Только дальше все пошло хуже и хуже. Охотхозяйство Виктора – это пара кой-как беленых турлучных мазанок километрах в двухстах от Нукуса, на краю света, только там и края никакого нет, все совершенно бескрайнее. С одной стороны степь-пустыня, редко поросшая верблюжьей колючкой и джингилом и усеянная озерцами-болотцами, с другой камыши на десятки километров тянутся, а может и на сотни. Виктор их на «кукурузнике» облетал.
Когда мы в это самое Тогуз-тере добрались, оказалось, что там уже целая шарага гостей – семь мужиков и одна женщина. Женщина она, конечно, очень условно; здоровенного роста, тот же ватник на ней и тот же мат, что и у мужиков. Виктор их называл москвичами, но все они были из какого-то подмосковного городишки и ковали там чего-то железного.
На нас они смотрели довольно безрадостно. Косо, можно сказать, смотрели. Я не сразу врубился, отчего оно такое. Все время был в телячьем возбуждении – как же, в пампасы вырвался из своей четырехкомнатной московской клетки, и пальба вот-вот начнется, отведу душу. Но скоро до меня дошло, отчего эти лица такие кислые: они видели в нас конкурентов в борьбе за милости Виктора-директора, от которых мы все тут зависели. Если он дозволял кому из сошек помельче охотиться в своих немереных угодьях, то только в знак благосклонности, и мог выпереть в любой момент.
Как назло, у меня с Виктором чепуха получилась. Отдал я ему подзорную трубу по дурости как была, в коробке, а он в ней нашел товарный чек и разобиделся – мол, намекаю, какой дорогой подарок. Нарушил этот самый восточный этикет, в гробу я его папу видал. Виктор из староверов, их сюда еще царь сослал, или сами они сюда прибились, хрен их знает. Он тут родился и впитал эти восточные глупости, что называется, с зеленым чаем. А я хожу и ни черта не понимаю, чего он дуется, пока его бухгалтерша-любовница, пышная такая каракалпачка-полукровка, царица некоронованная этих мест, не начала при мне разговор – вот, мол, Виктор Федрычу «москвичи» индийский свитер подарили и чайный сервиз, так они все ярлыки пообрывали, чтоб не было видно цены. И не станешь же объяснять, что приучен беречь товарный чек, как зеницу, на случай дефекта. У них тут свой устав. Шкура моя прибита к кресту межкультурных различий, и нечего дергаться, только хуже будет.
Вообще многое до меня стало доходить. Прошлый раз я тут был с одним профессором из Тимирязевки, насчет него был звонок из ЦК викторову начальству, и все было по первому разряду – охота, машины, застолье, плов, тосты и прочее. И я, как болван, принял за чистую монету льстивые речи и приглашение приезжать еще. Попался на эту холуйскую удочку. И вот оказалось, что сам по себе я тут на понюх не нужен, не Бог весть какая важная птица. Про меня звонка из ЦК не было и быть не могло, а вот приперся. Да еще хвост с собой притащил.
Я, наверно, зря Виктора холуем обзываю. Он тут – не больше, чем деталь на фоне азиатского пейзажа, где все твердо держится на лести, спеси, воровстве да взятках – бакшише. А типаж колоритнейший, короткорослый такой мощный дядек с бычьей шеей и такой же силищей, сам из себя весь битый-трепаный. Не знаю, сколько классов он закончил, но ведь выбился же из экскаваторщиков в хозяина этих несчитанных сотен километров болот. В тех болотах ондатры – миллионы, а каждая шкурка, небось, сотню рублей на базаре тянет, тех еще, полновесных советских рублей, когда моя доцентская зарплата еле на одну шапку из ондатры тянула. Подпольный миллионер, и не так уж, чтоб очень подпольный. Родному государству он сдавал этой самой ондатры по мелочи, для отвода глаз, остальное шло налево.
Правда, пришлось и ему посидеть с годик – так, для острастки, чтоб соблюдал святое правило: делиться надо, с кем положено, и не обдуривать. Обдуривали и обкрадывали, впрочем, все и всех, прямо гоббсиана какая-то и сплошной дарвинизм. Как и везде в те времена, наверно, только тут уж очень грубо и обнаженно.
В работниках у него в хозяйстве были сплошь неграмотные, забитые каракалпаки, алкаши и наркоманы, и руководил он ими посредством затейливого мата, любимое обращение – Эй ты, эскимос е…ый! И чего ему луораветланы сделали. Самые светлые его годы – это служба в армии, где он дорос до сержанта и наверняка издевался над салагами, сколько воображения хватало. Он вспоминал те времена сентиментально, как наш брат помнит университетские годы.
Вообще-то мне эти антропологические наблюдения по барабану, мне больше охотничьи приключения снятся, но уж больно любопытный тип – первый советский бай, которого я видел вот так вживую. Я сказал «бай», и сразу такая картинка всплывает из прошлого моего приезда: мы сидим под навесом типа беседки на коврах и подушках, попиваем зеленый чай, а на солнечной жаре рядом стоят, сложа ручки на животе и согнувшись, глаза в землю, местные женщины, которые числятся в ведомостях на всяких должностях, счетоводы, кастелянши, то, се, а на самом деле у них должность одна – рабыни. И вот бай Виктор распекает их по-каракалпакски, долго, вельможно, с художественными паузами, прихлебывая чай, а они все так же стоят, потупившись, и не смеют глаз поднять, не то что слово молвить. Небось, плохо ухаживали за баевыми коровами, индюками и прочей живностью; у него этого добра – на добрый колхоз. Картинка прямо средневековая, только кнута не хватало. Камчи, по-местному.
Ну ладно, хватит о бае. Он ведь так, для фона, не о нем сказ. Чур, одна последняя деталька. В день нашего приезда он устроил ужин-достархан, как водится, на коврах, с пловом и выпивкой. Не устроить его он не мог, обычай требовал, но оттого и злился и злобы тоже скрыть не мог. За разговором спросил, чего я не привез своих друзей-альпинистов, про которых прошлый раз рассказывал. Я и говорю: «Нехорошо с ребятами; кто разбился, кто спился…» Тут он меня перебил: «А кто усрался!» — и эдак победительно оглядел застолье, а холуи его подхихикнули. Как же, бай пошутил. Смотрю – и мои друзья-пристебаи очень уж льстиво баю в глазки заглядывают. Быстро ребята смекнули, откуда бьет фонтан милостей. Загрустил я и примолк.
