Шторм под Избербашем. – Забавная концовка. – Чудное виденье. – Меня проносит мимо Уялы. – Похабное поведение незнакомого баркаса. – Как я сел на мель. – О-в Шелудивый
Не помню – то ли я застонал, а потом проснулся, то ли проснулся и сразу застонал. Болело все так, что и не поймешь, где больше. Словно надо мной всю ночь артель вертухаев-садистов работала, хоть никаких садистов я не помнил и вообще слабо соображал. Если сон, то почему больно и качает? А если явь, почему не страшно, а даже тепло, хоть и больно? Глаза недоуменно открылись, сон и явь расслоились, и я слегка вспотел, задним числом. Вспотеешь тут, когда такие прыжки через рифы из тьмы во тьму. Ситуация поскучнее, чем в тот раз у Избербаша, хотя там тоже веселого было мало.
Блуждающие боли делали всякую мысль о подъеме нестерпимо омерзительной. Я потягивался, валялся, лелеял ломоту тела в тепле и лениво, с полуусмешкой, перебирал тот случай близ Избербаша в смачных деталях. Из-за смешной его концовки эпизод врезался в память намертво и отслоился там в виде были или притчи. Я тогда плыл на «Меве» с бабой от Махачкалы вдоль западного берега Каспия на юг. Ну, известное дело – от Махачкалы до Баку Луны плавают на боку – и все было очень мило, много фруктов и осетрины, и погода себя прилично вела, и бабень моя тож. Но с нею загадки нет, на природе физические узы обретают дубовую крепость, и у нее почти постоянно удовлетворенно блестели глазки. Только любой рай в конце концов выходит из кадра и кончается какой-нибудь гнусностью; и не заметишь, как соскользнешь.
Не доходя Избербаша, ветер посвежел, волна разгулялась всласть, и стало ясно, что дальше успокоения не наступит, а вовсе наоброт. Я хотел было немного зарифить грот, но шкот затянул ликтрос грота в топовый блок и там его заело, у меня с ним постоянно были неприятности. С такой парусностью идти дальше было опасно, оверкиль – вопрос времени, и надо было выбрасываться на берег. Между мной и берегом, однако, шла подводная гряда не хуже вчерашней, сплошные буруны, и гейзеры то и дело подлетали под небо, когда о камни били особо крупные волны. Конца этой гряде не было видно, она уходила за горизонт, но что хуже всего, гряда все дальше отжимала меня от берега, а чем дальше в море, тем серьезнее волна. Не будь жены, я бы, может, попижонил и дальше, но тут я не иначе как покрылся мертвенной бледностью или чем-то вроде того. Хорошо хоть водяная пыль залепила ей очки, и она мало что видела, да и вообще в болтанку ее любимым занятием были поблевусеньки, а в таком состоянии реальность представляется смутновато. Волна уже громоздилась в полмачты, я весь вывалился за борт, откренивая, и только молился кому-то, чтоб ножные ремни не полопались, был у меня уже такой случай. Так и висел над волнами, еле удерживая яхту на относительно ровном киле, но было ясно – развязка недалеко. При такой болтанке может и на ветер опрокинуть, элементарно. Один выход – идти на риск.
Если убрать свежайший ветер, все было в точности, как вчера. Я высмотрел щель между двумя бурунами и порулил туда, и точно так же на меня сбоку обрушился гейзер разбившейся о мрачную скалку волны, и так же чиркнул шверт о невидимый камень под лодкой, когда волна посадила меня особенно глубоко. А потом накатило сумасшедшее облегчение: за линией гряды поверхность моря была чуть ли не гладь, а там и берег близко. Берег каменистый, но прямо как родной.
Вот дальше приключилось нечто неожиданное и, как я уже сказал, очень памятное, и даже сейчас это вспоминалось не без приятности. Мною вдруг овладела неодолимая тяга к соитию, меж ног творилось нечто невообразимое, все вспухло и вот-вот грозило брызнуть. Я даже сказать ничего не успел, а лишь, мыча нечленораздельно, повалил коллегу прямо на прибрежные плоские камни и – сие важно – встретил полное сочувствие и содействие. Все было совершенно непохоже на обычный точно просчитанный сеанс долговременной игры, а очень скоротечно, судорожно-остро, в полинезийском стиле и в высшей степени удовлетворительно. Причем обоюдно.
Когда мы немного отдышались, я поинтересовался знать, что это за порнография приключилась и отчего. Супруга рассказала, что нечто подобное она читала у какого-то немецкого писателя, может, даже у Белля. Рассказ был про то, как во время войны несколько человек – кажется, их было две пары – завалило в бомбежку в каком-то подвале, но они спаслись, как-то выбрались из завала, и с ними приключился такой же казус. Они тут же слиплись в экстазе, прямо не сходя с места, совершенно стихийно и неотвратимо, без малейших судорог стыда, а потом разошлись, как ни в чем не бывало. Наверно, смерть, или смертельная угроза, и любовь связаны несколько плотнее, чем нам, пошлякам, представляется в обыденной жизни. Вчера вот был удобный случай провести повторный эксперимент, но в одиночку опыт получился, как говорят американцы, вползадницы: смертельная угроза была, а вот в самой приятственной части – бессердечный облом.
Да, так насчет смешной концовки того случая под Избербашем. Концовка прямо для порнокомедии. Пустынный тот берег оказался не совсем пустынным, уж мне бы стоило про то помнить. По всему Каспию в таких глухих углах браконьеры и рыбинспекция играют в кошки-мышки. Спустя некоторое время, когда мы уже разложили на камнях свои манатки для просушки, подъехал «ГАЗ-69», он же «козел», и из него вылезли рыбинспектор и милиционер и принялись допытываться, все ли у нас в порядке. Причем спрашивали в основном даму. Я в таких делах мало сметлив и расписывал все больше про шторм и гряду и про то, как нам повезло проскочить к берегу, а они опять к ней: «Ну так все у вас в порядке?» А дама, потупив глазки, отвечала, «Да-да, не беспокойтесь, все хорошо». Она-то бабским своим умишком сразу доперла, что эти стражи порядка засекли нас в бинокль еще в море, вели до берега, потом с напряженным интересом наблюдали за моими порывистыми телодвижениями, а сейчас готовы были грудью встать на защиту ее девичьей чести, а меня за хобот и в кутузенцию. Дагестанские лыцари, душу их набок.
На расстоянии такие фокусы судьбы кажутся уморительными, само время придает им законченную форму, отсеивает лишние детали. Проживать же сырую жизнь в каждый данный момент много утомительней. И совсем не смешно. Сейчас вот прямо со сна меня уже тянуло в разные стороны. Раз: было как-то совестно лежать и вместо того, чтобы занять активную жизненную позицию, АПЖ, предаваться расслабленным воспоминаниям о той сладкой беспомощной судороге, а что с того толку, сейчас ведь ничего такого нет и не будет, а уж как хотелось бы. Два: в животе сосало нестерпимо – привык живот обедать-ужинать. Три: волны плескались как-то очень близко, чуть ли не у самых ног, и это был недопустимый непорядок – уж не сейши ли накатывают?
Со стонами, кряхтеньем и мурканьем я выбрался из спального мешка, просунул голову наружу, и сердце мое подскочило вершка на два. Первое, что я увидел далеко на юге или юго-западе, были тонкие, штриховые очертания мачт метеостанции. Там был остров Уялы, там была свежая еда, свежая вода, свежие лица. Цивилизация, роскошь человеческого общения и пр. В смысле, будет с кем потрепаться, будет кому расписать свои геройства. Правда, люди здесь ко всякому привыкли, и не такое, небось, видели, но катамаранишка мой уж точно экзотика не для слабонервных. Поцокают языками.
Я перевел взгляд на свое геройское судно. Поплавки были привычно сморщены. Это было противно, но неопасно, а вот то, что кат лежал слишком близко к полосе прибоя, практически кормой в воде – совсем непростительно. Уши бы надрать кому-нибудь, да кому тут надерешь, Кэп – он ведь дух бесплотный, хоть и вредный. В прошлые заезды достаточно я наслушался рассказов про то, как ночью ветер нагоняет море на берег, получается нечто вроде прилива, и результат весьма печальный: вытащенная на берег и оставленная без присмотра посудина весело уплывает, унесенная волной и ветром, а оставшаяся на пустынном берегу команда может жить, а может помирать. Свобода воли. Чаще всего такое случается по пьянке, но у меня и этой отговорки нет, одна усталость, а это не отговорка, это слабина. Уж чалку нарастить и привязать к палатке я мог бы, хоть и устал до кровавых соплей.
Я торжественно пообещал кому-то, мол, больше не буду, но сам про себя знал тщету этих решимостей и предосторожностей. Природа, она же Судьба, вечно подкинет какую-нибудь новую подлянку, как ни берегись. По этому поводу в памяти всплыл батин зарок: никогда не суй голову туда, где задница не пройдет. Только разве наперед угадаешь, где она пройдет, а где застрянет. В этом походе я уж точно просунул свою голову черт-те знает куда, что твой жираф. Где тут про задницу беспокоиться. Одна польза от этих зароков: совесть успокаивается, а насчет более материальных последствий ситуация пожиже.
Пока вся эта белиберда полоскалась у меня в голове, я занимался утренней рутиной: собрал палочек-дровишек, разжег костер, отмерял воды в котелки, а пока водичка закипала, упаковался. Проделал и все нужные операции с сомятиной: развернул полиэтилен, стараясь не пролить драгоценный соленый сок и аккуратно втирая его в тушку. Потом растянул безглавого сома меж ногами мачты на просушку. Я чуть слюни не ронял, когда представил себе, что это будет за вкуснятина через пару дней. Впрочем, я и без того глотал слюни, словно лимон сжевал: последний раз ел чуть ли не сутки тому назад. Так что стандартный мой гречневый завтрак проскочил почти незамеченный. Ничего-ничего, подумал я, поглядывая на далекие мачты и облизывая ложку до блеска, если Витек не трепался насчет метеостанции, ребята меня сегодня накормят цивильной едой от пуза. Как-никак восточное гостеприимство. Мельком я еще подумал– чур меня, не стоит так определенно про будущее загадывать. Да видать, уж поздно было.
Если б не эта приманка – метеостанция, я бы точно остался там на денек, отдохнуть от остервенелости предыдущего дня. Уж больно местечко славное, особенно зеленовато-прозрачная вода в лагуне и эти гейзеры на рифах. Конечно, никакие они не гейзеры, это я так, метафорически и неправильно говорю, хотя весьма похоже. Просто волна накатывает в щель между рифами, щель сужается, давление растет, вот и подбрасывает воду из щели столбом ввысь, всю в пене и брызгах, очень красиво, особенно когда столб опадает. Конечно, если тебе не на башку падает; а если на башку, красивого мало. Я в тысячный раз пожалел, что обделил меня Господь талантом художника. Всю жизнь только и делал бы, что такие красоты рисовал. Такого в свой срок насмотрелся, что еще одну жизнь надо, чтоб все нарисовать. Да что талант; у меня и завалящего фотоаппарата не было, не то что таланта. Прелести сольного похода. Была бы со мной баба, она бы тут все общелкала.
– Ну нету, нету, нету, ни таланта, ни аппарата, ни бабы. И захлопнись, скулежник драный. Поплыли лучше.
Рифы – это, конечно, красиво, только на этот раз пробираться сквозь них мне пришлось вручную. Ветер снова зашел, на этот раз с запада, и дул теперь точнехонько мне в физиономию. Скрипя всеми сухожилиями, как на дыбе, я выгребал против свежака и волнения не меньше часа, прежде чем выбрался за эти красивые гейзеры, чтоб им пусто было. Как ни берегся, меня несколько раз все ж приподняло и шлепнуло поплавками о неглубоко лежащую банку. Аж сердце зашлось от такого обращения с моим дорогим «Фрегадиком», хотя впору было о себе подумать. Как и давеча, на меня обрушился водяной столб, добрый ушат попал за шиворот, и дальше я путешествовал мокрый, как хлющ. И не говорите мне, что такого слова нет. У меня мумуля – что твоя Арина Родионовна; я у нее еще и не таких слов нахватался.
К тому времени, как удалось-таки выбраться в более или менее открытое море, я чувствовал себя едва ли не хуже, чем вчера к вечеру, и ничего хорошего от этого дня уже не ждал. Ну, бывают такие дни, и ничего с этим не попишешь. Как начнется через пень-колоду, так только и смотри, чтоб хуже не было, а оно все равно все хуже и хуже. Сплошная пятница, тринадцатое. Vendredi treize, можно сказать. Кстати, два француза-придурка, царствие им небесное, когда-то так и назвали свою яхту, думали судьбу обдурить. А она их возьми и накажи: яхту на атлантическом берегу где-то выбросило, а французов так океан и не вернул родным и знакомым. Я этот случай частенько вспоминал, когда возникал соблазн надурить судьбу-индейку.
Сегодня мне чуть ли не такая же везуха, как тем французам. Уялы вот он, рукой подать, с попутным ветром час-другой ходу. Но ветер был не ветер, а мука, и как я ни прикидывал, меня проносило мимо острова в полный рост. Остров был узкий кусок суши, один конец смотрел на северо-запад, другой на юго-восток, порт Уялы лежал на западном берегу, и чтоб до него добраться, надо было обойти северо-западную оконечность, но о том не стоило и мечтать: и ветер в лоб, и волна толкает назад так, что пыхти, не пыхти – не выгребешь. А у мыса небось и вообще столпотворение. Хоть SOS подавай, только нечем и некому.
Один был выход – попробовать подойти под парусом к восточному берегу, бросить там кат, как об этом ни противно думать, и пешком сходить на метеостанцию. То-то ребята удивятся: не с НЛО ли я, не зелененький ли человечек. Позеленеешь тут с вами.
Парус развернулся с привычным уже хлопком, но потянул он меня совсем не к острову, а ровно параллельно ему, как я ни елозил рулем. Стоило чуть привестись к ветру, как «Фрегадина» застывал на месте, а потом волна начинала пинать его все дальше и дальше от берега. Попробовал было спустить парус и погрести, но как ни выкладывался, буквально до кровавых мозолей, а всего достижений – болтаться на одном месте: супротив волны я ничего не мог, да и такелаж мой сопливый парусил. Пока я так кувыркался, меня вообще черт его знает куда отнесло. И пошел я под парусом по широкому проливу, куда ветер гнал. Вдали слева проходили какие-то низенькие, плоские острова, а справа недосягаемый, желанный Уялы. Так и хотелось ему еще одну букву приписать…
Качка была премерзкая, боковая, трепала меня, как хотела. Морда постоянно мокрая от брызг. Гейзерная влага по спине стекла уже до седалища. Все мышцы задубели. Настроение – надо бы гнуснее, да никак. Даже в голову ничего не приходило, чем можно было бы утешиться, хоть я и делал слабые попытки. Ну разве что живой, вот и все утешение. Вот и все мое positive thinking, позитивное мышление.
После нескольких часов этой мясорубки поманило видение счастья – в порядке издевательства, наверно. Впереди завиделся баркас или крупный катер, болтающийся на выходе из пролива, южнее юго-восточной оконечности Уялы. Я горячо и бестолково возблагодарил Николу Угодника и взял курс прямо на баркас. Баркасу отбуксировать меня к берегу — пара пустяков. Да и люди здесь, если не сволочи, то весьма гостеприимные и любопытные. В их тусклых жизнях мало что происходит, а потому любой хабар, новости то есть, на вес золота. Стоит встретить кого-нибудь в пути, как они сразу: Хабар бар? Новости есть? А тут я сам новость, такое можно хоть месяц обсуждать и всем рассказывать: видели, как сумасшедший урус на двух толстых кишках по морю плавает – волла! Мачта у него, как две ноги, а между ног сом вялится. Ну и так далее. Это еще и внукам можно излагать.
Я уже слышал эти речи, видел горящие любопытством глаза и почти мог прочитать название баркаса на носу, когда эти мокрицы врубили мотор, неспешно тронулись к мысу, обогнули его и исчезли с моих потрясенных глаз. Я до сих пор ума не приложу, что могло заставить их поступить в такой немореманской, антивосточной и вообще хамской манере. Может, они там браконьерили? Так, Боже ты мой, кто ж не браконьерит, и кому до этого какое собачье дело? Может, у них и без меня хабару хватает? Абсурд. Хабара в этих местах никогда не бывает слишком много. Сколько ни расскажи, тебе все равно заглядывают в рот, хоть там уж ничего нового. Еще то взять в разумение, что на такой посудине мог плыть только русский. А раз русский, значит, водка. Неважно, что у меня водки не было. Водка должна была быть. И вот чтоб простой советский мореман, будь он христианин, мусульманин или хоть буддист, взял и показал корму плавсредству, на котором может быть водка – это уже ни в какие ворота. Положительно мир полон тайн, и тайны эти самого гнусного свойства. А потом еще удивляются, что такой воспитанный, интеллигентный мальчик кроет чуть ли не большим петровским загибом и до загробных рыданий договаривается, прости, Господи, душу его грешную. Так ведь не будь великого и могучего, я б тогда от озверения не знаю, что сделал – тельник порвал, весло бы сломал, или еще что. Весло же ломать никак нельзя было.
Скоро меня вынесло из пролива, где Уялы худо-бедно прикрывал кат от волны, и болтанка пошла всерьез. Море вошло в свирепый раж и кидало меня вверх-вниз, с боку на бок и еще каким-то винтовым способом. Мачта ерзала и устрашающе скрипела, парус прихлопывал с джазовым азартом, а тут еще сом болтался меж распорок, словно безголовая летучая мышь невиданных размеров. Душа теперь и из-за него болела – вдруг сорвется, и что тогда? Да хоть кидайся за ним в морскую пучину, все равно не поймаешь.
Дальше так искушать судьбу было глупо, и я решил искать землю. Меня аж всего тиком передернуло, как вспомнил вчерашние блуждания впотьмах. Казалось, землю найти – раз плюнуть: ветер же дул к берегу. А вышло все совсем не так, а очень даже иначе. Ветер действительно дул в том направлении, где должен был быть берег – только берега там не оказалось. Вместо берега я попал на бесконечное мелководье. Такой уж это был день. Не мой день.
Я завидел широченную белую полосу прибоя издалека и очень затосковал. Волны в таких местах набегают на отмель, донная часть волны замедляется или останавливается, а гребень продолжает двигаться, закон всемирного тяготения этого не выдерживает, гребень рушится и топит любую лодку, у которой капитан – идиот, раз он завел свое судно в такое гиблое место. У меня на «Меве» такое уже бывало, и с тех пор я затаил страх и ненависть к отмелым берегам в свежую погоду. Я снова повернул лагом[45] к волне и пошел в галфвинд на юг – уж лучше терпеть болтанку и холод хоть всю ночь, чем попасть в такую передрягу.
И все ж кухонные моралисты правы: от судьбы не уйдешь. Кат мой все же не килевая яхта и даже не швертбот, воду держит худо и потихоньку дрейфует. Волна и ветер незаметно, но неизбежно подталкивали его боком-боком все ближе к белопенной черте прибоя. В конце концов меня-таки туда и затолкало.
А дальше произошло то, что и должно было произойти: пожар в дурдоме во время наводнения. Я торопливо развернулся снова кормой к волне и ветру, чтоб меня не перевернуло первой же гребешковой волной к чертовой матери, но выиграл от этого мало. Меня кинуло вперед, шарахнуло поплавками об дно и тут же залило с головкой. Парус по-прежнему весело тянул практически остановившийся кат вперед и чуть было не выдрал мачту с корнем. Пришлось бросить все, метнуться к парусу, кое-как спустить его и тут же оставить, не свернув, потому как волна норовила развернуть меня лагом к волне. То был бы полный крыздец. Дальше я вечность или две молотил веслом, чтобы кое-как держать кат кормой к волне, и все повторялось с омерзительной регулярностью несчетно раз: толчок волны, накрывающей меня чуть не с головой сзади, потом еще толчок спереди, когда кат ударяло поплавками о дно, несколько бешеных гребков, чтоб протолкнуть кат на пару метров вперед вслед уходящей волне, и все сначала. Все это время сердце мое болталось где-то в броднях – ведь поплавки должны были вот-вот лопнуть. Не могли они выдержать такой трепки.
Но они выдержали, не иначе стараниями Николы-угодника. Я выгреб туда, где волна постепенно сошла на нет; то было уже настоящее мелководье, а не граница мелководья и глубокой воды. Подошел момент, когда поплавки ткнулись в дно в последний раз – и дальше ни с места. Веслом я уже ковырял не только воду, но и песок, до того было мелко. Я бросил бесполезную греблю и оглянулся. Вид был, как у Ноя на сорок первый день потопа: ничего, кроме воды вокруг. Но тому было полегче: у него было, где спать-есть, а я промок до нитки, промерз до костей, и негде было мне преклонить свою голову, кроме мокрых сланей, где ее не особо преклонишь, как ни старайся. После перенесенного, правда, и это казалось безопасной гаванью, но все равно хотелось куда-то выбраться, пока эмаль с зубов не слетела от тряски.
Я ступил за борт, и даже в резиновых ботфортах ощущение было, словно погрузился по колено в колотый лед. Освободившись от моего веса, кат приободрился и стал потихоньку дрейфовать по ветру. Я поднял парус и только слегка помогал ему, толкая сзади в нужном направлении – строго по ветру на запад. Так я выиграл еще сотню-другую метров, потом снова застрял. Тут я огляделся в некотором отчаянии: все та же ровная водная пустыня вокруг, ограниченная только сзади, довольно далеко уж, белой линией прибоя. Хоть голубку запускай на поиски Арарата. Но не было у меня голубки, а была бы, я б ее давно схарчил. И Арарат мне на хрен не нужен. Мне бы поближе чего-нибудь, сухенького и тверденького.
Я повздыхал, с натугой поддул сморщенные поплавки до их исходного арбузного состояния, связал канистру и мешок со своими манатками веревкой и перекинул их через плечо, как переметные сумы – канистра спереди, мешок сзади. Как там протопоп Аввакум говорил? Инда еще побредем, Марковна… Я и побрел. До земли не добрел, но хоть согрелся. Тащить груз, шмурыгая ногами по колено в воде, было до того неловко, что я весь взмок, однако ноги оставались столь же ледяными. Еще одна загадка природы. Я так и сказал себе: You got cold feet, old man[46]. Потом я попробовал насвистывать «Итальянское каприччио» Петра Ильича, но то была уже положительная дурость, никакого каприччио не получилось, а больше похоже на предсмертные хрипы. Тут бы больше реквием подошел.
– А вот за такие мысли линьком по яйцам бьют.
Еще через какое-то время кат сел на мель окончательно. Он и так уж шел по воде, аки посуху, и дальше пропихивать его никак нельзя было. Поплавки протрутся или прорежутся о камень, а они и так незнамо чьими молитвами держались. Я кинул груз на слани и, тяжело опираясь о камышовый борт и оглушительно дыша, вгляделся в туманну даль. Там уже виднелось что-то вроде суши, едва поднимающейся над бесконечной рябью мочи вокруг, но до тверди этой еще переть и переть. Волочить туда кат было невозможно, оставить его здесь еще невозможнее. Ночью могло нагнать еще больше воды на это мелководье, кат снимется с мели и поплывет, пританцовывая на волне, а я к нему уже успел привыкнуть и относился к этому порождению своего ума и рук с симпатией, смешанной с отвращением. Все ж таки он был единственный мой компаньон, если не считать моих дорогих призраков. Без него я и сам скоренько стану призраком на том острове, что еле виднеется. И кого я тут пугать буду? Сюда ж вряд ли кто и заплывает, на этот плоский, вшивый, шелудивый островишко. Как на него выбраться, вот вопрос.
Я еще повздыхал, потом достал котелок, наполнил его водой из канистры, защелкнул сверху крышку, чтоб пролить поменьше, взял лопасть весла и принялся копать яму рядом с катом. Грунт оказался хоть и песчано-илистый, но на удивление спресованный, так что прокопался я довольно долго, аж руки занемели до бесчувствия. Потом угнездил в яме канистру, засыпал ее песком и притрамбовал, как мог, а к ручкам канистры намертво привязал чалку. Я знал, что риск потерять и кат, и канистру был велик, но ничего умнее придумать не мог, а другой якорь сочинить не из чего. Для верности я вытащил затычки поплавков, выпустил из них воздух, и кат так и осел на грунт: деревянный каркас до того набрался водой, что потерял изрядную долю плавучести. Во всяком случае, мне так хотелось думать. А что еще было делать?
Я взвалил на плечо свой мешок системы omnea mea, взял в руку котелок и пошлепал к берегу. Когда выбрался на сухое, так и захотелось рухнуть ничком, но даже такой невинной радости нельзя было себе позволить. Аккуратно поставил котелок на песок, опустил мешок, и только потом стал на колени и медленно повалился набок. Некоторое время я лежал так, под неловким углом созерцая полосатое небо, совсем не похожее на то, что я помнил по летним плаваниям, и от этого становилось еще грустнее. Du lieber Gott[47], и вправду одно остается – утешаться тем, что вот живой еще.
Островок оказался крохотным. Может, в действительности он был больше, но теперь его залила нагнанная ветром масса воды, и осталась одна плешь. Пришлось исходить его вдоль и поперек, прежде чем набралась пригоршня топлива на жидкий костерок. Но ничего, и кашку сварил, и просушился более или менее адекватно. Так что физически все образовалось, а вот на душе было скорбно и уныло. Я все вглядывался в ту сторону, где оставил кат. Его нелепая мачта долго виднелась на фоне багрового заката, но потом и ее слизала тьма.
Лежа наконец в теплом, нежном спальнике на услаждающем побитые члены матрасе, я угрюмо перебирал свои обиды и поражения того дня. Мимо Уялы пронесло, баркас от меня удрал, Арал мордовал меня от души, разве что раком не сношал, и тут еще на тебе – развязка: пришлось кат покинуть и запасом воды рискнуть. А что из этого может выйти, про то и думать не хотелось.
Я неловко, судорожно повернулся, рукоятка ножа впилась мне в бок – и я слабо, но злобно хохотнул. Рассупонил ремень и выбросил его вместе с ножом из спальника. Вот уж этой ночью он мне точно не пригодится ни для какой самообороны. Наконец-то я оторвался от них от всех, забрался в такое место, где ни живой души, даже завалящего шакала нет, и никому до меня не добраться. К этому берегу и лодка-плоскодонка не подойдет. Разве что танк-амфибия выползет из моря или вертолет налетит.
Кому я на хрен в этом мире нужен, искать меня с вертолетом. Вообще-то грешить не надо, самым ближним родным своим я нужен, вот только у них вертолета нет. Так что никто тут до меня не доберется, и ничего тут нет, кроме того, что я сам притащил сюда с собой, со всей своей требухой. Люди без устали цитируют, и я сам непрочь: царство Божие внутри нас. Только у меня такая еще поправочка-примечаньице: внутри нас не только это самое царство. Там черт его знает чего только не навалено, и ад твой там, и прочий хлам, как на старом чердаке, и ты таскаешь все это барахло с места на место, как заведенный.
А что толку. Мечись, не мечись, хлам-то никуда не девается. Все твое при тебе.
