Возвращение к нормали. – Работаю конструктором bundle boat. – Грибочки! Родненькие! – Грибные воспоминания. – Человек за бортом: былое и сны
После того, как я все это записал, тщательно выводя буквы, я уж ничем заниматься не мог, а только валялся и продумывал всякие ответвления от основных тем, и как оно все меня касается. Вдохновленный, пробовал читать Евангелие, но ничего не получалось. Думать про недавнее интервью казалось много интереснее. Чего его читать, когда мне сам Савва сказал – неудачный эксперимент; мол, надо будет – пересмотрим и повторим. Про дефективность эксперимента – вещь самоочевидная, только мало кто из верующих признавать это хочет. И то сказать, какие они тогда были б верующие. Credo quia absurdum est, и все дела. Причем разбрелись еще по сектам, и у каждой свое absurdum. Ну и Савва с ними, у меня теперь свое евангелие есть. Сам себе абсурдист.
Намучившись предыдущей ночью, спал хорошо, рука уже мало беспокоила, и сновидений, слава Космосу, как сказал бы Саввушка, не было. Вот и ладушки; если каждую ночь такое будет мерещиться, можно и в пророки угодить, а оно мне надо? Только представьте себе: Книга Пророка Сереги. Бред собачий.
Наутро опухоль совсем спала, и боль была уже вполне тупая, фоновая, можно сказать. У меня таких болей по всему телу с десяток разбросано – все результаты прошлых поломок, вывихов и прочего, я уж как-то описывал. Одной болью больше, одной меньше – мелочи быта. И я решил вернуться к регулярной жизни: утренняя разминка, закаливание и прочее. То ли солнце порядком уже пригревало, то ли укус скорпиона так на меня благотворно подействовал, но в этот раз я высидел в воде минут пять, не меньше – и хоть бы чхнул. А уж прыгал потом, как Красс и Спартак вместе взятые. Токи по телу пошли такие, об меня скорпион сам обжегся бы.
Это я так храбрился, но разум диктовал свое: еще денек надо выдержать. Эпизод со скорпионом добавил желания смотаться с этого милого островка поближе к ненавистной цивилизации, однако сегодня перебираться на восточный берег и начинать строить челн определенно рановато. После плясок под собственные вопли на глазах изумленного Ежа потянуло снова поваляться. А я и не больно сопротивлялся.
Валяясь, мыслил. Только теперь я начисто похерил проблемы космогонии, квазитеологии и этики любви и одиночества, а занялся исключительно прикладным кораблестроением. Это только со стороны кажется, что камышовую лодку связать можно хоть с закрытыми глазами, был бы камыш да чем вязать. Кое-что я себе уже наметил, еще когда ангиной болел; но были пробелы.
Значит, так: лодку вяжем из фасций сантиметров двадцать толщиной. Дно плоское, в форме утюга, если в вертикальной проекции. Ну, если сверху смотреть, короче говоря. Киль – центральная фасция днища – может быть потолще и подлиннее остальных. Не знаю уж, почему мне так захотелось; просто так казалось правильно, ан не тут-то было. Но об этом позже. С обеих сторон киля днище образуют фасции покороче, и чем дальше от киля, тем короче со стороны носа, а к корме они все одинаковой длины; вот так и получится утюг.
Борта наращиваются над крайними фасциями днища, и тут-то я и уперся в проблему: а к чему эти бортовые пучки вязать на носу и на корме? На носу, понятное дело, должен быть форштевень[111], на корме транец, но как они сами там будут держаться? На чьем честном слове? И чего я в отрочестве дурью маялся, языками, стишками, фортепьянами разными. Учился бы руками что-то делать, сейчас и проблем не было бы никаких, вмиг все сообразил бы крестьянским умишком…
Вмиг не вмиг, но в конце концов я допер, что киль со стороны носа никак не должен быть длиннее других донных фасций, а вовсе короче, чтобы в днище спереди образовался паз. А в этот паз и входит нижний конец форштевня и приматывается к связкам слева и справа. А транец нужно вязать вроде как носилки с очень короткими ручками, положенные набок. Нижняя пара ручек тоже вставляется в пазы, для чего две нижние бортовые фасции у кормы сделать короче остальных; верхние же ручки наложить на верхние бортовые связки, они же планширь, в мореманской терминологии.
Когда я это все пространственно себе вообразил и даже в тетрадке нарисовал, меня как горячей волной понесло. Захотелось начать строительство немедленно, сию минуту, tout à coup, и плевать на незажившую руку и прочее. Я прямо-таки видел уже, как сижу в своей камышанке и огребаюсь веслом навстречу утренней заре. Старый план – наловить или настрелять больших и жирных сомов, нарезать их шкуры на полосы, высушить и этими полосами вязать камыш – полетел к чертям. Пока я тут с этим всем буду возиться, меня опять какая-нибудь дрянь ползучая, или каракурт, или еще какая гнида так ужалит – никакая моча не поможет. Значит, не далее как завтра снимаемся с лагеря, перетаскиваем все барахло к камышам – и посмотрим, чего я стою. А то, понимаешь, с самим Господом Богом тары-бары под нектар разводить – это мы с упоением, а своими ручками собственный корабль спасения построить – еще бабка надвое сказала.
Все. Сказал – завязал: завтра. А сегодня смотаюсь к тугаям за лианами, или как их там. Этого добра понадобится масса.
Жажда деятельности обуяла до дрожи. Я лихо вскочил и хотел было уже вприпрыжку бежать, но заставил себя пожевать рыбки, попить чаю и только потом, оставив Ежа на хозяйстве, степенно пошагал к тугаям. По дороге снова вертел головой и прямо-таки облизывал глазами весеннюю красоту мира, бормоча под нос: Я с умиленною душой Красу творенья созерцаю… Созерцанье созерцаньем, но теперь я стал внимательнее смотреть, куда ногу поставить и какой цветочек сорвать да понюхать. Страх перед мелкой кусачьей сволочью угнезился прочно. Ну и ладненько. И правильно. Целее буду. Бойся-я!
От этого страха обломился мне совершенно неожиданный дивиденд. Подходя к тугаям, я пристально пялился на все подозрительное под кустами, что обратил внимание на некий бугорок, кучку прошлогодних листьев, из-под которой выглядывало нечто такое, от чего я замер в остром предвкушении счастья: край шляпки гриба… Грибник меня поймет, а негрибников в нашем отечестве, почитай, и нет, или это совершенно никчемные люди. Я выхватил нож, отскреб листья и через мгновенье держал в руках чистенький, крепенький грибок – у нас на Кавминводах их зовут подтерновники, а как их настоящее имя, и есть ли оно, я не знаю, да и какое мне дело. Я просто захлебнулся от волнения, впору было расцеловать старого знакомого. Гостя у мамы, я ходил за этим грибочком где-то ближе к своему дню рождения, 11 мая, а здесь, натурально, все примерно на месяц раньше. Как я раньше об этом не подумал, старый болван.
Я побежал к тому лазу, где недавно добывал удилище – в той ложбинке земля должна быть повлажнее, гриб любит сырость – и в горячке, уже мало заботясь о змеях и прочем, полез под кусты. Все было как в родных местах. Там тоже, пока наберешь лукошко или шляпу этих красавцев, весь исколешься и исцарапаешься, чуть глаза не повыкалываешь, пробираясь где ползком, где вприсядку в зарослях терна, боярышника, шиповника, барбариса и прочего такого колючего на склоне Баталинского косогора или еще где. Тут грибов оказалась такая прорва, что я быстро набрал их полную пазуху, на жаревку более чем достаточно, и выбрался на свет божий ну совершенно весь из себя счастливый. Кроме знакомых в доску, были и другие грибы, но я их не трогал – больно на бледную поганку похожи. Как будто не хватает на меня ядовитых тварей, так еще ядовитые растения какая-то паскуда подбрасывает. Поганка бледная – это стопроцентная гарантия, медицина, как говорится, бессильна. Определенно отмучился бы – никакой Савва не помог бы. Хоть верь в Него, хоть не верь.
Я высыпал грибы, перебрал, еще полюбовался на каждый, понюхал со сладострастием, сложил кучкой, потом принялся за главное свое дело: сдирать с кустов лианы (будем их так называть, для красоты). Не передать, до чего противное занятие. Просто грубой силой стягивать их не получается, они либо не поддаются совсем, аж ветки ломаются, либо рвутся в самом неподходящем месте, и приходится тянуться в кусты и аккуратно подрезать поближе к корню, а потом еще распутывать. Внутрь тугая я уже не лез, обошел его весь по периметру, но все равно исцарапался-искололся чуть не до слез, даже через куртку.
В конце концов я надрал порядочный оберемок этого добра и торопливо помотал в лагерь. Не терпелось нажарить грибочков. Я их сначала отварил, отвар на всякий случай выплеснул (вдруг здесь и подтерновники с подвохом, чужая все-таки сторона), а потом потушил на рыбьем жире. Такой рецепт врагу не присоветуешь, но я ведь вроде как на другой планете жил. Что рыбий жир, что сливочное масло – все едино, лишь бы съедобно было, хотя бы в первом приближении. И то сказать, для самоутешения: где-нибудь во Вьетнаме или Таиланде обязательно какой-нибудь сходный рецепт есть, да еще со змеятинкой или червяками-личинками. И ничего, люди едят да причмокивают.
Было время – я поклялся, что больше ни полгриба в жизни в рот не возьму, до того я их налопался. Эмка укормила. Она почему-то до грибов страсть как охоча, прямо перверсия у нее какая-то на эту тему, готова на одних грибах жить, и я ее уговорил как-то поплыть со мной по одной угрюмой сибирской речке. Там по берегам грибов – ногу поставить некуда, красноголовики, красавцы один к одному, каждый хоть на всемирную выставку, в Брюссель. Это, кажется, вид белого гриба, или подберезовика-подосиновика, но не в этом дело, а дело в том, что поход оказался уж больно суров. Плыть пришлось больше тысячи км по совершенному безлюдью, из людей одни медведи, река дикой ширины, течения нуль, и приходилось день-деньской упираться на веслах, причем против встречного ветра. А в конце пошли озера, по-местному «туманы», каждое со среднее море величиной, и искать из них выход, исток следующей реки – предохлое занятие. Куда ни заплывешь – тупик, залив, и давай греби назад, а потом в следующий залив, и так до озверения. Когда бы мне слегка не подфартило, мы бы и теперь еще тот исток искали. Вдобавок ко всей этой прелести еще в начале маршрута наслушались мы настойчивых слухов про беглых лагерников, которые рыщут по тайге небольшими группами, всех на своем пути режут, жарят и едят вместо грибов. Не сказать, чтобы постоянная память об этом грела душу.
В тот месяц я давился этими грибочками трижды в день и не муркал, уж больно виноватым себя чувствовал, что бабу туда затащил. Она, правда, не плакала, боялась меня рассердить, только молилась – пусть она выйдет из этой передряги с поломанной ногой или рукой, но лишь бы живой. Такое вот настроеньице. Каждый день дождь, на любой вкус: то ливень – протянутой руки не видно, а то осенняя морось без конца и без краю. Лишь в самом конце пути полтора дня было солнышко. Вот уж позагорали. А ночью сырость и холодина, и я свою даму к себе покрепче прижимал в двуспальном мешке, не столько для тепла, сколько в порядке моральной поддержки: мол, ничего не бойся, я весь тут и чувствую вину свою всеми фибрами души.
Я и теперь нечто такое ощущал, по воспоминаниям. Ведь если объективненько, это ж черт его знает, что такое – живого человека, притом фемину, по таким местам таскать. Там героини Джека Лондона со страху уписаются, а какая из супруги героиня, с ее диоптриями и общей никчемушностью человека, выросшего на асфальте. С другой стороны, я ж не такой придурок, чтобы без какого-то умысла, от одной дури, над человеком изгиляться. Был, наверно, подспудный замысел: бедняжку насильственно осчастливить, усовершенствовать и подогнать под свой идеал. Во придурок, навроде Прокруста. Тот тоже всех на свой салтык подгонял, пока Тезей ему самому укорот не сделал…
Прокруст, правда, безжалостный был, как все они в той Греции. Ни одного жалостливого не припомнить. А мне всех жалко. И бабу тож. И мучаюсь я в тыщу раз больше нее. У ней моральная конституция – эталон здоровья. Пробковая броня, нигде не прошибешь. А нам только дай пострадать. Аж удивительно, что у меня Бога в душе нет, во всей его антропоморфной красе. Есть, правда, некая субстанция, фонтанчик такой с чем-то горячим, из чего все произрастает, всякие поступки себе во вред. Может, это и есть агапэ, хрен его знает. Любовь-жалость. Это вроде как русские бабы говорят, «Давай пожалимся», а сами совсем другое имеют в виду. Да-а. Небось, еще немного поживу на острове и высижу этику собственного сочинения, основанную на жалости к людишкам. А то развелось, понимаешь, этих безжалостных суперменов, и я туда же. А еще интеллигент.
Я как чувствовал – вот-вот встрянет Кэп, эта ехидна в капитанском облике; он и встрял, с репликой самого дьявольского розлива:
— На тебя Рок вонючим брюхом навалился, вот ты себя и жалеешь, а заодно и других. Вернешься в конфликтный мир, мигом вся эта жалостливая дребедень с тебя слетит. Вот поглядишь.
— Поживем – увидим. Издали такие вещи не решаются. Мне бы с прошлым и настоящим разобраться, а будущее о себе само позаботится. Вон в древнеанглийском языке будущего времени вообще не было, и ничего, обходились.
— А ты тут при чем? Ты ж не англ и не сакс, из себя будущее время уже не выковыряешь, раз оно там есть…
Да, жаль, я Савву с бодуна не порасспросил, как у меня все в будущем сложится, в особенности насчет жены и прочего. Впрочем, что это я; это ж не его епархия, не тот масштаб. Этими деталями занимается известно кто. Правильно говорят: в деталях – дьявол. Насчет ангела за правым плечом – гнусное вранье это все. Моему ангелу точно давно бы надо жопу набить. Дрыхнет, небось, кастрат несчастный, или глазки коллеге строит, пока я тут кувыркаюсь на море и на суше…
Примерно таким нехитрым способом развлекал я себя, пока тушились грибочки, а потом я их слегка остудил, чтоб не пожечь слизистую, и слопал один за другим с превеликим наслажденьем, аж глаза под лоб закатывал, когда раскусывал плотную, сочную мякоть. При этом так урчал, аж Ежа прибежал поинтересоваться знать, что тут такое увлекательное происходит. Я и его угостил грибом, но Ежа попинал его носом, покусал, однако большую часть оставил несъеденной, карнивор несчастный, все ему змей подавай. Я же вычистил посуду до блеска и с полным брюхом, практически счастливый, завалился на спальник.
К тому времени тихий вечер накрыл и остров, и все вокруг. Вообще-то известно, что грибы – пища весьма условная, процентов семьдесят пять пролетает сквозь организм, не оставляя ощутимого следа. Но известно также, что человек ловит кайф в основном от бесполезных вещей. Есть такие идиоты – спичечные коробки собирают, марки, или, скажем, рубины, кораллы и бриллианты, и тем счастливы или, напротив, несчастны, если что не так. А я вот сейчас сыграл в русскую рулетку и буду ждать эффекта от этих среднеазиатских подтерновников, хотя предчувствие такое – ничего плохого вроде бы произойти не должно.
До отбоя время еще было, и я предался ленивым мечтам: вроде бы я уже соорудил свою bundle boat и плыву себе на юг да на юг, преодолевая, как водится, всякие препятствия – штормы, штили, шквалы и прочее. Решил плыть от острова к острова так, чтобы постоянно видеть землю. На всякий случай. Just in case.
В первом своем вояже по Аралу на «Меве» с Машенькой (так я ее, кажется, здесь обозначил) я тоже поначалу трусливо жался к берегу – все-таки баба на борту – но потом раздухарился и стал рулить от мыса к мысу, а поскольку расстояния между крупными полуостровами на северном побережье Арала приличные, иногда на целый дневной переход, то, бывало, по многу часов подряд болтались мы, почитай, в открытом море. Насчет дурного нрава Арала я тут уж порядком излагал, и тот раз тоже исключением не был: частенько после долгого штиля, когда все матюки уже истощились и приходилось садиться на весла, налетал свежий ветерок, немедленно вслед за тем с каждой минутой крепчая, и начиналась несусветная толчея.
Об это время я вновь начинал отчаянно трусить. Повторяю, все-таки баба на борту, но не в этом лишь дело: у любого швертбота насчет остойчивости и устойчивости довольно хило, а про разборную «Меву» и говорить нечего. Ей вообще теоретически положен предел – триста метров от берега, типа «за буи не заплывать», но кто ж у нас такие вещи соблюдает, смешно об этом говорить. Имея резиновые воздушные мешки вдоль бортов, «Мева» более или менее непотопляема, но вполне перевертаема, а до берега мили и мили.
Ну вот, перли мы, как сейчас помню, от полуострова, как бишь его, Чубар-Тарауз вроде, на полуостров Каратуп, оставляя справа по борту залив Паскевича, и все было донельзя мило. Солнышко жарит, но в море это не чувствуется, небо голубеет бирюзовей бирюзы, зеленая волна играет, чайки орут и машут крылами, мачта поскрипывает, ветерок несет нас нежненько от волны к волне. Дама моя лежит, мяса раскинула, практически au naturel[112], а я на нее любусь и борюсь со всякими скоромными порывами. А как не бороться, у меня же в одной руке румпель, в другой гика-шкот, и попробуй их оставить – сразу напорешься на крупную неприятность.
Неприятность, надо ли говорить, не заставила себя ждать. Ветер помаленьку рассвирепел, а потом и вообще сорвался с буя, лодочку положило на правый борт, и пришлось мне откренивать ее изо всех моих мизерных сил. Я перескочил с удобного своего сиденья на планширь левого, наветренного борта, сунул ноги в ножные ремни, растянутые меж шпангоутами[113], и практически вывалился всем телом за борт, только и держась, что ногами. Вот в таком положении я и принялся считать затылком волны и орать на спутницу, чтоб она тоже держалась подальше от подветренного борта, а не то перевернет нас нах …
Ну, и разные эпитеты тут рассекают воздух, как же без этого. Во-первых, страшно; если случатся перевертусеньки, то на ровный киль лодку при такой болтанке ни за что не поставить, а до берега, как я уже заметил, немеряные мили. Во-вторых, планширь немилосердно режет заднюю поверхность бедер, ремни пережимают лодыжки и голени еще больнее, а поменять положение не моги – чуть выпрямишься, и лодка черпает подветренным бортом влагу ведрами. При всем при том надо рулить (хорошо хоть я румпель в свое время удлинил) и переживать разные переживания – как бы не опрокинуться «на волну», то есть как раз туда, куда ты открениваешь, ибо такое тоже бывает, и очень даже бывает: либо ветер вдруг зайдет или мгновенно стихнет, либо волна в этом сумбуре толкнет с противоположного борта. И глотай тогда соленую водичку, а она такая невкусная…
Все, я говорю, бывает; а еще бывает так, как на самом деле было. Видно, я напрягся, пытаясь восстановить кровообращение в отмерших ногах, или лодку ветер сильно дернул, теперь уж не восстановить картинку, только лопнул ножной ремень, и я кувыркнулся спиной за борт, только ножки мелькнули. Но это бы еще ничего. Самое смешное в другом: я взмахнул руками, и гика-шкот, который я держал в левой руке и теперь выпустил, каким-то хитрым манером захлестнулся вокруг шеи и завязался мудреным узлом, какой нарочно не придумаешь. Получилась такая развеселая картинка: «Мева» летит под обоими парусами, как ошалелая, и тащит меня за собой на гика-шкоте, замотанном вокруг шеи, так что и непонятно совсем – утопить меня решили или удавить. Это бы еще ничего: на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила, равная и далее по тексту, а шея у меня не такое выдерживала, и если б меня и удавило, то не сразу. Но тут любимая женщина, в недавнем прошлом девушка, решила меня спасать и потянула за шкот изо всех своих сил и всем весом, помноженном на истерику, и это уже было серьезно.
Выручила меня «Мевочка», умная моя девочка. Предоставленная самой себе, она сделала то, что на ее месте сделал бы любой парусник – аккуратно привелась к ветру, паруса заполоскали, заплевали, лодка потеряла ход, и прежде чем она стала уваливаться под ветер на другом галсе, я в два гребка догнал ее, уцепился за борт, подтянулся и что-то такое прохрипел, от чего Машенька немедленно бросила шкот и долго на меня потом дулась.
Вот такую историю я вспоминал-переживал, посапывая и клюя носом после сытного грибного обеда-ужина, и то ли от грибов, то ли от чего еще переживания перетекли в какую-то чертовщину, которая должна бы вызвать сугубое удивление, но ничего такого не вызывала. Смотрю, за гика-шкот тянет вовсе не бывшая девственница Мария, а Эмка собственной персоной, и рожа у нее такая задумчивая, вроде тянет за веревку и гадает: удавлю, не удавлю… И «Мева» уже не «Мева», а яхта под стать яхте Онассиса, но это я как раз могу понять: как-то в разговоре с теми америкосами я назвал «Мевочку» яхтой, “a yacht”, и они долго ржали и всячески веселились. В их представлении a yacht – это как раз то, что бывает у Онассиса или королевы Елизаветы, а у меня всего лишь sailing dinghy, лодчонка под парусом.
Наверно, назло им «Мевочка» обратилась вот в это белое чудо, высота борта с небоскреб, и я по борту карабкаюсь, ухватившись за веревку, как по скальной стенке, упираясь в борт ногами. Дальним эхом прошло слабенькое удивление: в скалолазании так не бывает, таким манером можно спускаться – например, дюльфером – но никак не подниматься по стенке, особенно с петлей на шее, и при чем тут петля, откуда… Но мне, наверно, очень хотелось наверх, потому я и не задерживался на этих несуразностях.
Сам момент, когда я вылез на палубу, как-то не запечатлелся, но во сне такие провалы – нормальное дело, еще и не такое бывает. Помню только, что стал надвигаться на Эмку, уже без петли на шее, а что это была именно она, могу поклясться: ее груди до пупа, вислый живот, тощие ноги, ужасные колени и кошмарные ступни, и глаза вроде ее; большие, во всяком случае. Голенькая, даже без купальника. Я так и подумал: на яхте процветает нюдизм. Она от меня задом, задом, потом повернулась и просочилась в дверь, сквозь две полуоткрытые высокие, болтающиеся, тяжелые, чуть ли не бронзовые, створки, а я за ней.
За дверью оказалась кают-кампания, хотя по-настоящему должна бы быть рубка. Что там было в деталях, не разглядел или не помню, только возникло общее впечатление незаметной, тонной роскоши. Был диван, белый, атласный, а рядом с ним, спиной ко мне, еще одна нюдистка, но не в пример более благородных статей, чем моя калоша – вся из себя извилистая, загорелая, и волосы каштановые, пышные. Была ли там супружница где-нибудь в углу, сказать не могу – потерял интерес и тихой сапой, уже сам в костюме нюдиста, подобрался к этой каштановой куколке, стою, ничего такого не делаю, только стою очень близко и касаюсь ее одной, но очень горячей деталью. Так и замер, однако чувствую – что-то назревает. Тут она ко мне полуобернулась, профиль такой нежный, и я ее сразу узнал – учительница английского в десятом классе, невероятно хорошенькая куколка, только что из вуза. И вот, когда она ко мне так слегка обернулась, со мной – возможно, от испуга – чуть не приключился липкий конфуз, я еле успел проснуться и удержался только мощным усилием воли.
— Ни хрена себе грибочки… В моем-то возрасте, — промычал я и полез наружу. Там я долго стоял, сонно соображая, к чему мне было такое видение и из чего оно сложилось. Ну, с роскошной яхтой понятно, я перед сном вспоминал «Мевочку» и думал о ней, как о яхте, а во сне слово обернулось другим смыслом. Так сплошь и рядом бывает, тут и венских мудрецов читать не надо. Подъем по стенке можно толковать как спуск, тем паче, что так и вправду не поднимаются… А куда спуск? Известно куда. В трещину в мехах. На дно. В ад, а там чуть что – и пожалуйте на раскаленную сковородку желаний. С Эмкой тоже понятно – я ж сегодня вспоминал про сибирскую нашу страду, она и вперлась в кадр вместо Машеньки. А вот чего там наша англичанка делала, да еще в таком виде, после стольких лет, бесстыжая ее милая рожица… Ведь ничего такого не было, одно кокетство и роман взглядов, ей мой public school accent нравился, так не ей одной. А тут такой выброс из глубин, как на Солярисе… Худо, совсем худо.
Я еще постоял, послушал, как шлепают волны – пллоп… пллоп… Поглазел на лунную дорожку в бухте, потом на звезды. Все очень мило – и все равно тоска. Ко мне подбежал Ежа, любопытно потыкался в ноги. Я присел на корточки и изложил ему конечный вывод мудрости земной.
— Домой мне надо, Ежа. Поближе к теплому, к женскому. А то, понимаешь, уже до учителки дошло… Чокнусь тут с тобой и сам не замечу. На сексуальной почве, как самый зауряд-пошляк. Ладно, пошли спать. Тебе этого не понять. Хотя чего тут понимать… Не бином Ньютона. Ой, не бином.
