл, только сил нет, извини… Впрочем, зря это я на себя так. Я по крайней мере не гадил там, где ем, а это сволота так и норовит слопать все мало-мальски съедобное, что оставишь, скажем, в лодке, и там же навалить кучу. Уж я-то знал эти их повадки. Такая вот шакалья этика – попользоваться твоим добром да еще поиздеваться над тобой же. Впрочем, что это я на шакалов окрысился. Гадить-то он гадит, а стрелять живых людей – ни-ни.
Я свернул еще один камышовый жгут, задпалил и так сидел, клюя носом и просеивая в голове всякую дребеднь. Хорошо, что жену с собой в этот раз не притащил. Она бы в лагере вся испереживалась, хоть и без слез. Плакать у нее слабо получается. Но действительно переживает, когда я исчезаю. На Черном море я как-то разнырялся, со скатом играл. Меня часа два не было, так она весь народ на берегу подняла. Хорошо, мужик дальнозоркий там нашелся, говорит ей: «Да вон же он, ласты мелькают! Опять нырнул!» А чего она видит, с ее-то диоптриями. Нет, переживает, это точно. А вот любит? Не любит? К сердцу прижмет? К черту пошлет? Десять лет эта ромашка все тянется и тянется, и никакой тебе сердечной ясности.
Ладно. Удумал тоже, чем себе голову забивать. Самое время. Это все из comédie humaine, а у нас тут драма, прямо как у Джека Лондона. «Любовь к жизни» называется. Интересно, загнать бы того мужика из знаменитого рассказа в камыши, как бы он с ними разобрался. Если клаустрофоб, давно бы у него сердчишко лопнуло. У меня у самого с этим слабина, но вроде вот справился. Но не дай же ж Бог опять в эту гущину лезть. А ведь придется, если море поглубже станет. Скажем, по пояс. Тогда далеко по воде не уйдешь. Ну, нечего себя до времени пугать. Как шутит грубый наш народ, нас ужо пужать не надо, мы ужо пужатые…
В небе послышался высокий, неровный свист, и где-то над головой, невидимая во тьме, прошла стайка чирков. Эти чертенята – как реактивные истребители над Красной площадью: секунда, и они уж невесть где. Но вслед за ними зашевелилось, зашумело все небо, начался этот сумасшедший утренний лет, к которому невозможно привыкнуть.
Я забыл про дрожь, подвинулся на край островка, заменил картечные патроны в магазине на пятерку, встал на колени, пригнулся к земле и замер, глядя вверх исподлобья. Но то был снова не мой день. Морская утка шла высоко и быстро, а местная мелькала только над камышами, их стрелять – только шакалов кормить. С отчаяния я выстрелил пару раз по тем, что летели в сторону моря и появлялись из-за камышей ниже, чем остальные. Но это мне только казалось, что ниже – после выстрела они только шарахались в сторону, а ни одна сволочь не упала. У меня аж слезы выкатили из глаз, а губы бормотали нечто бессвязное в матерном ключе.
Лет уже кончался, когда из тьмы низко над камышами на меня налетели две здоровенные тени, и меня обдало жаром – Гуси! Их же пятерка не возьмет! Но глаза и руки уже делали все, что надо, дуплет – и обе птицы тяжело шлепнулись в воду за моей спиной. С тихим ликующим визгом я кинулся к чернеющим в воде тушкам, ухватил их за шеи, волоком вытащил на песок – и медленно осел на задние ноги, не веря своим глазам. То были никакие не гуси, а самые что ни на есть бакланы. Я потрогал их перья, неведомо зачем. А чего их трогать. Баклан, он и в Африке баклан. Я как-то на Каспии был в очень кислой ситуации вроде этой и пробовал одного такого варить. Часа четыре варил, но ничего, кроме страшной, какой-то газовой рыбной вони, из этого не вышло; пришлось выбросить.
Я плюнул на свою горе-добычу и побрел к логову – досыпать. Зарылся в камыши, подложил кулак под щеку. Хотел было улыбнуться полуулыбкой Будды, но ни хрена не вышло. Ты уж прости, Гаутама твою маму…
Да, брат, видно, чем-то ты крупно прогневил Верхних Людей, раз тебе всю дорогу выпадают вот такие бомбы-вонючки. Да и то сказать, матерюсь на каждом шагу, хотя вполне мог бы обойтись без этого фольклора, интеллигент хезаный. Дурная привычка. Вроде как в носу ковырять. Хотя нет, мат – это мелочь, тут надо глубже смотреть. Неправильно живу, вот что. Желанья меня раздирают, сперма из ушей бьет, отсюда адюльтер и прочие бессовестные дела. Разводы. Пьянка беспросветная месяцами. Эгоизм опять же. Суета честолюбивая. Хорошо еще, что из писательства меня поперли, а то б уже такой сволочью и прихвостнем стал… Впрочем, не уверен. Совесть бы замучила. Cкорее от горячки бы сдох, или в лагере. Лагеря я бы точно не выдержал. Свободолюбие заело бы.
Но тут мне стало скучно размазывать эти сопли, тем более, что кто-то хвостатый залез на забор и давай корчить бессовестные рожи: Ага, ты еще дневник заведи, записывай, какой ты гадкий, гаже Льва Толстого. Не смеши людей. Все равно Бога нет, убили Бога. Так что спи давай…
