Я набил ягдташ остатками сухарей, уложил туда же мешочек с солью и пузырек с перцем, налил воды в литровую баклагу и завился в степь на целый день. Нашел место, где канал пошире и помельче, разделся, по грудь в воде переправился на другую сторону. Водичка где-то градуса на четыре-пять, не больше, тело как освежеванное, но это даже хорошо, я от этого только духом воспаряю, и всякие пакости человеческого общежития отлетают начисто. Я даже замурлыкал под нос какой-то немецкий марш; причем свадебный марш – к чему бы это?
После разрыва с этой скотобазой на душе как-то полегче стало, вроде нарыв лопнул. У них теперь своя компания, у меня своя – я сам да Господь Охотничий Бог. Я за них не отвечаю, и пошли они именно туда, куда их Татьяна послала. Брел я, подставив лицо бледному солнышку, и блаженно улыбался. То там, то сям в отдалении перелетали утки и что-то покрупнее; может, гуси, может, лебеди-фламинго, кто их знает. На выстрел пока ничего не попадалось. Не беда; мое никуда не денется. На ходу стало клонить в сон – спал я всего ничего. А отчего ж и не поспать. Я нарезал камыша, развалился, все так же бессмысленно ухмыляясь, и соснул с часок.
Разбудил меня звук, словно кто-то вдалеке лупил молотком по листу железа. Я ошарашенно открыл глаза – откуда молоток? – и увидел прямо над собой низко летящего гуся. Несколько этих звонких взмахов крыльями – и уже ничего не слышно, только видно, как он в полете поворачивает голову из стороны в сторону, как змея. Я, конечно, схватился за ружье, я вскочил, но куда там – гусь уже ближе к горизонту. Не гусь, а прямо «боинг» какой-то, до того здоровый и быстрый. Минут пять сердце приходило в норму. Посидел, глотнул водички, погрыз сухарик. Побрел дальше.
С этой стороны канала такие же болотца и озерки, что и с западной, только утка все больше попадалась непутевая, по-местному краснобаш, кызылбаш, он же нырок красноголовый. Я эту тварь издавна терпеть не могу, по молодости расстреливал по ним кучу патронов и ничего не добывал. Старые охотники знают: нырок этот – ужас какая чуткая сволочь, слышит удар бойка по капсюлю и успевает нырнуть под воду прежде, чем его накроет дробь. Бить его надо либо в лет, либо из мелкашки: у пули скорость больше, чем у дроби. Но я не утерпел, потратил несколько патронов и таки умолотил одного. Сначала загнал под воду, он там плавал, плавал, я подскочил поближе, и только он башку свою красную высунул из воды, я его шарахнул, он и лапки кверху. Пришлось снова раздеваться, доставать.
Было уже часа три, в животе бурчало, как в оркестровой яме, и я решил подкормиться на охотничий манер. Выпотрошил краснобаша, отрубил башку и лапки, натер изнутри солью, посыпал перчиком, обмазал его вместе с перьями в глине, закопал в песок и развел над ним костерок из сухого камыша. Минут через сорок он у меня упекся в собственном соку лучше, чем в ресторане «Пекин». Тут я его целиком и усоюзил, только косточки да песочек на зубах похрустывали.
Я вытер метелками камыша замаслившуюся физиономию и опять завалился отдыхать, как фавн после полудня. Рай, да и только: никуда не надо спешить, никому ты ничего не должен, хочешь – идешь, хочешь – валяешься, вперившись взглядом в космические дали, ветер слушаешь, облака текучие разглядываешь или просто наблюдаешь, что у тебя самого в голове варится. Нирвана, блин. От мыслей про то, какими сволочьми бывают люди, отмахнуться трудно, но можно. И тогда всякая приятная чепуха в голову лезет.
У меня поток сознания за «фавна» зацепился, вспомнил Нижинского и как он этот номер в Париже отчебучил, большой был скандал из-за того, что он в конце этюда оргазм изобразил, а может, и достиг. Свист, шиканье, пощечина в первом ряду и даже вроде бы потом дуэль на рассвете в Булонском лесу.
Мне бы их проблемы, вздохнул я. А какие у тебя проблемы, все теперь ясно, стреляй птичек да жуй, соли хватит, а водичку экономь. Главное – в степи по темноте не заблудиться, компас я дома на столе забыл, обалдуй чертов. Но тут вроде все просто – иди на вечернюю зарю, пока в канал не упрешься, а там вправо вдоль канала, всего делов.
Зорю я отстоял у небольшого озерка. Опять тучами, эскадрильями во все небо летели стаи и одиночки, на этот раз с моря на сушу, на ночную кормежку, но были и не морские утки, а местные озерные. Эти пониже летали и даже, как охотники говорят, «козыряли» — резко снижались над полоской прибрежного камыша, потом взмывали вверх. Хорошо бы иметь чучела, но где ж их взять.
Я забился под куст джингила у самого берега, стал на колени, опустил голову, согнулся в три погибели и только глазами зыркал, когда стайки проносились низко над камышами. Что толку их стрелять, все равно не найду. Наконец, налетела прямо на меня с озера пара каких-то крупных, довольно высоко, и выстрел получился красивый, но сбил только одну, вторая исчезла во тьме, прежде чем я успел повести стволом. Та, что я срубил, ударилась о сушу шагах в десяти от меня, звук был до того тяжелый, что я возликовал – думал, гусь. Подскочил, а это огарь, или по-местному атай, гусеобразная крупная такая утка, что гнездится в дуплах деревьев. И то радость.
Больше я ничего не выстоял, хотя адреналину выделил предостаточно, то и дело вскидывал ружье и опускал. Ненавижу терять дичь без пользы, а темнота уж была такая, что и на сухом месте черта с два найдешь, особенно если подранок.
Лет кончился, и побрел я домой. Насчет домой я, конечно, дурость ляпнул. Дом – это где тебя ждут, а не где такая вот хрень с дребеденью. Но все более или менее обошлось, обмялось. Когда я подошел к костру, эти двое уже сидели вместе со всеми и оживленно участвовали в беседе. Видно, из той породы, что кому хочешь без мыла в задницу влезут. Ты их гонишь в окно, а они уж в дверь просочились. Я отдал атая Татьяне, и кто-то из темноты промолвил: «А-а, огарь. У них мясо жесткое». Ну народ. Ну не упустят случая куснуть интеллигента. Хотя мясо у огаря и вправду жестковатое. Ничего, прожуют. Я отказывался играть в эту игру – кто наберет больше очков. У меня свой мир и свои правила. Правило первое: цивильность.
Я пару минут посидел для приличия, потом отправился спать. Мог бы попросить кружку чаю, да гордость не позволила. Палатку эти двое говнюков себе, слава Богу, поставили, или им кто-то поставил, из жалости, и я в своей привольно раскинулся. Красота. Ужасно уважаю вот это состояние, когда усталость запредельная и наконец можно кинуть гудящие кости на что-то более или менее мягкое в уютном закутке, где хотя бы нет ветра.
