Я осторожно двинулся по этому проходу, тесному до того, что приходилось по нему проталкиваться изо всех сил и двигаться большей частью бочком. Через минуту я был весь в мыле. Тут, наверно, надо по мере сил описать, что такое аральские камыши, иначе остального не понять. Вот говорят – тонкий, как тростинка; так вот это точно не про аральские тростники. Старые камыши тут мощные, толстые, метра четыре-пять высотой, но главное – растут до того плотно, что местами ствол ружья меж ними не просунешь, не то что самому пройти. Сплошная стена неведомой толщины.
В такую вот стену я в конце концов и уперся. Был проход, да весь кончился. Невпротык. Пришлось поворачивать назад.
К тому времени я уже выбивался из сил, весь взмок и еле-еле протискивался меж двумя стенками, а сам понемногу зверел. Ну, думаю, выберусь на старое место и попру на засидку Олега, стреляя перед собой от живота веером – небось, навалит в штаны и побежит. Попасть не попаду, но перепугать перепугаю. Так и надо было с самого начала сделать, да кто ж его знал…
И тут, посреди этих злобных картин и мечтаний, я ухнул чуть не по пояс в какую-то ямину, полную холодной воды. Если честно, я крупно перетрусил, захлопотал руками и ногами, задергался и еле-еле выкарабкался из взбаламученной воды в смеси с грязью на более или менее твердое. Постоял, отдуваясь и бормоча: «А знаете что, голубчик? А ведь очень похоже, что вы заблудились, аки агнец в лесу, и никакой не агнец, а жопа с ручкой… Не было ведь никакой ямы, а теперь есть. Где лево? Где право? Где теперь засидка? Где канал? Где это все, я вас спрашиваю?» А чего тут отвечать, я ведь крутился в полной тьме, наощупь, ничего, кроме камышей перед самым носом, не видел, да и те, по правде сказать, не то что видел, а скорее мысленно догадывался, что они тут. Сверху даже свет луны не пробивался сквозь эту чащобу. Тут ангел Божий на хрен заблудится.
Я осторожненько начал продвигаться по этому незнакомому подобию тропы непонятно куда, и через некоторое время соступил еще в одну яму. Снова выбрался, уже в настроении, близком к панике. Еле уговорил себя еще раз улыбнуться той самой полуулыбкой Будды и вроде как бы успокоиться. В конце концов, не в Сибири в сорокоградусный мороз под лед провалился. Был у меня такой эпизод в далекой юности, и то выкарабкался; хотя, если точнее, друг вытащил. Только где он теперь, дружбан мой, Санек? Нету его; вообще нету – помер недавно… Веселенькие у нас мысли, однако. Ладно, будем мыслить головой. Тыкаться уже никуда не нужно, а нужно переждать здесь ночь, дождаться света, а там видно будет.
Сибирь не Сибирь, а было чертовски холодно и мокро, в сапоги набралось воды чуть не доверху. Надо шевелиться, устраивать гнездо. Я закинул ружье за спину, вытащил свой бебут и принялся резать камыш. Очень долго пришлось резать, а он все не падал, некуда ему было падать, но я все равно резал и резал, потому что какие еще могут быть у меня ходы? Тут не до хитроумных планов, знай режь себе и режь… сто восемьдесят, сто воесемьдесят один, сто восемьдесят два… Ч-черт, еще б чуть, и распластал бы свою левую лапу златоустовским клинком. Только этого не хватало…
И вот, когда я так возился, один за другим, с условленным интервалом, стукнули три выстрела, но уж очень далеко, а главное, как я ни вертел башкой, угадать, с какой стороны они доносятся, не было никаких моих сил – один выстрел казался справа, другой вроде с совершенно противоположного конца. Эти проклятые камыши, словно туман или вата, глушили и уродовали звук, и ветер его относил. Я глянул на светящийся циферблат командирских своих часов – без четверти двенадцать. Все, ребята будут сейчас отчаливать в лагерь, искать меня тут ночью никто не будет, бесполезное занятие. Надо хоть дать им знать, что я живой, пусть отправляются с Богом. Я вскинул ружье к плечу, откинулся корпусом назад и пальнул ровно вверх, отсчитал десять секунд и пальнул еще. В ушах зазвенело – грохот в этом замкнутом пространстве был оглушительный.
Порядок. Ребят я отпустил, надо продолжать устраиваться. Еще через полчаса рубки этих твердых, как дерево, камышин уже можно было их укладывать, уминать под себя, а я все резал и резал, пока не утрамбовал порядочную кучу, на которую уложил ружье и прочие манатки и забрался сам. Кое-как, после акробатических усилий, стащил жесткие сапожищи, выжал портянки, растер сухими метелками камыша ноги. Стало полегче. «Жить стало лучше, жить стало веселее», пробормотал я. Во дожил, Сталина цитирую. Ничего, в следующий раз Черчилль будет.
Из-за того, что вырезал я порядочный круг, теперь был виден кусок неба, но на нем ничего путного не происходило. Откуда-то натянуло бесформенных тучек, а сквозь них временами просачивался жиденький лунный полусвет да бессмысленно подмигивали забытые звездочки мнадцатой величины. Вот и весь пейзаж. Где луна, непонятно. И вообще совершенно непонятно, где что и зачем, но я про это уже говорил.
