Глава 21.  Фауна и флора

Чайки и соловьи. – Анабазис литовца. – Утро старого спортсмена. – Ежик. – Суслики-песчанки. –  Саджа. – Жрать все же хочется. – Бухта Славная. – Бычки, бычки! – Босоногое детство. – I luv u. – Фрустрация и блаженство бытия

Не знаю, из-за чего, но чайки ссорились отчаянно, сутяжными какими-то голосами и очень громко.  Перебили мне сон на самом сладком месте; я как раз тащил кого-то в кусты; не помню кого, но помню, что на грани экстаза.  Какой дурак придумал, что чайки – это души погибших моряков.   Этим птичкам с их ректальными голосами только луком на базаре торговать, а моряки тут ни при чем, особенно мертвые.  Гнусная базарная сцена.  То ли дело у меня на шестом этаже.  Там береза вымахала выше моего окна, и на ней по весне и летом любят веселиться соловьи.  Чуть ли не в четыре утра меня будили, сукины дети.  Щелк у них оглушительный, прямо как в бочку.  Я дико злился и лаял их матерно, а сейчас вот вспомнить приятно.  Та-ра-ра-ра-ра среди ветвей  Жемчужной трелию защелкал соловей…  

Забавно все ж таки у нас головка устроена.  В ней все относительней, чем в эйнштейновой вселенной.  Еще немного, и московская квартира вообще мне раем покажется, со всей своей начинкой, а давно ли вспоминалась змиятником, населенным исчадьями ада.  За единственным исключением меня драгоценного, разумеется, да и тот, если разобраться, был довольно отвратным субъектом.  А теперь соловьи вспоминаются, и сердчишко прям от ностальгии млеет и очень хочет туда, назад, под крылышко.  Обхохочешься с этой нашей эмоционально-психической сферой.

Другой сферы, однако, у меня для меня нет и не будет, и надо обходиться той, что есть, и принимать ее, какая есть.  Как жену.  Так что берем за данное: мечты об анахоретстве нечувствительно высохли, словно старая змеиная шкурка, вот-вот унесет ее ветром и присыплет песочком.  Удачнее момента для строительства ашрама не придумать, а мне как раз вот этого перехотелось, и хочется совсем другого.  Хочется, например, валяться с книжкой на диване, заложив ладонь кому-то меж теплых, мягких ног, и слушать щелк соловьев.  Так и пометим.  И будем думать, какую  нам теперь проложить траекторию.  Практически.

Я потянулся, удобнее угнездился в спальнике и принялся усиленно думать.  Улов с этих усилий был, прямо скажем, мизерный.  Вариант Федорыча я отбросил еще вчера как совершенно непрактичный.  Полезь я сейчас в воду (тут меня слегка повело), уже через полчаса никакого спирта с перцем не хватит, чтоб меня оживить.  Да и где он, тот спирт.

Припомнил я еще один случай, где-то вычитанный.  Примерно в это же время года, в марте, и примерно таким же макаром, как Виктор, только без пьянки, остался где-то тут без лодки один доцент, то ли литовец, то ли латыш, уж не помню.  Тоже покоритель Арала, вроде меня дурака.  Только я мудак-экзистенциалист, а он спортсмен и ботаник.  Так вот, он прожил на острове месяца полтора, закалялся, стрелял рыбку, а потом поплыл от острова к острову, толкая перед собой камышовый плотик с пожитками.  В пути плотик его разбило штормом, и вылез он на берег яко наг, яко благ, а мог бы и не вылезти – вода в Арале и в мае омерзительно холодна.  Здоровый лоб, небось, был тот прибалт.  Слонопотам.  Мне так не выплыть: ломаное плечико может коварно подвести.  Я и так с него удивляюсь, после вчерашнего.  Или когда это было, позавчера?  Кажется, уж сотню лет назад.  Ну да пес с ним.   Вплавь я наплавался в этих широтах по самое не могу, вот что главное.  Если плыть, то только на суденышке.  А каким оно будет, жизнь покажет.  Чего сейчас гадать.  Обшарим весь остров, поищем материал.  Какой будет, из того и будем строить.  Время есть.  Чего-чего, а времени у меня теперь немеряно.  Вот из времени и злобности духа и должно образоваться какое-нибудь плавсредство, равно как и все остальное.

Я еще немного повздыхал, поежился и полез из палатки.  Как раз застал, как солнце здоровенным блескучим шаром выдиралось из-под горизонта.  Небо без единой тучки, голубизна на любой вкус, воздух покалывает холодком, аж не верится, что он может согреться.  А море – море вообще сплошное очарование, все в блестках, чуть взбодрено бризом и так умильно лижет песочек, словно он сахарный.  Лепота.  Ну и что с того, что я один и naufragé к тому ж.  В конце концов, я – это все еще я, и все вот это разостлано тут для меня, и я в этом купаюсь именно как в жемчугах, а все остальное – прах и пух от уст Эола.

Я шлепнул себя ладонями по ляжкам и гикнул – мол, к чертям мечтанья, пора практически жить.  Остался в тельняшке, плавках и галошах и стал карабкаться на бархан, потом скатился вниз, и так раз десять, как бывалоча в молодости на сборах в Кисловодске или Домбае.  Поначалу скрипел всеми связками и суставами, но уже понесла волна многолетней привычки выбивать всякие глупости – усталость, болезнь, похмелье – резвым движением, ать-два, ать-два, ать-два, и тренер опять же орет «Время пошло!».  После скачек по бархану отошел на пляж и аккуратно прокачал все группы мышц, от шеи до лодыжек.  Кое-где болело нестерпимо, но это просто слово такое, «нестерпимо», а раз надо, так и потерпим.  Те мышцы, что отказывались сотрудничать, получали добавочное наказание.  Еще немного побоксировал с тенью, разогрелся со смаком, потом нацепил ласты, маску, трубку и полез в воду.  

Опять обожгло, словно в крещенской проруби, но выбора у меня не было.  Сетку мою утащил сом, крючочков у меня всего ничего, и препаршивые, так что рыбку мне придется добывать гавайкой, на манер того латыша.  Какой тут может быть разговор.  Вот подзакалюсь и буду регулярно выходить на охоту, добывать протеины и жиры, а то у меня талия без корсета стала уже, чем у моей бабушки на свадебном дагерротипе.  Сегодня плаваю минуту, завтра две, десять дней – десять минут.  Должно хватить, чтоб что-нибудь приличное загарпунить.  Объявим весеннюю путину.

Как и вчера, я вылетел из моря, словно пробка от шампанского, и выдал танец – Нижинский чокнулся бы от зависти, хоть он и так был чокнутый.  Потом быстренько сварганил завтрак – кипяток с янтаком, любовное зелие.  Ай, жидко.  Сапсем пустой еда, по-казахски будь сказано.  Ниче, азартнее добычу искать будем.  

Я осмотрел свою гавайку, попробовал натянуть резину до упора – все было в полном порядке.  А что ей сделается; деревяшка, она и есть деревяшка.  Правда, титановая стрела у меня одна-единственная, но это для подводной охоты.  Ее мы будем беречь пуще зеницы ока и оставим в палатке, а деревянные возьмем с собой.  Их тоже будем беречь как эту самую зеницу.

Я заметил, что рассуждаю сам с собой вслух, но с этим, пожалуй, придется смириться.  Все робинзоны этим страдают, а я что, у мамы особенный?  Тут одно правило: говори, да не заговаривайся.  У меня уже такое бывало.  Начинаешь злиться на того, Другого, грозишься рыло ему набить за плохое поведение, и с трудом вспоминаешь, что на поверку-то его и нет.  Так, дух бесплотный – как ему репу начистишь?  В общем, осторожненько надо с этим.  Очень тоненькая мембрана отделяет игру от безумия; пока все идет чередом, об этом легко и забыть.  Потом свалится кирпич на маковку, и лопнет пленочка, и ты уже всем доволен, сидишь, прузыри пускаешь, пока карета не подъедет, а только откуда тут на хрен карета? 

Особых неприятностей от острова я не ожидал, но все равно отправился «в экспедицию», держа заряженную гавайку в руке.  Чем шайтан не шутит.  После разминки в членах чувствовалась летучая легкость, хотя то же самое могло быть и с голодухи.  Дня через три я к голоду попривыкну, а пока животик бурчал оглушительно.  Но шагал я бодро, легкой балетной стопой, и скоро достиг самого гребня острова.   На острове же все рукой подать.

Вдоль гребня тянулись островки колючего кустарника, оплетенного такими же колючими лианами.  Лезть в эту гущину было совершенно бесполезно и очень даже вредно: дичи никакой не увидишь, а большие участки кожи потеряешь.  Мини-джунгли какие-то.  Туда если лезть, то только с мачете, а где его взять.

Я крался вдоль этих островков, напряженно в них всматриваясь, как на самой настоящей охоте, словно вот-вот на меня должен выскочить зайчик-толай или фазан, хотя следков на земле не было ни того, ни другого.  Может, они и были тут когда-то, да вымолотили их заезжие рыбаки-охотники, или лиса подъела, или шакал.  А как бы хорошо ночью сюда наведаться с факелом да сшибить петуха камнем с ветки, а потом на вертел его, на вертел…  Чур меня, чур, от этих мечтаний могут спазмы в голодном животике сделаться.  Как их мама моя здорово готовила – на нитку кусочки сала, тушку фазанью обвяжет, чтоб не сохла, да так и потушит.  Я фазана холодным любил.  На Кавказе они облепихой питаются.   Бывало, разделываешь его, а у него в зобу здоровенный слипшийся сладкий ком, оттого и мясо имеет вкус небесный просто…

Надо зарок дать – про еду не думать, как те два генерала, а то так двинуться можно на гастрономической почве.  Подспудно я все же ждал, что вот-вот рядом в кустах словно мина взорвется – это фазан вырвется из ветвей, сделает свечку, а потом пойдет по прямой, снижаясь, и в верхней точке надо взять на четверть ниже его лапок, шлеп, и никуда он не денется.  Только ни в коем разе не палить, пока он свечку делает, так только патроны зря жечь, меня от этого отец с малолетства отучил.  А сейчас тут ни фазанов, ни ружья, ни доброго, умного отца, одни мои мечтания на пустое брюхо. . .

Фазанов не было, никакой дичи не было, и все равно я вскинулся, когда в одном месте что-то быстренько побежало от островка к островку.  Я весь взвился и поскакал туда, как тигра, а это оказался всего лишь ушастый среднеазиатский еж.  Только я подскочил к нему, он тут же прекратил бег и свернулся в клубок.  Я натянул свои вратарские перчатки, аккуратно взял его в руки и держал так долго-долго, пока он не стал возиться, а потом выставил остренький ехидный носик; еще спустя время показались и забавные сердитые глазки.  Я подул ему в мордочку – он снова моментально свернулся, и тогда я аккуратно положил его на землю, похлопал по колючей спинке и пошел дальше.  Похоже, ежиками я питаться не смогу, даже если копыта совсем начнут отслаиваться.

Тут затесалось одно детское воспоминание – из тех, что маркируют личность и судьбу.  Я болтался тогда с шайкой дагестанских мальчишек по виноградникам в предгорьях, на окраине городка.  Как-то они поймали ежа и принялись жутко его мучить, даже проткнули заостренной палкой, потом топили в арыке, а он все шевелился, все не хотел умирать.  Наверно, это называется детской жестокостью.  Только мне тогда стало жалко и тошно, и я убежал, хоть и стыдно было, что я маменькин сынок.  Потом, правда, понемногу привык, но нескоро, потому как трудно было: вот вроде ты совсем-совсем такой, как все, и ты в гуще, а потом что-то приключается, и оказывается – ничего подобного.  А ведь люди тебя за версту чуют.  Нутром.  Тут – загадка и язва всей жизни, однако не будем про это.  Просто к слову пришлось.  

А ежики меня всегда умиляли.  Я даже пытался держать одного, но днем его никак не найти, забивался под диван или еще в какую-нибудь немыслимую щель, а по ночам бегал по комнатам, устраивал страшный разор и так громко стучал на бегу лапками, что спать невозможно.  Пришлось отнести его в лес.

Я до того замечтался, что утратил всякую бдительность и ступил не туда, куда нужно.  Нога провалилась в какую-то ямку или подземный туннельчик и наступила на что-то мягкое, живое и пискливое – из-под земли выскочили две крысоподобные тени и с неистовым визгом в несколько прыжков исчезли в кустах.  Меня подняло в воздух и откинуло в сторону, и еще на лету всего передернуло.  То были суслики-песчанки, и вправду похожие на крыс, только хвосты у них не голые, а рыжие, мохнатые и даже с кисточкой на конце.  Я с ними познакомился давно, еще на заповедном острове Барсакельмес, и так и не смог изжить отвращения к этим тварям.  Небось, хороший командос обрадовался бы этим братьям нашим меньшим и деликатесы бы из них готовил, но я как-то не созрел для таких подвигов.  Попробуй я их поджарить – вывернет меня наизнанку, и всего делов.  Хотя вот едят же серых крыс в осажденных городах, а какие-то жители пустынь даже держат их за особый гурманский изыск.  Оборони меня Господь от такого гурманства.  К тому ж они заразные, эти дряни, чуму переносят, туляремию и целый букет лишаев всяких – про то мне еще в заповеднике рассказывали, на всю жизнь перепугали.  Обойдусь как-нибудь без чумы с туляремией.

Песчанки селятся колониями.  Я знал это и дальше шел уже очень осторожно, внимательно глядя под ноги и обходя подозрительные ямки.  Впрочем, в колонии и без того поднялся переполох; множество этих тварей выскочили из укрытий, стояли столбиками рядом со входами в подземные лабиринты и вообще подняли пискливый бабий гвалт на базаре.  

От этого писка я и так был на взводе, но все равно испытал еще большее потрясение, когда прямо из-под ног метнулись две тени и резво побежали от меня, лавируя меж кустиками травы, только головки замелькали.  То были не песчанки, то была саджа, птичка вроде кекликов, очень достойный охотничий трофей и вкусноты необыкновенной.  Все это веером проскочило у меня в голове, а рука тем временем сделала свое черное дело – вскинула гавайку и нажала на спуск.  Конечно, я промазал, я не мог не промазать по быстрым и вертким птицам, но промах – полбеды, а вся беда была та, что стрела отрикошетила от грунта и улетела черт-те куда.   Я пометил место, где она должна была удариться о землю, и начал искать, мотаясь взад-вперед, челноком.  Полчаса искал, проклинал собственную глупость густым матом, пока не нашел стрелу.  Несколько раз проходил мимо, а она пряталась за кустиком прошлогодней травы, да еще в рыхлую почву наполовину вошла.  

Радостно поглаживая бесценную свою стрелку, я присел отдохнуть и отойти от переживаний.  Не описать, как я был рад этой садже.  Ну и что с того, что с перепугу глупость сморозил.  С кем не бывает.  Саджа – это мир охоты, я в нем, как у себя дома, все знаю и очень много умею, даром что ружьишка у меня здесь нет, самого завалященького.  Зато саджа есть, а там и еще что-нибудь прорежется, и не придется мне питаться чумными песчанками.  А уж как птичек добыть – это второй вопрос.  Исхитримся как-нибудь.  Бумеранг построим.  Ну, не бумеранг, так просто дубинку.  Сшибают же аборигены птичек такими палками, а чем я дурней  готтентота?  Ну, не добудем ничего, так хоть согреемся.

Вот и мини-цель в жизни появилась, и нужно сочинять средство, чтоб ее добиться.  Я разыскал упавшую наземь сухую саксаулину и потратил с полчаса, вырезывая добротную дубинку, с корневищем вроде набалдашника.  Очень убедительное получилось оружие.  Саксаул ведь чертовски тяжелое дерево, ибо впитывает в себя массу соли.  Такой дубинкой можно хоть медведя образумить: дашь ему по лбу, он и задумается.  Медведя, правда, тут навряд ли встретишь, а саджа должна быть.  Они тоже небольшими колониями селятся, так что та пара – не единственная.  Определенно.  

Я сразу принялся упражняться в метании.  Левой рукой кидал вперед деревяшку и пытался попасть в нее дубинкой, но бестолку – только руку отмотал до боли.  Ерунда какая-то получалась поначалу.  Почти как в теннисе: попервах мяч летит, куда ему заблагорассудится.  Я вспомнил, что самураи тоже по три года разучивают какой-нибудь удар мечом, и поскучнел.  Их, небось, все три года слуги рисом с мясом подкармливают, а мне чем прикажете питаться?

Перед глазами замаячила здоровенная миска с жирным пловом; я даже видел отдельные рисинки, вываренные в хлопковом масле.  У Федорыча особенно хорош плов с дикой кабанятинкой…   Я судорожно сглотнул несколько раз и присел на кочку.  Надо было что-то придумывать по части жратвы.  Давешние мысли про решимость поголодать были хороши для поддержки боевого духа, но в них один изъян: раньше я голодал, имея на старте хороший запас подкожного жира, а теперь мой организм в этом смысле в минусе и дальше будет только слабеть.  Так и до дистрофии немудрено докатиться.  Ни к чему.  Опять же психика вразнос может пойти.  Мало ли я видел случаев в горах, когда нас заставала непогода на горке.  За несколько дней голодовки и холода вроде бы нормальный здоровый парень превращается в истеричное дерьмо.  Сам я, конечно, прошел искус не раз и не два, вроде знаю себе цену, но кто ведает, что там, за ближним или дальним поворотом…  Депрессуха вырастает не только из бабского коварства и давящей атмосферы в обществе.  Разные бывают поводы.  Было бы желание.

Я вскочил и решительно зашагал к морю, благо ходьбы всего ничего.  Немного постоял на берегу.  Голод голодом, а красота завораживает.  Красота вот только оказалась убийственная, или почти.  Действительно – страшная сила.  Впрочем, кто ж меня заставлял покорять эту красоту на паре жеваных сисисек – святые Витины слова…   Не красота убивает, а собственная дурь, и нет ей ни конца, ни края.  Вот и щелкай теперь зубами.

Чем-то я возмутил чаек, они метались надо мной и орали, а пара наиболее наглых даже пикировала на мою голову, роняя белые какашки.  Я попробовал сшибить хоть одну дубинкой, но, разумеется, только насмешил птичек.  Ну и не больно нужно.  Еще побундел на них матерно, подобрал бестолковое оружие и пошел своей дорогой, а они отстали.

Пошел на юг.  Скоро берег начал загибаться вглубь острова, и так я достиг той бухточки, что видел с бархана.  Бухточка оказалась премилой, окаймленной с одной стороны камнями – их даже можно было назвать небольшими скалками.  Посреди бухты из воды тоже торчало несколько валунов.  Наверняка это было самое лучшее место на островке.  Все рыбаки тут высаживались и оставили капитальный, хоть и несколько развалившийся очаг и массу других непременных следов: ржавые консервные банки, спутанные, полузанесенные песком клубки толстенной капроновой лески, бутылки битые и даже пару целых, ведро, тоже ржавое и с прогоревшим дном.  Дыру в дне вполне можно залепить глиной, так что теперь у меня есть, в чем варить еду.  Было бы что варить.

Все это добро я собрал к очагу, и получилась чудная плюшкинская коллекция.  Я еще побродил вокруг.   Награда – славная широкая дощечка где-то с метр длиной; на ней, судя по зазубринам, чистили и рубили рыбу.  Так мы ее и будем использовать, а придет время – получится прекрасная лопасть для весла.  Я прямо духом воспарил от этих находок и замыслов.

Все это было приятно, однако голод давил все круче.  Я забрался на камни, выступавшие углом в бухточку, наклонился над расселиной меж двумя скалками и уставился взглядом в воду.  Минута прошла, другая – пусто, но потом сердце мое резко дернулось: где-то над самым дном прошла небольшусенькая тень.  Бычок!  Точно бычок.  Их сюда, говорят, с Черного моря завезли.  Мой старый, можно сказать древний, знакомый, с самого детства на Каспии.  Значит, живем.  Их под этими камнями должно быть битком – кому они тут нужны, ловить эту мелочь? Да здесь, небось, и не было никого несколько лет.

Ordnung über alles, однако.  Был уже почти вечер, когда я перетащил в бухточку Славную (так я решил ее прозвать) все свои манатки, снова поставил палатку и снова навел в ней уют.  Только тогда я вытащил круглую коробку из-под ленты для пишущей машинки, где хранились мои крючки и немного тонкой лески.  Я выбрал самый маленький крючочек, привязал его к леске, чуть повыше насадил на леску дробинку-грузильце – надрезал ее ножом, а потом сжал на леске зубами.  Вместо наживки вытащил из шерстяного носка красную нитку и привязал к крючку нелепым таким клубочком.  Потом накрутил другой конец лески на палец, снова забрался на камень и закинул снасть в ту расселину, куда недавно заглядывал, чувствуя себя при этом лет на девять – до того это все напомнило прожаренное на солнце детство.  Именно что босоногое, и как вы только догадались…

Красота ловли бычков в том, что тут все видишь.  Вот крючок достиг почти дна, и ты начинаешь его потихоньку подергивать, очень потихоньку.  Сначала ничего не происходит, эти горбатые чертенята сидят под своими камнями в засаде и присматриваются к танцующей чертовинке.  А вдруг оно съедобное, думают они себе и помаленьку выползают из своих щелей.  Иногда их собирается несколько штук вокруг крючка с красной ниткой.  Некоторые проплывают мимо, разыгрывая безразличие, потом снова становятся носами к нитке, как магнитная стрелка к северу; временами все вдруг прыскают по домам, но потом снова собираются.  И вот наконец самый крупный, или самый наглый, хватает крючок, ты чувствуешь слабую живую тяжесть на конце лески и выбрасываешь этого мелкого хулигана на камень.

Я так обрадовался первому бычку, словно только что застрелил своего первого льва, и бормотал что-то совершенно нечленораздельное – попался, мол, который кусался; хотя скажите вы мне, кого этот бедный бычочек мог кусать.  Я садистски отрезал его нижнюю губу, насадил ее вместо красной нитки и снова забросил леску в ту же расселину.  Дело пошло, и через полчаса в небольшом углублении  в камне, заполненном морской водой, бултыхалось уже чуть не десяток этих сорванцов.  Бычок – рыбка территориальная, спугнуть я их не мог, и таскать бы мне их не перетаскать, да не один я такой хищник нашелся.  Я тащил уже десятого плясуна, когда из-за камня вдруг налетела крупненькая тень и сорвала у меня с лески бычка вместе с драгоценным крючком.  То был сомик-бандит, да так рванул, чуть мне леска палец не перерезала.

Я зашелся было в ругани, но быстро успокоился.  Во-первых, какой-никакой, а ужин у меня уже есть.  Во-вторых, само дело показывало: стоит насадить на леску потолще крючок покрупнее, и можно рассчитывать на сома, да еще, может, и не такого, как этот мелкотравчатый бес, что умыкнул мой крючок.

Солнце уже зашло, скоро рухнет тьма, и стоило поторопиться.  По счастью рядом с очагом валялись несколько полузасыпанных дрючков, оставленных давнишними визитерами, и я быстренько запалил костерок.  Пока огонь прогорал, я выстругал несколько шампуриков, почистил рыбок и насадил их на плоские белые палочки.  Саксауловые угли давали столько жару, что бычки скоро зашипели, распространяя умопомрачительный аромат.  Я жмурился на огонь, аккуратно поворачивал шампуры и рассеянно просматривал картинки из бесконечно далекого прошлого.  Появись тут сейчас я сам – пацан из приморского города военных времен, я б его и не узнал, наверно, костлявого шкета.  Я уж и имена друзей своих тех лет позабыл…  Нет, одного вроде помню.  Рудик.  Рудик Янковский.  Точно.  Друзья были – не-разлей-вода.  Недалеко от нас жил.  Белокурый такой.  Поляк, наверно.  Из эвакуированных.  Обоим нам доставалось хворостины, когда вот так задерживались у моря, чтоб вечером поджарить улов.  По делу доставалось, конечно: бомбежки ж были каждый день, матери с ума сходили, а мы на берегу прыгали и орали, болели за наших тупоносых «ястребков».  Только их почему-то чаще всего и сбивали.  Они горели и падали, то в море, то в предгорья, и их потом хоронили, и много народу приходило, а мы в первых рядах.  Немцы почти не падали, и это было неправильно.  Так не могло, не должно было быть, тут был какой-то перекос в мироздании, и обида та, кажется, засела где-то глубоко на всю жизнь.  Оттого, наверно, я такой шовинист.  Cocardier[66], как говорила много позже одна забавная француженка…

Я взял один шампурик, подул, еще подул, потом осторожно откусил кусочек рыбки.  Уже можно есть, но пусть еще чуть пропечется.  Просто для упражнения силы воли.  А вот этого уже можно, уже пропекся.  До чего ж вкусная рыбка, сил нет.  Не потому, что так жрать хочется, и опять же все так на детство завязано, нет.  Просто объективно.  Есть почти нечего, кожа да кости, а ешь – слюньми заливаешься.  Мне и браконьеры на Каспии говорили: мы осетров домой женам таскаем, а бычков на берегу сами едим.

Я мигом сглодал полдюжины, а три штуки оставил на утро.  Хорошо ведь начать день с чего-то приятного.  Потом взял свои жестянки для чая и пошел к камням зачерпнуть воды – сегодня придется пить янтак-чай из морской воды, копанку завтра только вырою.  Только я наклонился с камня, потянулся банкой к воде, как неподалеку словно сдвоенный пистолетный выстрел хлестнул над поверхностью бухты, и я чуть не сверзился в воду.  Я ругнулся, не помню уж в который раз за тот день.  Сомяра, сволочь, глушит мелкоту.  Шлеп-шлеп хвостом, влево-вправо, а потом подбирает бедных оглушенных рыбок, бандюга.  Поймай такого на крючок – и еще неизвестно, кто кого поймал.

— Ладно, сом, — пробормотал я хриплым голосом.  — Хороший сом – жареный сом.  Посмотрю я, как с тебя жир на угли капать будет.

А в ответ – тишина.

Глаза привыкли к темноте после костра, и я уже мог различить точечки света, пляшущие на темной, маслянистой поверхности бухты.  Отраженный свет звезд.  От благостной картинки веяло покоем, словно и не было под поверхностью никаких хулиганствующих сомов.  Я запрокинул голову, выбрал звезду, которая мне показалось особо томной, и поморгал ей морзянкой-скорописью: I LUV U.  Потом долго и пристально смотрел на поблескивающую точку, но в дрожании ее не было никакого смысла.  Откуда ж ему взяться; нет у меня никакого юношеского уговора с возлюбленной в одно и то же время на одну и ту же звезду романтически пялиться.  А ведь было когда-то…  Я вздохнул и поплелся назад, к костру.

Насчет luv морзянкой я, конечно, пошутил.  Не звезду же, в самом деле, любить.  В том углу, где когда-то бушевала luv, сейчас  было пусто, хоть шаром покати.  Была бы luv, не было бы всей этой дребедени, и меня бы здесь не было, а пребывал бы я меж милых персей и в ус не дул по поводу всяких передряг житейски-поэтического свойства.  Как царь Соломон.   Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает…  Вот это активная жизненная позиция, я понимаю.  А если нет подходящих грудей, то что получается?  Сплошное озлобление, фрустрация, ressentiment.  Причина для этой дряни всегда сыщется.  Ну, например, знаешь про себя, что ты – не гений.  И пошло, и пошло, и всегда найдется, на ком фрустрацию сорвать.  Удобней всего на самых ближних.  Слава Богу, хоть вот в данный момент меня это ни капелюшечки уже не колышет.  Отпал струп.  Не до того.  Когда смертынька над всем нависает, остальное все такой золой предстает, аж смешно.  Подумаешь, блин – кто-то моими стишками недоволен, или мной самим, или уж не помню чем.  Ей-ей, умру от смеха.  Тут полдюжине бычков рад, как полному собранию своих сочинений с золотым тиснением, а вы говорите…  Правда, если все точненько припомнить, там не только творческий кризис был, там еще и квазисемья давила, и милые коллеги из университета выдавили, а уж про полиморсос – политико-моральное состояние, если кто забыл – про то вообще нет слов, маразм крепчал на глазах, до рвоты.  А главное, все одно к одному, аваланшем.  Не всякий организм выдержит.   Мой вот подломился, отсюда эти шуточки с 12-м калибром.  И чего это я оправдываюсь, никто ведь ни черта не знает.  Значит, ничего и не было.  И хватит об этом, слышь…

День замедлялся и вот-вот должен был докатиться до полной остановки.  Каким-то щупальцем я чуял, что думаю про что-то важное, но мыслишки проскакивали почти незаметно, как мыши, и так же незаметно проваливались куда-то в норку.  Продумывать их со всех сторон не было никакой физической возможности.  Потом как-нибудь.  Даже про смерть вспоминалось как бы нехотя, между прочим, словно и старая, и недавняя стычка с нею были в каких-то других жизнях.  Одна тыщу, другая две тыщи лет тому назад.   До н. э.

Я еще посидел, прихлебывая солоновато-горький янтак-чай и уставясь на догорающие угли вполне бессмысленным взором.  Через некоторое время до меня дошло, что мне не просто лень обдумывать проблемы и дилеммы.  Тут отсвечивало еще что-то, и это что-то при ближайшем рассмотрении оказывалось чуть ли не счастьем, черт бы меня побрал совсем.  Или на худой конец блаженством.  Это было до того странно и неожиданно, что я еще подумал – нет ли в этом янтаке какого наркотика?  Но вроде никто ничего такого про него не говорил, а они тут в этих краях в таких вещах секут на раз.  Нет, тут все проще.  Небось, любой кухонный психоаналитик сразу диагноз поставил бы: delayed reaction, отложенная реакция.  Ведь от смерти в очередной раз улизнул – как не радоваться?  Просто до сих пор некогда было, а теперь вот бычков наелся, чайку напился – и нате вам.  Живой, и рад без памяти, и не фига аналитическую бодягу вокруг этого разводить.  Вот за это самое народ интеллигенцию терпеть не может.  За бодягу.  А-а, плевать.  Что народу бодяга, нам – невинная отрада ума.

Осторожно, стараясь не расплескать ощущение тихой радости, я прибил дубинкой угли и забрался в палатку, а там и в спальник.  Так, наверно, и заснул с физиономией в маске блаженства, пока Кэп, злодей, мне нашептывал на ухо: Du hast das Glück erfunden – und blinzelst[67].   Я сонно послал его на девятую полку, где е… волки, а напоследок, мельком, мне подумалось вот что: эти минутки пролетят и забудутся, а сменит их мякина будней, пресная до изжоги.  Вот ведь жалость какая.

Комментарии закрыты.

Сайт «Выживание в дикой природе», рад видеть Вас. Если Вы зашли к нам, значит хотите получить полную информацию о выживании в различных экстремальных условиях, в чрезвычайных ситуациях. Человек, на протяжении всего развития, стремился сохранить и обезопасить себя от различных негативных факторов, окружающих его - холода, жары, голода, опасных животных и насекомых.

Структура сайта «Выживание в дикой природе» проста и логична, выбрав интересующий раздел, Вы получите полную информацию. Вы найдете на нашем сайте рекомендации и практические советы по выживанию, уникальные описания и фотографии животных и растений, пошаговые схемы ловушек для диких животных, тесты и обзоры туристического снаряжения, редкие книги по выживанию и дикой природе. На сайте также есть большой раздел, посвященный видео по выживанию известных профессионалов-выживальщиков по всему миру.

Основная тема сайта «Выживание в дикой природе» - это быть готовым оказаться в дикой природе и умение выживать в экстремальных условиях.

SQL - 68 | 0,143 сек. | 14.76 МБ