Сорта стресса. — Метеостанция как ашрам. — Дорога на Бермамыт. — Я вроде ламы, Эмка как Ким. — О вреде излишней резвости. – Препирательства с диссидентом. – Психодром и брокенский призрак. – Жизнь и смерть почитателя протопопа Аввакума. – Разные взгляды на смысл жизни. – Наяда в Хасауте
Еле-еле серело, когда я выбрался из палатки на холод по чисто личным обстоятельствам. Было тихо, еще и утренний бриз не начинал дуть, и плеска моря совершенно не было слышно. Я не обратил на это обстоятельство никакого внимания, а зря. Хотя — что я мог бы поделать? Но об этом после.
Я полюбовался на утренний лет несчетных стай, погоревал насчет отсутсвия ружьишка, потом, взрыкивая от холода, вернулся в теплый спальник, угрелся в предвкушеньи, что моментально засну. Черта лысого, однако. Богооставленность – это еще куда ни шло, это завсегда при нас, но быть оставлену собственным «Фрегадом», или самому оставить кат – совсем худо. Принимая во внимание.
Я глянул на часы. Пять. До побудки еще пара часов, а у меня сна ни в одном глазу. Я вспомнил где-то читанное, в «Науке и жизни», наверно: если не выспался, но спать не можешь – это худший вид стресса. Стресс бывает хороший и не очень; так вот у меня самый дурной, какой только можно придумать. А как не стрессовать, когда я тут, а «Фрегадик» мой неведомо где и неведомо, что с ним. Тьма такая, что смотри, не смотри, нуль чего высмотришь.
А как все могло быть хорошо, если б не этот паскудный западный ветер. Пригреб бы я вчера в Уялы, и спал бы сейчас, похмельный, под ватным одеялом в настоящей кровати. Возможно, даже с клопами.
Ребята там, небось, нашего толка. Наговорился бы всласть. На метеостанциях публика подбирается вполне определенного сорта – кому советский зоосад остохренел уже до пупырышек и кто мечтает об анахоретстве. Вроде меня. Только они не просто мечтают, а практически уходят в метеоашрам. Месяцами свежих человеческих лиц не видят, а зимой, так и вообще никаких лиц, если станция где-нибудь высоко в горах или далеко в тундре либо в тайге. Вот где свобода. От всего. Пару раз в день температуру и все такое по радио передал – и свободен.
Я вспомнил, как года за два до того затащил я Эмку в одно такое место. До чего приятные воспоминания, солнечные и милые. Вся дрянь уже выветрилась. Да и была ли она.
Я тогда по скалам уже не лазил – куда мне, с синтетическим моим плечиком. Но в горы тянуло магнитно. Вот я ей и говорю: Пойдем, я тебя поведу по местам моей боевой славы. Только смотреть на пики будем снизу, из долины. Никакого альпинизма, один горный туризм. Она и клюнула, о чем слезно потом жалела.
Маршрут я придумал простейший. Поехали в Кисловодск, а там есть улица Бермамытская, и ведет она на плато Бечасын и гору Бермамыт. Это прямо напротив Эльбруса, так они рядышком и стоят: Большой Бермамыт, потом пропасть метров восемьсот или километр глубины, потом Малый Бермамыт, который почему-то выше Большого, а потом уже Эльбрус, западная его выпуклость.
Дорога туда – прелесть. Сначала по скалам над долиной Березовки, далеко внизу речка шумит, а ты идешь себе по круче и воображаешь, как тут где-то Печорин с Грушницким стрелялись. Опять же женщина бледнеет и жалобно стонет, когда я совсем на краешек становлюсь, а я знай хвастаюсь: эт что, а вот у меня фото есть, где я над пропастью стойку на руках делаю.
Бермамыт вообще знаменитое место. Туда и Лермонтов, и Ярошенко, и Чехов, и кто только не ездил, Эльбрус рисовать. Но они все больше верхом и по долине, где теперь автобусы ходят, а мы вот пешком и по горе. Над балкой такие вроде бы полочки, на них ужасно жирная трава, копешки стоят, пахнет умопомрачительно, живи не хочу. Редко-редко старички-карачаи сено косят, мы у всех дорогу расспрашивали. Пользы нам никакой, без них все знаем, а им приятно, вроде помогли людям. Правда, я там чуть на гадюку не наступил, но повезло – уползла безвредно. Во всей природе благодушие разлито.
От аула Элькуш, что значит Гнездо Орлов, дороги дальше вообще нет никакой, хотя один карачай в сапогах и на лошади нам сказал, что где-то правее «дорога есть специальный, трактур ходит, машин ходит». Мы туда пошли, а там масса дорог, одна другой специальней, но потом нас молоковоз догнал, километра три до коша довез, хотя пешком было бы поспокойнее. Молоковоз все время на дыбы становился, перемежая это дело бортовой качкой. Меня никогда в жизни не мотало с такой амплитудой. Ну, может, иногда на Каспии, но и то не так резко.
Кош – это вроде табора на летнем пастбище. Там нас айраном напоили от пуза и еще брынзы только что сделанной дали с собой, а также вели речи о благосостоянии края, и баба моя, конечно, громче всех. Как везде наотшибе, в людях сказывалась тоска по другому, незнакомому миру. Старуха-карачаевка была такая милая, все мне руку жала и чуть ли не целовала, еле выдрал, жуткий неудобняк. Притом я ж еще в своем горском виде – кеды, гольфы, драные шорты, офицерская рубашка хаки нараспашку, чтоб грудь обдувало. У них так не принято, все тело должно быть прикрыто, но я сходил вроде как за инопланетянина, мне можно.
Показали нам дорогу на сырзавод, и мы пошли довольно резво, потому как вечерело и дождь находил, а туман такими эффектными клочьями мимо свистел, аж слегка жуть пробирала. Дошли до сырзавода, а там никакого завода и нет, просто еще один кош или штаб отгонного животноводства. Сырзавод – несколько мазанок – был когда-то, да весь развалился, однако название осталось. На этом коше жили одни молодые мужики-карачаи, и заведовал штабом очень милый и приятный карачай с усами. Любопытно было снова смотреть на давно знакомое – как они на женщину реагируют, строго по Корану: дважды на нее не посмотрят, и даже первый раз не прямо, а как-то сбоку, и упаси Аллах ей там руку совать или иначе как-то энергично здороваться. Все очень минимально. Я в который раз пожалел, что когда они спускаются с гор, от этих изящных манер остается один бандитизм.
Тут опять началось гостеприимство, особенно когда я упомянул, что у меня лучший друг в горах – Шакман Акбаев из аула Терезе, карачаевец, мы с ним в одной связке когда-то ходили. Они ж все друг друга знают и все друг другу родственники. Нам дали бидон молока, комнату и кровать с огромной пыльной подушкой, и очень вовремя, ибо тут сразу врезал дождь. Дождь там каждодневно и силы неимоверной, ниспадал сплошной массой без просвета. Я все дивился, как он не смоет эти развалюхи с лица горы.
А тут еще дамочка моя перетрусила до слез. Она вообще грома-молнии боится, а в горах же все по-другому, тут гром взрывается словно бы в полуметре над твоей маковкой. На нее жалко было смотреть, однако я ее утешил очень эффективно. Страх ведь славно возбуждает, я уже про это вроде говорил. В общем, все было хорошо, только поспать удалось мало: в соседней комнате долго крутили Высоцкого, хрип стоял на всю гору, а также пили коньяк, танцевали и сквернословили. Хорошо хоть к нам не лезли. А может, и лезли, только я не помню.
С утра пораньше потопали дальше, и очень может быть, что то был лучший день в то лето, тот год, или даже те много лет. Когда мы выходили из Кисловодска, у меня поскрипывало сердце, побаливала поломанная когда-то на горе спина – компрессионный перелом четвертого позвонка – и покалывала печень. А тут все это исчезло, шаг запружинил, я что-то по привычке замурлыкал и вот-вот готов был читать стихи или даже сочинять. Горы всегда на меня вот так наркотически действуют. Небось, на любого старого горопроходимца тоже. Я каждый раз по этому поводу вспоминаю киплингового «Кима», как там древний полудохлый лама-тибетец взорлил, лишь только они добрались до гор; а равнинный пацан Ким, наоборот, скис. Моя тоже скисла, вроде Кима, еле тащилась и все ныла, что ей не хватает еще одной пары легких. Ну да, таскать на грудной клетке справа и слева по паре кило этих мясов, если не больше – так любой заноет. Она этим делом была очень обильно наделена; еврейка все же, хоть и наполовину. Так что я не очень и злился даже, а только орал, когда она ползла в гору совсем уже на четвереньках: «Встань на задние ноги, бабуля! Человек – это звучит гордо!» Отобрал у нее рюкзачок, но толку с того. А ведь воздух там – нектар, сущий нектар. Точно сказано – алмазный воздух. На этом воздухе тебя несет вверх, как цеппелин, только успевай, держись за землю ступнями. Да еще виды кругом: то слева, то справа открываются ущелья, голые, лесистые, всякие; облака внизу, дальние серебристые потоки струятся, орлы под ногами путаются – воостоорг!
Из-за спутницы отдыхать приходилось часто, и один привал я не раз потом вспоминал. Многое могло потом по-другому повернуться, если б… В общем, в одном месте налетел короткий ливень, но на наше счастье в скале обозначилась пещерка, небольшая такая, низкая, но уютная. Мы туда пробрались по полочке и переждали дождик, побаловались немного, видом полюбовались. И вот, когда надо было уходить, Эмка выпрямилась во весь свой малый росточек и трахнулась о карниз головкой с маху, шатнулась, ручками взмахнула – а падать там было куда, костей бы не собрать. Только я среагировал наподобие кобры, у меня такое бывает. Метнулся, как вратарь за мячом, сцапал ее за куртку, кинул под стенку и отматерил от души. Она же на меня еще и обиделась. Ну, это чисто в ее стиле. Частенько я этот случай позже вспоминал и все думал – а может, не стоило мне так резво кидаться? С другой стороны, к чему мне еще эти муки совести, и без того всякого барахла по углам натыкано…
Самое же забавное, у спасенной этот эпизод начисто из памяти улетучился. Про все остальное она потом взахлеб распространялась, сколько раз мне пришлось все прослушать в ее исполнении, в подробностях и с чудовищными искажениями, а про это – молчок, как его не было. Нет, правду говорят, человек – неблагодарное животное. Не знаю, как весь человек, а вот у данного экземпляра определенно какая-то проплешина в этом месте.
Ладно, потопали мы дальше. На Бермамыте, гласит путеводитель, стоит «одинокий домик метеостанции». Я все выглядывал в бинокль, когда же появятся метеовышки и приборы, но первым показался предмет, который я не смог опознать и наощупь. Точнее, глазам своим не поверил: нечто водруженное на две одна на другую поставленные и засыпанные камнями железные бочки. Я решил, что это абстрактная скульптура, а потом оказалось, что это чугунная дека от рояля. На ней, как и положено, изображены череп и кости, а также жирная надпись ЧУМА. Ну, думаю, свои люди.
Так и вышло. Встретили нас хозяева станции, Юлиан (оказался земляк, родом из Иноземцева, молодой парень) и Валерий (в недавнем прошлом зек, постарше Юлиана), а также множество собак и котов. Все как на подбор – характерные личности, что люди, что остальные. Кстати, ни Юлиан, ни Валерий, по-моему, не их настоящие имена, потому как они непрерывно хохмили и играли сами себе театр, и настоящие имена им ни к чему. Была там еще одна пара, Виталий и Татьяна, из Ленинграда, друзья хозяев. Они пришли туда за полчаса до нас, но другой дорогой, обычной, из долины.
Я ж говорю, это была подсвеченная каким-то особым лучезарным колером прогулка: все время везло. Только мы под крышу, и обрушился дождь с градом, похлеще вчерашнего. Сварганили обед, завязался общий разговор. Как выяснилось, Виталий был кочегар и театральный критик или учился на оного, а также ярый, упертый диссидент из той неприятной разновидности, для которой все, что не есть диссидентура, есть говно или ничто. Он знал абсолютно все, а чего не знал, того просто не было. Татьяна, лет на пятнадцать-двадцать постарше своего спутника, скромно метрдотель, но из тех же всезнаек, а чего она не знала, для просвещенного ума опять-таки не представляло интереса. Всех артистов всех театров Москвы и Ленинграда они звали по именам, Товстоногов у них был Гога, а кто остальные, я упомнить не мог, да и не особо старался. Моя Кастрюля с разгону окунулась в беседу, и это было оглушительно.
С искусства неизбежно свернули на политику. Я ж говорю, ребята на станции были непроходимые хохмачи, и на самом видном месте в их огромной и довольно мрачной, грязноватой «нижней» комнате с какими-то полатями, шкурами, собаками, кошками и дымящей печью висел портрет Брежнева. Я как глянул на этот портрет, так меня шок прошиб; еще глянул – еще шок. Генсек выглядел настоящим монстром, но отчего происходил такой эффект, сказать было невозможно. По крайней мере, я бы не взялся. Придраться вроде не к чему, все детали, как на официальных портретах, а общий эффект – урод и вампир. К тому ж он смотрел на тебя, в какой бы точке комнаты ты ни находился; есть такой живописный трюк. Это было настоящее произведение искусства, шедевр double entendre[48]. Хотя, конечно, в самом оригинале были определенные к тому задатки, отдадим ему должное.
Так вот, совершенно неизбежно мы встряли в тему – скоро ли повалится «этот нужник» типа реальный социализм. Виталий, разумеется, хоть сейчас на баррикады, и мы с ним немного сцепились. Вообще-то я диссидентам обычно сочувственно поддакивал, хоть и без энтузиазма, но этот Виталик был бешеный и уж больно дремучий, так и хотелось его просветить слегка. Про Запад у него, как у многих его коллег, были самые дикие представления, ну прямо Эдем, стоит границу пересечь. Я ему попробовал аккуратно втолковать, что не так все тут плохо и не так все там хорошо, а главное, и там, и тут – засилье серости, посредственности и дурного вкуса, и еще неизвестно, где больше. Может, и стоит менять шило на швайку, но не через баррикады же, упаси Господь. Не так резко.
Однако речи мои ему были, что об стенку горох, а мысль его делала какие-то цирковые скачки. Я изъяснялся в том духе, что любая организация, хоть соц, хоть кап, хоть на Марсе – партия, церковь, государство, мафия, департамент, корпорация, гестапо – работает на себя и только на себя, и не потому, что они такие исчадия ада (хотя и такое бывает, не без того), а просто это для них вопрос выживания. Для себя и главным образом для себя; остальное – побочный продукт. С другой стороны, без организации невозможно, без нее энтропия и анархия. И вот именно в этом трагедия человечества. А самое забойное в том, что выхода – нет. Если б был, это была бы не трагедия, а совсем другой жанр. Утопия. Эти свои соображения я очень уважал, ибо сам до них додумался, хотя где-нибудь у Платона, или критиков Платона, или еще у кого, это наверняка есть. Свежую мысль в наш продвинутый век трудно придумать. И вот пытаюсь я ему что-то из этого донести, а он мне в ответ нечто яростное про кремлевские пайки бубнит. Бывает же так – едешь на велосипеде, и вдруг с разгону на пень наткнешься. Плюнул я, отвалил от этой дурной беседы и попросил Юлиана показать их владения.
Особенно меня интересовал брокенский призрак, про который распинался все тот же путеводитель. Мол, если смотреть в пропасть с горы Бермамыт, то на облаках внизу можно видеть фигуру едущего всадника или еще что-то такое. Юлиан буркнул, что призрак бывает, но только по пятницам. А если честно, то ни разу ничего такого он за несколько лет тут не видел. Мне почему-то стало грустно. В детстве я был на Брокене, в Саксонии, и там мне с призраком тоже не повезло. Все видели, а я нет. Бывают же такие смешные поводы для грусти.
На станции, правда, и без призрака было много чего. Нам показали помост, нависающий над пропастью, а на нем кровать-психодром. На этом психодроме испытывали новичков. Чтобы быть принятым в компанию, нужно было поспать ночь на этой кровати. Никаких перил нет, ветер раскачивает узкий помост, падать с полкилометра, в общем, море удовольствия. Я постоял на краю, глядя вниз, в туман, пощекотал нервы, раскачивая доски, словно трамплин на вышке для прыжков в воду, но потом жену стало жалко, она уж побледнела и стенала, и я вернулся на Большую землю.
Показали нам точку, с которой Лермонтов и все остальные писали Эльбрус, однако никакого Эльбруса не было видно – тучи, ветер, Арктика, только в разрывы иногда что-то темное и скалистое мелькает. Еще показали рядом с помостом бюст П.И. Чайковского, которого ребята выдавали посетителям за топографа Пастухова, покорителя Эльбруса. Борода, она и есть борода. Потом нас повели в башню, называется Глюковина. Чудо что за башня. Две стены у нее из стекла, и можно представить, что за вид оттуда, когда разгоняет тучи, да и на клубящиеся, пролетающие мимо облака и туман – тут их не различишь – можно смотреть часами. Трансовое зрелище. В башне было все – камин, медвежьи шкуры, кабаньи головы, картины, чеканка, рога, ружья, пианино, скульптуры, диваны. Все было сделано своими руками, и сама башня тоже своими руками.
Все было в Глюковине, только счастья не было. Незабвенный шеф ребят, начальник станции и, судя по всему, хороший человек, за пару недель до нашего прихода кинулся в пропасть на Малом Бермамыте, тело еле нашли, четвертого дня схоронили. А все потому, что на станции скопилось порядком свободолюбивых личностей, да еще снизу наезжали, подолгу жили, картины писали, музыку сочиняли, самиздата полны закрома. Получилось «осиное гнездо диссидентов», как говорили там, где так говорят. И стали начальнику станции докучать искусствоведы в штатском. Он и не вытерпел. А писал он всего лишь книгу про протопопа Аввакума. И чем этим искусствоведам протопоп помешал. Ведь свой брат матерщинник.
Про все про это мне рассказал земляк мой Юлиан, когда мы с ним уединились в помещении, которое тут называли спермобудка. Наверно, были причины, чтоб ее так называть. Очень Юлиан горевал из-за своего шефа, все толковал, как тот ему помог и указал путь или что-то в этом духе. Еще он сказал, что новый их начальник – подсадная утка, хоть и пьяница.
— Смешные люди, — сказал Юлиан. – Разве можно сюда пьяниц посылать. На что угодно спорю, споткнется этот начальничек на краю и улетит от нас в пропасть. Затяжным прыжком. А в животе алкоголь. Попробуй, придерись. – Так говорил Юлиан, а глаза у него при этом были совершенно прозрачные. И действительно, зачем им стукач и лишний пьяница. Они и сами квасят будь здоров.
Пили до утра, лежа на шкурах у камина. Без эксцессов, но вдумчиво. А я по какому-то случаю был как раз в завязке и только слушал разговоры. Обычный интеллигентский треп, на любой московской или иной кухне этого добра навалом, особенно если под коньяк. Мне Юлиана интереснее было слушать. А он так и сказал: Вы, мол, про всякие высокие материи, про смысл жизни, про судьбы России и мира, а у нас мысли попроще – как бы кабанчика завалить, буран двухнедельный пересидеть, да мало ли. Вот это мне было близко и внятно: когда прешь где-нибудь под флагом struggle for life, не до рефлексии, рефлексия внутрь уходит, под спуд. Ни с того, ни с сего Юлиан рассказал, как он шел снизу в дикую метель, все боялся замерзнуть или в пропасть улететь, а больше всего жалел щеночка, которого за пазухой под шельмой (т.е. шинелью) тащил – ведь пропал бы ни за грош. Он указал на этого песика; тот уже вырос и был огромный кабыздох.
Правда, Юлиан немного позировал. Опрощение опрощением, а вот про соседей-карачаев, которые иногда на станцию забредали, рассказывал не иначе, как с юмором. Те, видно, были совсем уж простые, раз задавали вопросы, которые ребята так и называли карачаевскими: (а) сколько вам за такую жизнь платят и (б) как вы обходитесь без женщин. Вот и весь тебе смысл жизни. А ведь, если разобраться, по делу горцы спрашивали. Особенно в пункте (б).
Под утро я-таки задремал, да и Эмка стала клевать носом и постепенно отключилась, хоть это ей было нестерпимо – заснуть, не договорив всего, что в ней клокотало. Остальных тоже сморил сон в самых вольных позах на тех шкурах вокруг камина.
Утром я клятвенно пообещал Юлиану, что скоро вернусь с портативной машинкой Adler и массой бумаги и не уйду от них, пока не закончу роман. Трепло собачье; что тут еще скажешь.
И мы побежали вниз, в долину Хасаута. Погода была роскошная, на солнце Эльбрус слепил своей вершиной, над нами нависали доломитовые кручи Бермамыта, в благоуханной долине гостеприимные карачаи кормили нас медом и поили молоком, и цаца моя не переставала всему дивиться, но я-то знал, что путник – дар Аллаха, и ел и пил с достоинством.
А потом в пустынном уголке разделась она совсем-совсем и залезла в прозрачные струи мелкого Хасаута, он в том месте чуть не по колено. Очень любила барахтаться в холодной воде, да и я бы непрочь, только боялся радикулит разбудить, и потому просто стоял на берегу и смотрел, как моя собственная, мне принадлежащая наяда там нежится – и так повернется, и эдак, омываемая чистейшим потоком. Но и просто стоять и смотреть было неплохо. Я еще подумал, что и сам купаюсь в потоке чистого, незамутненного желанием наслаждения, и это было непривычно и мило.
Позже некоторые меня все спрашивали недоуменно – и чего ты не пошлешь ее на эти самые буквы? А мне и сказать нечего. Не будешь же каждому встречному про грудастую наяду в Хасауте рассказывать…
