Обсох. – Бурлачим. – Конфетка впереди. – Летучие голландцы en masse. – Чудо природы: раздолбайство хуже российского. – Полшага до нирваны. – Огоньки и порнофильм. – Удивительный пробел в робинзонадах
Вот так я валялся, мечтал, вспоминал, и довспоминался до того, что нечувствительно заснул. Как раз на этой нимфической сцене и заснул, наверно. Спал, правда, недолго. Видно, какой-то подспудный червь точил, и подскочил я, как ужаленный, хоть черви не жалят. Но что толку подскакивать. Скачи, не скачи, а все равно уж скоро девять, и солнышко пригревает, как мамочка по лицу гладит.
Чертыхаясь, я выкарабкался из палатки – и так и врос в землю. То-то я не слышал плеска волн, когда в первый раз выбирался на волю. Какой там на хрен плеск, когда море ушло черт его знает куда, и стоит мой бедный «Фрегадик» на сухом месте, как сиротка. На Каспии так и говорят: обсох. Ветер с западного сменился на обычный норд-ост и отогнал море туда, где ему и положено быть, а поскольку место плоское, то отогнал довольно далеко. Немудрено, что я так и заорал, “You сian’t dew this to me!” – голосом незадачливого гангстера из какого-нибудь американского боевика тридцатых годов. Нельзя, мол, со мной так поступать. Какое там нельзя, когда уж поступили, как хотели, а захотят, и еще поступят. Кто? А почем я знаю, кто. В любом случае – сволочи.
В общем, красиво начался денек. Не хуже вчерашней концовки.
– Это тебе в отместку за бермамытские мечтания, – встрял Кэп. – Нимфу ему захотелось. Еще б нимфеток каких-нибудь припомнил, старый пень трухлявый.
Я походил взад и вперед, пошатываясь и хватаясь за голову. Погоревал, но как-то неумело и не в полную силу. Горюй, не горюй, а надо что-то делать.
Я сходил к «Фрегаду», откопал канистру, отлил воды на завтрак. Пока снова собирал всякие палочки и тростинки на костер, кашеварил и питался, все думал думу, как быть, когда быть никак невозможно. Чем не темочка – безвыходные обстоятельства как норма жизни. Конечно, можно было задержаться на острове на денек, отдохнуть, подождать – может, море вернется и все простит. Но, во-первых, остров, хоть он и увеличился теперь в размерах, был уж больно мерзкий: голая песчаная отмель, вылезшая наружу, практически без растительности. А во-вторых, как бы тут не пришлось отдыхать до морковкина заговенья. Неделю прождешь, а прилива все не будет, или будет ночью, а днем опять суша, или еще какая-нибудь дрянь. Как будто я не знаю этот Арал. Вчерашний западный ветер – редкость, просто моя везуха в обычном своем варианте, ничего нового. Надо гнаться за морем, а то как бы ветер вообще не завернул на восточный и не отогнал воду за горизонт или дальше.
Я собрал вещички, отнес к кату, с трудом отвязал пустые поплавки, заодно осмотрел их. Вид оболочек снизу был довольно жалкий, потертый, но не до дыр. Должны выдержать, тьфу-тьфу. Надо только потом поплавки по-иному увязать, чтоб потертые места в сторону смотрели, а не в дно. Может, оно и к лучшему, что пришлось отвязать. Затем я соорудил лямку, привязал концы к деревяшкам каркаса, которые покрепче, впрягся и запел: Эх, дубинушка, ухнем – и далее по тексту. Картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге». Только их было много, а я один, и они что-то там тащили по воде, а я по суше. Почувствуйте разницу, как нынче говорят. У меня даже «Дубинушку» петь не получалось, лишь кряхтеть да изредка поминать чьих-то неясных родственников.
Бурлачил я где-то с час, но с роздыхом. Не дело было выматываться прямо с утра вусмерть. Мне ж еще плыть целый день, да и Бог весть, что за финиш вечером будет. А ну как повторение пройденного? В конце часа добрался я до того места, наверно, где меня вчера прибой молотил. Сегодня никакого прибоя не было – ветер гнал волну от берега, и это был добрый знак. Сменил Посейдон гнев на милость, недаром я его давеча так отлаял. Теперь можно было скромненько надеяться на полосу удачи. Очень надо было немного везухи, самую чуточку, и я бы воспрянул. Сколько ж можно человека мудохать. Ну виноват, виноват, многогрешен аз есмь, но внутри ж я хороший, а дальше еще лучше буду, зуб даю.
Впереди по маршруту лежала одна конфетка, и я дрожал, как бы судьба-злодейка не выдернула ее у меня из-под носа, заливаясь дебильным гомерическим хохотом. Конфетка мне полагалась хотя бы за упрямство перед лицом изобретательного злодейства, с коим меня тут уродовали. Другой на моем месте давно засох бы, а я вот все дергаюсь и даже питаю надежды на светлое будущее. Так я про себя думал, и может даже где-то в чем-то был прав. А может, жалость к самому себе драгоценному обуяла, не знаю.
Конфетка же вот какая. Судя по рассказам Витька и даже по моей идиотской карте, южнее Уялы должна быть порядочная бухта, закрытая со всех сторон и соединенная с морем только узкой, мелкой протокой, а на берегу той бухты стоит казахский аул. Это раз. А того краше: если, войдя в бухту, повернешь направо, то найдешь еще одну протоку, поуже и помельче, ведущую в другую бухту или скорее бухточку, а на берегу ее – дар Аллаха усталому, но настырному путнику: термальный источник пресной воды, температура где-то под сорок градусов. Я ведь больше недели горячую воду видел только в котелке. Про этот источник мне еще в прошлое плаванье взахлеб рассказывали. Тут вообще радостей жизни ой как негусто. Наперечет, можно сказать.
Самая большая морока была – не пропустить ту первую протоку среди бесчисленных бухточек, заливчиков, проходов между островами и прочей белиберды, из которой состояло тутошнее побережье. Я тыкался во все эти обманки, доходил почти до берега, убеждался, что тяну пустышку, а потом с омерзением выбирался назад, нещадно сквернословя. Кат при этом часто приходилось тащить по мелководью бечевой – под парусом он постоянно утыкался то в берег, то в отмель. Я все вертел головой, пялился на берега, искал этот трижды проклятый проход, под ноги почти не смотрел. Кончилось тем, что ухнул в какую-то яму по пояс. Пришлось выбираться на берег, выливать воду из сапог, выжимать штаны и прочее. Вышел я из этого эпизода совсем измочаленным, а главное – потерял веру в свою способность выражаться адекватно ситуации. Все, что я рычал и визжал, было бледно, пресно и тухло. Проще было молчать со слезами на глазах и обиженно сопеть в две дырки.
Возможно, я и сейчас еще там болтался бы, если б не заприметил издалека какую-то черную точку и не решил пробиваться к ней, хоть она вроде бы и лежала совсем не там, где надо. Точка оказалась зарывшимся по ватерлинию в песок, полуразрушенным баркасом, и лежал он прямо рядом с той протокой, о которой я мечтал. Видно, протока эта когда-то была поглубже, и баркасы проходили по ней к аулу, а потом море обмелело вконец, и судно бросили тут за ненадобностью.
Здесь это запросто. В прошлое плаванье я как-то наткнулся на целую флотилию крупных рыбоприемников, брошенных гнить у одного острова. Жуткое зрелище. Позеленевшие якорные цепи, с которых свисают водоросли; проржавевшие борта, болтающиеся тросы, нигде ни души, ужас. Уж вроде я не маленький, видал виды, не верю ни в Бога, ни в черта, ни в генсека, а до того стало на душе смрадно, что дунул я оттуда по ветру и старался не оглядываться, пока все не скрылось с глаз. Трудно представить что-нибудь более безотрадное, чем брошенный корабль. А там была целая толпа Летучих Голландцев, только они никуда не летели и никакие они не призраки. Бедняг можно было пощупать, но совсем не хотелось.
На тот баркас у протоки я тоже старался не смотреть. Была мыслишка полазить, поискать что-нибудь полезное в хозяйстве, но ведь местная шпана, небось, все давным-давно ободрала до голимых переборок. Да и время поджимало. Скоро завечереет, а мне еще источник искать.
В протоке снова пришлось впрягаться в лямку. Воды там было чуть ли не по щиколотку, так что рыбному хозяйству в этом углу Арала, видно, пришел финиш. Конечно, можно бы драгой прорыть канал для прохода хотя бы мелких судов, но в тех местах так дела не делаются. Море обмелело – значит, на то воля Аллаха, какие могут быть к нему вопросы. Вот и тащился я там бечевой, временами тоскливо прислушиваясь, как поплавки противно скрипят по песку, еле прикрытому водой.
Я жуть как боялся проплутать полночи в поисках того источника, но засек его сразу, как выбрался из большой протоки, и сразу же порулил в направлении малой бухточки. Ориентиром служил гидрант или не знаю, как правильно называется та вертикальная труба, из которой бьет из-под земли вода. Видно, эту колонку когда-то установили геологи, но местные давно уж скрутили ей голову, запор не работал, из трубы под напором била горячая вода, а со всех сторон колонка, естественно, была окружена болотом.
Я на эту тему ужасно переживал и изрыгал ругательства, пока устраивал бивачок подальше от трясины. Ну нигде вокруг Арала нет ни одной колонки в исправном состоянии. Если в этой томимой жаждой пустыне бьет источник, он обязательно изливается в самодельное болото, и ни одна сволочь не озаботится тем, чтобы привести его в порядок. А ведь всего и делов-то – не ломай заглушку и не ленись, пользуйся ею, а сломал – почини. Куда там. Такие вещи меня бесят. Видно, Германия моего детства навсегда вколотила мне в подкорку, что Ordnung должон быть. Да немцы бы из этого источника роскошный курорт сделали. Тем более что в пустыне и без источника почки сами собой лечатся; вся дрянь через кожу выпаривается, а почки отдыхают. А тут еще целебные воды. На что мне Кэп въедливо заметил:
— А вот пожили бы твои немцы пару тысячелетий в пустыне, в компании овец-имбецилок и бешеных верблюдов, небось, обленились бы и отупели не хуже местных.
Но я не стал ввязываться в дискуссию, а быстренько покончил с рутиной, разделся, залез в выбитую водой выемку и там, почти беспрерывно визжа от восторга, повалялся от души, а сверху на меня еще низвергалась тяжеленная, горячая струя. Вся надсада предыдущих дней куда-то испарилась, а осталось вот это райское ощущение на грани бредового сна. Черт его знает, может, и вправду стоило вынести все страхи и муки ради этого неземного кайфа.
Потом я вылез из своей грязноватой ванны, намылился с головы до ног и еще пару минут визжал и стонал, когда споласкивался. В конце процедуры я яростно растерся грубым полотенцем, забрался в палатку и разлегся там, словно заново рожденный, born again Christian. Действительно, ради ощущения скрипящей чистоты стоило изобретать цивилизацию, подумал я себе и даже не устыдился таких штрейкбрехерских мыслей.
Так я валялся неведомо сколько времени, словно изваянный из пульсирующего киселя, и мыслительные процессы у меня пошли, как у дикого – от мысли до мысли какие-то неопределенной длительности выпадения в пустоту. Да и мыслями их можно было назвать лишь в самом снисходительном значении слова. Из-за этого я пропустил закат. Невелика потеря, кроме, конечно, красоты. Все остальное я уже знал наизусть: солнце будет в основном красное, если убрать эстетически значимые оттенки, но пусть с ними разбираются художники, а нам важно что? Что ночью будет ветер, потом под утро затихнет, а утром раскочегарит на всю катушку. Ничего нового. Это называется уверенность в завтрашнем дне, на ней весь Советский Союз держался, и мы думали, что он еще ого-го сколько продержится, но мы ошиблись. Однако это к слову.
Воды теперь можно было не жалеть. Я угнездил у входа в палатку котелок с чаем, сел там же в позе лотоса и попивал себе кружку за кружкой, посасывая и перебрасывая из-за одной щеки за другую щеку «подушечки» – из всего сладкого самый экономичный в походе продукт, куда экономичнее голого сахара. До нирваны оставалось меньше шага, но сделать его было лень.
Я поглядывал через бухту на редкие огоньки аула и невзначай поймал себя на мысли, а скорее на ощущении, что мне туда совсем не хочется. Надо бы, но не хочется. Если верить Витьку, после Косшохы до самого конца ничего населенного нет, и хорошо бы пополнить запасы, хотя бы в рассуждении тех же «подушечек». Но чтобы мне хотелось туда за ради общения с себе подобными – увы. Не было у меня такого. Дичать, видно, стал.
Я попробовал было сообразить, какого общения мне все же хотелось бы, но ничего путного не придумал. Пьянка с друзьями? Решительно нет. Это вообще стало как-то отходить, и если случалось, то вроде как против воли, по случаю. (Тут Кэп криво ухмыльнулся, но нам плевать.) Умные кухонные разговоры? Еще менее: толчение воды в ступе и вообще игра в кто умнее, или кто циничнее, или кто осведомленнее. Самодеятельный театр миниатюр и много шуму под сурдинку, и все из ничего. Вот если любовная сцена – это да, это с упоением, только с кем, и что будет потом? Было ж у меня такое, как раз незадолго до Эмки – всю ночь мог на милое лицо любоваться, оторваться не мог, а чем все кончилось? Нет, это тоже отставить. Ни к чему струны рвать. Лучше бездумно на огоньки пялиться.
В литературе огоньки всегда манящие, прямо постоянный эпитет, но вот конкретно эти огни меня если и манили, то примерно так, как дикаря у чужого стойбища. Тут писательское воображение от нечего делать заработало. Скажем, в какие-нибудь доисторические времена я (или иной мохнатый герой) околачивался бы тут во тьме, ползал, ловя ноздрями запахи, потом улучил момент, метнулся из-за куста барсовой тенью, ухватил приз – долгогривую девицу, отошедшую от становища пописать, обязательно долгогривую и молодую, чем моложе, тем лучше; взвалил бы ее горячее тело, воняющее потом и мочой, на плечо, не обращая внимания на вопли, зубы, ногти и беспомощные кулачки, и бегом-бегом к верному скакуну, а потом галопом в ночь, под градом стрел или дротиков, именно под градом. Нырнул бы в балку, и сразу тише топот погони, и ушел бы, ей-ей ушел, эдакий молодой, бездумный сын степей, никакой тебе рефлексии и духовных исканий, а сплошные раскаленные инстинкты – убить врага и породить жизнь. Очень смачно в «Ясе» Чингисхана все это прописано. Давно читал Яна, дословно не помню, но очень смачно. Примерно так: В чем наслаждение, в чем счастье монгола? Скакать на приятно идущих иноходцах, наступить врагу сапогом на горло, умыть руки его кровью, сделать подстилкой монгола живот его женщин и аленькие губки их сосать. Вот насчет «аленькие губки их сосать» я помнил совершенно точно.
Все же нет, древние монголы – не мой идеал. Эти обормоты все делали толпой; соберутся тьма-тьмой и покатили, как саранча. Я бы и в те времена, небось, отщепенцем был. Солистом-индивидуалистом. Утащил бы свое долгогривое сокровище в далекое убежище, в пещеру, а то и на остров, и там бы балдел. Девицу быстро бы в чувство привел, это за нами не заржавеет. Эмка, и та регулярно верещала в экстазе, а в те времена натуры попроще были. Хотя… хрен его знает. Попался бы не тот комплект феромонов, и никакой тебе радости. Типа Сомс и Ирэн. Пришлось бы утопить, решил я со вздохом. Как Шекспир Офелию.
Вывод из этого мысленного порнофильма был один: уж дней десять я без женщины, и давление нарастает катастрофически. Хоть тут и холод, и голод, и усталость запредельная, а все равно эта штука, катающаяся между ног, спуску не дает. Что ж дальше-то будет. В самом этом пустынном воздухе, небось, есть что-то такое, от чего скоро сам по земле кататься будешь. Не зря мусульмане сдвинутые на этой почве. Ну, может, не сдвинутые, а чересчур серьезно к этому делу относятся. Видно, считают, что в этом климате женское тело, да хоть бы и только лицо – это такая вещь, от одного вида которой закоротить может, и готово: амок. Так что в паранджу, в паранджу ее, от греха подальше.
А только фигушки, эффект-то получается обратный. Чем дольше этих соблазнительных линий не видишь, тем больше голодаешь, пар в котлах сжимается, а потом вдруг на тебе, паранджу в сторону, шальвары в угол, прочее шматье под кровать – тут и пигалица какая-нибудь гурией покажется, это ж все дело воображения. Нет, решительно у них это довольно тонко продумано. Хоть в ислам переходи.
– И будешь ходячий оксюморон, исламист-атеист. А потом правоверные коллеги разоблачат и башку скрутят, в назидание. А баб твоих каменьями побьют. Есть такой гнусный обычай…
Нда-с, суровые нравы, ничего не скажешь. Сегрегация. И в мечети одни мужики. Хотя и то взять в рассуждение: они ж там на свой манер простираются перед Аллахом, голова вниз, попка вверх – представляете бабца в этой позиции посреди толпы мужиков? Ужас…
Я налился чаем уже под завязку, глаза слипались. Глянул в последний раз на огоньки за темной, тихой бухтой и принялся за ночлежные дела, но в голове все крутились и крутились никчемные скоромные мысли. Вот, скажем, почему позднейшие писатели одиссей, не в пример Гомеру, начисто игнорируют половую тематику? Можно подумать, Робинзон Крузо ни разу не просыпался с эдакой еловой дубиной меж ног и не задумывался, что ему с этим делать. И спутника ему Дефо подбросил какого-то двусмысленного. Так ведь и до содомии недалеко. Ай, грех какой. В «Острове сокровищ» толпа мужиков неделями по морю плывет, потом режется тесаками и всячески дурью мается, а на эту тему – ни синь пороху. «Таинственный остров» — та же история. Скорей всего авторы блюдут чистоту жанра, не хотят приключенческий роман, отраду юношества, с порнографией путать, хоть она такая же отрада юношества, если не отрадней.
Ладно, Господь им судия, романтикам-чистоплюям. В жизни так не бывает, и все это доподлинно про себя знают. В жизни главный жанр – попурри: кусочек романтики, тут же – кусочек порно, и опять романтическая трель или, скажем, натурализм в голом виде. Вот Миклуха-Маклай пишет в дневниках, что папуасы по ночам подкладывали ему в хижину бабца, исключительно по законам гостеприимства, а он ее выгонял, и что тут скажешь? Врет, как сивый мерин, блюдет дворянскую честь, романтик вшивый, с оглядкой на жену – дневники ведь изначально писались для печати. Я ж их на английский переводил, и кто-то мне говорил, что на Берегу Маклая и по си дни бледнолицые папуасики бегают. И хорошо, и правильно, и незачем ханжескую тень на плетень наводить. Есть такая максима, очень мне милая: все люди – люди, а кто не человек, да будет ему стыдно.
Я лично согласился бы на самую завалящую папуаску, только мне и этого не светило в ближайшие недели три. Недели три можно и потерпеть. Хорошего мало, конечно. Одна кубиночка в ессентукском санатории, Felicia ее звали, ворковала мне, что если долго воздерживаться, сперма (она ее звала la leche, молоко то есть, охальница младая) становится квадратная. Фантазерка. Una linda mulatica. Талия у нее была, как у осы, и темперамент примерно такой же. По парку гуляем, чуть ее за попку возьмешь, она за кустики тянет – и на четыре кости, а у меня колени постоянно зеленые. Только заметил я, что Felicia не с одним со мной счастливыми взглядами обменивается, их в санатории целый выводок был, кубинцев, и тараторили они на каком-то молодежном своем сленге, я ни черта не понимал, потому как кубинцы вообще произносят звуки не по-кастильски. Вот я себе и думаю: что ж это я, свой член на свалке нашел, что ли? И отвалил. Но в парке гулять продолжал. Меня же из Пятигорска регулярно навещали, и я всех водил в Английский парк. В Ессентуках парк почему-то Английским называется, но дух там витает какой-то венерический, что ли. Жестоко побуждает к кобеляжу.
Ладно, Господь с ним, сейчас эти воспоминания ни к чему, и без них сбеситься можно. Ниче, за три недели авось не сбесишься. Три недели все ж не пять лет. Настоящий Робинзон, который прототип, шотландец Александр Селькирк, после пяти лет определенно чокнулся, и уж не на этой ли почве. По возвращении домой вырыл в саду пещеру и там от всех прятался. Потом прятаться надоело, нашел в поле какую-то бабу-телятницу, а та к нему тоже всей душой и всеми чреслами. Представляю себе эту случку в бурьяне. В конце концов смылся он с ней из родного городка в Лондон, но бабу все же бросил и поплыл куда-то. Так и отдал концы в море, а две вдовы из-за наследства свару устроили. Ничего себе перспективочка. Нет, мы пойдем другим путем…
Каким путем мы пойдем, я додумать не успел, потому как закрыл ненароком глаза и нечувствительно, по-детски соскользнул в сон.
