Окормление на коротких волнах. – Искусство драть лианы. – Грибы – сексуальная тема. – Стук дизеля. – Баркас ahoy! – Скачки за спичками. – Плевать им на мой костер. – Послевкусие. – Рок – гнида. – Душка Ежа
Вчера я все же уработался до одеревенения всех членов. Утром даже потягиваться не хотелось, только зевалось до стона, аж челюсть чуть не вылетела из сустава влево. Мысль о подъеме была противна, как в казарме. Да дьявол же его побери, я ж не в казарме, чего вскакивать, если не хочется вскакивать. Так я и валялся, зевал, постанывал, почесывался. Продумывал всякие мелочи за жизнь. Глянул на часы с календарем. Среда. Раз среда, значит, «Литературка». В нормальной жизни, конечно, все наоборот: раз «Литературка» — значит, среда. Кубарем вниз, пока не сперли из ящика. Ежли сопрут, так это трагедия на целый день или дольше, придется шарить по киоскам, а там раскуплено. Но нет, не сперли, газета в руках, свежая, как редис. Хлебнуть кофе – и на диван. Бывает, угрожающе накатывает какой-нибудь deadline и надо тащить в зубах в редакцию очередную муть, и все равно полдня уходит на смакование всяких эзоповых штучек и кукишей начальству между строк. Интеллигентская услада, сдобренная кривой ухмылкой. Фронда в тряпочку. Рядом с дежурным фуфлом выковыриваешь невинное анти-что-нибудь, словно изюм из булки. Мордой сияешь, будто причастился в катакомбной церкви, не слезая с дивана.
И чему я там радовался? Никак не вспомнить. Ну, может, про угробление Балхаша и прочие безобразия, потому как это все напоминает Арал. А еще что? Шаром покати. Испарилось. Теперь мне прошлые запретные сладости тут и на фиг не приснились. До чего ж он прав, это чучело с бородой. Бытие-таки определяет, куда извилины гнутся. Если выкарабкаюсь, буду опять старые сопли жевать, на «ЛГ» подпишусь и на все остальное. Путешествие его не изменило, потому что в дорогу он брал самого себя. Сенека, кажется. А может, Цицерон. Ай, усыхает память к свиньям. Всю жизнь был придатком к фамильной библиотеке, и что я без нее? Шкурка без змеи.
Что еще с утра пораньше? Конечно, BBC, Deutsche Welle, Radio France Internationale. С этого любой день начинается и им кончается. Везуха мне: их глушили только на русском, и не приходилось гнуться по ночам и чего-то разбирать сквозь вой. Прием на коротких волнах был чистенький, особенно в провинции. Мы еще из эмиграции привезли здоровенный ламповый приемник SABA, он и при Сталине три года отработал, и позже, так что я без перерыва окормлялся в коротковолновом диапазоне. Очень способствовало развитию нюха на вранье.
Вранье, конечно, валило с обеих сторон. То ветер вранья с Востока довлел над ветром с Запада, то наоборот. На BBC любили уже помянутого поэта из Перделкина, и я каждый раз скрипел зубами. А на Radio Moscow трудился Владимир Познер, очень убедительно врал, но я Radio Moscow не слушал, разве что мельком.
Многоязычье – это хорошо, это вы мне поверьте. Без него быть бы мне зомби. А может, я все равно ушел бы в духовные макИ, в one-man Resistance[120], кто знает. Чтоб знать, нужен эксперимент, еще одну жизнь надо прожить, а где ее взять. Вот и мучайся – кто ты в душе по правде-истине, а не по обстоятельствам.
— Слышь, парниша, а ты уверен, что от бабушки ушел и от дедушки ушел? Что ты такая уж достойная, самодостаточная личность? Может, ты и сейчас зомби, только сам того не замечаешь – как все зомби? Глянь на свои фобии. Страх самомельчайшей бюрократии. До холода в животе. Чисто Бунин: письмо почтальону подаешь, а коленки трясутся. Это не с рождения, это от атмосферы. От этого никакое BBC не спасет.
Капитану не терпелось встрять в утонченную беседу двух китайских философов над прохладной рекой. Чечевица с викою, а я сижу, чирикаю. Перетопчется.
За пологом что-то зашурустело. Наверняка Еж. Я слегка потянул молнию, и в дырку точас же просунулась остренькая ежиная морда. Он так и ерзал носом из стороны в сторону, принюхивался и с ярым любопытством шарил по палатке воровскими глазками. Слегка освоившись, сделал попытку проникнуть в жилище, но я это дело решительно пресек.
— Неча, неча по чужим квартирам шастать. Свою заведи. – Этого еще не хватало. Повадится тут от солнца прятаться, а я на него как-нибудь невзначай сяду. Казачий юмор какой-то. Письмо турецкому султану.
Пока закипал чай, я отыскал длинную узкую деревяшку, обстрогал ее, заострил и провертел острием ножа дырку в тупом конце. Получилось то, что нужно; этой иглищей можно сшивать фасции днища и все остальное. Одна беда – лиан-ломоноса оставалось всего чуть. Пора бежать к тугаям за материалом. Заодно и грибочков наберу.
Так я Ежу и объяснил за завтраком:
— Значит, ситуация такая. Я отправляюсь в экспедицию, а Все Остальное пребудет в лагере. Чтобы Все Остальное не вздумало по своему обыкновению удрать в пампасы, или нашкодить непотребным образом, мы запираем его в палатке, ясно? Поскольку Оно и так выказывает к нашему приватному жилищу бубновый интерес. Kapish?[121]
Еж пялился на меня малоосмысленно, и я без особых церемоний посадил его в карцер, за все прошлые и будущие прегрешения. Если он догадается, как расстегнуть «молнию» палатки, то он – совершенно гениальный Еж и вполне достоин свободы. Хотя и жалко будет.
В этот раз я любовался островным цветником наскоро, на бегу. Очень был озабочен и торопился. Лодка из мечты становилась вещью вполне осязаемой, контуры отчетливо уж вырисовывались, оттого и горячка. Скорей-скорей, еще нажим, еще бросок, и враг бежит-бежит-бежит. Распахнутся горизонты, я снова заскольжу от острова к острову, а там и человеческие лица, и соловьи под окном, и книжки, много книжек на разных языках, и «ЛГ» по средам, и «Новый мир», и все-все-все. Может, тем и сердце успокоится. А нет, значит, будем дальше думать.
Сгоряча я принялся рвать лианы с кустов прямо-таки с остервенением, но скоро взял себя в руки. С ломоносом нужны метод и аккуратность, надо соображать, где подрезать, где потянуть, и все равно дело идет медленно и противно. Потное, царапучее занятие. Особенно досаждали усики, которыми лианы обвивались вокруг стволиков и стеблей. Хорошо хоть свежих побегов было мало; от их сока на коже могут быть пренеприятные нарывы. Кому это надо, Никому не надо, Кому это нужно, Ни-кому не нужно. . .
Солнце меж тем разгорячилось не на шутку. Совсем запарился, пока набрал порядочную кучу этого добра. Хорошо бы обнажиться, но как тут обнажишься? Вмиг весь окровянишься. Или, не дай Савва, какая-нибудь дрянь цапнет исподтишка. Если уж подлые насекомые у самого моря достают, то тут, на суше, гляди в оба. Близ воды ведь обычно спокойно, кое-где лишь песчаные мухи докучают – и вдруг эти вчерашние скачки фаланг. Ходят слухи – на свете есть покой и воля, а только где они? Нету их.
На всю лодку собранных лиан вряд ли хватит, но драть это паскудство больше не было мочи. Оставим на другой заход. Со стоном блаженства я повалился на спину и уставился в эмалевое беспечальное небо, прикрыв глаза ладошкой от солнца. Лень заполонила дух и тело всклянь, аж я придремывать стал. Высоко-высоко выписывал круги какой-то хищник, то ли орел, то ли коршун, отсюда разве разберешь. Петь было лень, и я промурлыкал мысленно, тенором, по-украински: Чому я нэ сокiл, чому нэ лытаю? Хороший вопрос. Если честно, то – спасибо, сэр, мне и здесь неплохо. В эту высь пока заберешься, семь потов сойдет, а я и так потный. Хотя понемногу остываю. Приятно так песочек холодит. Вот только бы радикулит не разбудить…
Сейчас отдохну маленько, манжеты поправлю и полезу за грибами. В тени совсем прохладно будет, а здесь лучики больно шалят, напоминают об ужасе грядущего лета. Аж все настроение наперекосяк. В кустах можно не спеша пошарить в прошлогодней листве и поразмышлять.
Грибы – крайне сексуальная тема, на удивление. Если один собираешь, невольно про разные телеса задумываешься, бывшие и могущие быть. До того размечтаешься, аж зубами клацаешь. Если вдвоем, тут и говорить нечего, непременно согрешишь. Природа располагает, особенно воздух весной, когда ароматы всякие веют. Однако и летом неплохо, и даже осенью – в затишке солнышко пригреет, осины листиками трепещут, соблазн такой, что ширинка сама расстегивается.
С кем я только не собирал эти грибочки. Про иных вспомнить нечего, а вспомнишь, так всего перекорежит. Но есть такие листики в записнухе памяти, аж насквозь светятся, и сразу физиономия вся расплывается, чуть не до слез.
Лес вспоминается такой славный, светлый, словно березняк, хотя он мог быть совсем другой, на Урале бывают и чащобы непроходимые, но при чем тут это. Лес лесом, грибы грибами, только нас с малышкой время от время так и кидает друг к другу, и это неописуемо, когда и ты хочешь, и тебя хотят, вот прямо тут и именно тебя, совершенно в открытую и без задних мыслей. Счастье в личной жизни, как пишут в поздравительных открытках. Правда, есть неудобства, много одежды, могут другие грибники из-за кустов наскочить, хотя вроде пусто кругом, но все равно боязно. Приходится выбирать место и конфигурацию и вертеть головой, но кто о таком думает, когда тебя насквозь прошибает.
Про детали все же лучше не писать. Когда начинаешь перебирать детали, все какая-то порнография выходит, а ведь на самом деле все абсолютно не так. Вот Антон Павлыч – до чего знатный ходок был, но про это для публики – исключительно обиняками. Мол, хрен с ней, с публикой, пусть оближется, но что мое, то мое. Примерно так. Да и Бунин тож. Ему «Темные аллеи» под нос суют, а он говорит – а я все равно целомудренный. И ведь прав. Чего там, в этих аллеях? Одни намеки. И правильно. И чем темнее, тем правильней.
Жалость, конечно, что нас с ней разнесло по сторонам. Я, правда, не больно сопротивлялся обстоятельствам. Чуял, что не удержаться. В конце концов, что там было, кроме бешеной тяги в поддувале? Сопливая романтическая любовь, которой ждут в семнадцать. А ей и было семнадцать. Мне, правда, вдвое, но и романтизма попервах на двоих хватало. Ночами не спал, глаз не мог оторвать от спящей мордашки.
Потом, как водится, колючки всякие начали царапать. Понятно, девчушка маленькая, глупенькая, ей все любопытно, все внове, хочется потрогать, попробовать, а я бы мог перетерпеть, но не получилось. Темперамент, сцены, глупости, обычная comédie humaine[122]. Ладно. Что Бог ни делает, все к лучшему. Так хоть воспоминания остались, услада зрелых лет. Маятник не успел откачнуться от любви до ненависти, где-то посередине заскрежетало, заискрило, и началась совсем другая история. Еще несколько песен осталось, унылых, разухабистых, всяких, непременно под гитару, только я их позабыл почти все.
Я поднялся, машинально отряхнул песок и полез под кусты, мурлыкая полузабытую чушь: Ей, любопытной, Ей, удивленной, Так любилось и так ей пелося, А я быдло Одушевленное И мне тоже любить не терпелося… Трям-дрям… Да-с, погусарили…
Под кустами было и вправду прохладнее. Я медленно, на четвереньках продвигался вперед, постукивая перед собой палкой – распугивал притаившихся змеюк. Может, они и вправду расползались, не знаю; ни одной не видел. Грибочки были и в этот раз, но брать их было не в пример труднее. Приходилось протискиваться к ним, по-змеиному извиваясь, причем на боку, чтобы пролезть меж тесно растущими стволами. Хлопотное занятие и до того азартное, что все мои скоромные мысли отлетели прочь, осталась одна охотничья горячка. Усилия приходилось прикладывать такие, аж кровь в ушах застучала, и прошло некоторое время, прежде чем я сообразил, что это никакая не кровь в ушах, а где-то далеко в море стучит дизель.
Я что-то завизжал, захрюкал и принялся изо всех сил выдираться из колючих лап, потерял одну галошу, дернулся было ее достать, плюнул и снова стал яростно вырываться наружу. Черррт с ней, с галошей, и с колючками тоже, пусть впиваются в руки, в ноги, в морду, пусть рвут штормовку, мне надо срочно на берег, там же баркас – то ли мимо идет, то ли к острову, хорошо бы, если б к острову, а ну как мимо? Надо бежать, мчаться, скакать, подавать сигнал, пусть возьмут меня с собой, я хороший, я состоятельный, я им заплачу, я их в водяре выкупаю, лишь бы меня забрали, я хочу домой, там мое место, я уже не хочу здесь, совсем не хочу, ни минуты!
Чего скрывать, я совсем опсихопател, я был рядом с истерикой, беспрерывно порыкивал или постанывал на бегу. Голова, однако, осталась на месте, сработала четко: надо скакать к тому бархану, где я чуть ли не в первый или второй день на острове сложил сигнальный костер и так ни разу им не воспользовался, потому как ни разу не доносились никакие звуки из того, неостровного мира, а сейчас они есть, они именно доносятся!
Бежать было не так уж далеко, но я сразу засадил себе колючку в босую ногу, хотел было так и бежать с колючкой в подошве, но боль оказалась нестерпимой. Плюхнулся на песок, схватился за ногу обеими руками, вывернул ее, выцарапал ногтями колючку или большую ее часть, выматерился и снова понесся к бархану. Теперь мне показалось, что до него невероятно далеко, я не успею-таки добежать, и звук дизеля пропадет, а я ничего не увижу даже. На бегу изо всех сил старался разобрать, приближается стук или удаляется, но звук, казалось, застыл на месте и слышался то глуше, то яснее только из-за ветра да рельефа. Я дышал уже с хрипом, дыхание заглушало иногда стук, да тут еще со страху и некстати выскочило в памяти déjà vu – в плаванье на «Меве» мы как-то заштилели, болтались на одном месте и несколько часов подряд слушали бухтенье самоходной баржи. Сама она была за горизонтом, вне видимости, а бух-бух-бух ее слышалось отчетливо долгое время, потом затихло, но баржу мы так и не увидели. Я вспомнил это и всерьез взмолился тем, которые там, наверху, чтобы баркас проходил все же поближе, чтоб я его видел и он меня. Я уж не просил, чтоб он шел к острову, это чересчур, да и что ему тут делать, но ведь поближе чтоб прошел, это же можно, я вправду отработаю…
Безумные мои молитвы сработали, но только наполовину. Когда я чуть ли не на четвереньках вскарабкался на барханчик, то буксир увидел сразу, но очень далеко. Он завис на краю плоского моря, и если и двигался, то явно не к острову, а мимо, куда-то на юго-запад. К Муйнаку, что ли? Костер, немедленно жечь сигнальный костер, чтоб дым до неба. Спички… Где спички?
Я механически лапнул себя за нагрудный карман, где всегда держал спички – и похолодел. Спичек не было. Их и не могло быть, и я, осел безмозглый, мог бы и раньше про то вспомнить. Расхожий коробок спичек я еще вчера переложил из кармана штормовки в карман палатки, чтоб не мялся зря, потому как саксаул держит жар целыми днями и разжигать новый костер не приходится, а спички надо на всякий случай экономить. Экономист, Карл Маркс, в гробину твою душу набок…
Я сорвал с себя штормовку, закрутил ею над головой, завопил потихоньку: «Э-эй!» — но тут же бросил эти глупости. Маши, не маши, баркас виделся утюжком не более половинки спичечного коробка. Где уж им оттуда различить человеческую фигуру. Разве что в бинокль сюда посмотрят, но зачем? С какой стати? Да есть ли бинокль у местных чумазых мореходов?
Меня крючило, губы нелепо лепетали – что делать, что делать, что делать… Да бежать за спичками, что еще делать. Дико, глупо видеть баркас и убегать от него на другую сторону острова, только все остальное еще глупее. Нету других ходов. Шах, и через ход – мат.
Я скинул одежду, все сорвал, до самых плавок, и в одной галоше, стараясь наступать босой ногой больше на пятку, скатился с бархана и побежал.
Следующие минут двадцать были одними из мерзейших в жизни. Я и к бархану-то прибежал на последнем издыхании, запалился, весь мокрый, сердце мельтешило зайцем, а тут снова ковыляй, да еще в оба конца, где мои двадцать лет… Как я бегал восемьсот мэ, как бегал – чтобы чью-то спину терпеть впереди себя, да ни в жизнь, лучше подохнуть на финише, и один раз я и вправду упал, но сначала ленточку сорвал, только давно это было, ах давно, к чему эти картинки… И чего я тут не бегал каждое утро вокруг острова, всякой дурью маялся… А-а, чего мудить. Как смогу, так и добегу. Как распоротая нога позволит.
Второе дыхание почему-то не приходило. Я гнал себя совсем уже через силу, на одних моральных соплях, но и с этим стало худо: подломилась вера, что из этого сверхчеловеческого бега может выйти нечто путное. Одно злое упрямство толкало в спину.
Пробегая мимо тугаев, я все же задержался на пару минут, чтоб найти галошу. Теперь лишние секунды уже не так важны, а бежать с раскровяненной ногой там, где день и ночь толклись заразные песчанки, дураков нет.
Наконец прибежал, пал перед палаткой на колени, насмерть перепугал Ежа, схватил трижды клятый коробок и похромал назад. Ощущение было такое, словно я пробежал не милю-две, а весь марафон, сорок два кэмэ сто пятьдесят мэ. Круги перед глазами, ребра стонут от ударов помпы, и постоянно сочится слюна, аж заболела подъязычная кость. В таком вот виде, отплевываясь поминутно тягучей слюной, запаленно хрипя и по-обезьяньи опираясь на костяшки пальцев, я во второй раз вскарабкался на бархан.
За время скачек баркас передвинулся не намного, но было дураку ясно, что он не просто проходит мимо, а уходит, удаляется за горизонт. Еще чуть-чуть – и скроется, растает в дымке, сволочь дизельная. Я кинулся поджигать костер – и тут опять облом. За прошедшие дни ветер выдул мелочь, сложенную в его основании, и я только зря жег и ломал спички – крупные дровиняки не загорались. Я укусил себя за грязную руку, всхлипнул не знамо в какой раз, скатился вниз, надрал там пучок сухой травы и снова вознесся к костру. На этот раз огонь занялся в момент, а еще через минут пять от костра повалил белый дым.
Увы, дым не возносился столбом вверх, как мне было надо и как я уже себе рисовал. Придавленный ветром, он валился на сторону и стлался над землей, а кому он там нужен, невидимый. Но я упрямо бегал вверх-вниз, наваливал все больше сырого плавника и кустов верблюжьей колючки, пока совсем не вымотался, так что в последний раз и вскарабкаться на бархан не мог, все больше скатывался, шаг вперед, два назад, ленинизм какой-то. Дым валил все круче, ветер валил столб то в одну сторону, то в другую, но иногда колонна выпрямлялась и вздымалась прямо к небу. Ну как, как можно было его не заметить… Однако на баркасе в упор ничего не желали замечать. Сама лайба дошла уже до полосы горизонта, и теперь ее можно было различить, только зная, что она там есть. Стук дизеля все еще докатывался ко мне по водной глади довольно отчетливо, но и он начал потихоньку глохнуть.
Постепенно до меня дошло – конец. Finis. Плюхнулся на песок, положил голову на колени, замер и только слегка покачивался, похрипывая. Никаких сил не было даже на приличный припадок – ни кататься по земле, ни сучить ногами, ни бить себя по мордасам. Даже стонать толком не выходило, или ругать подонков – не захотели, бляди, замечать мой сигнал SOS. Небось, пожалели соляры, это ж какой крюк пришлось бы делать…
— Да ладно, чего живых людей обижать. В рубке мог быть кто-нибудь один-одинешенек, соло на руле, и некогда ему глазеть по сторонам, особенно с похмелюги. Бестолку гадать – что было, чего не было, что надо бы. Есть, что есть.
Так я просидел час или два, не знаю. Костер совсем прогорел, уже и стука мотора не было слышно, все помертвело, только в подошве правой ноги что-то дергало. Я снял галошу, посмотрел. Премерзкое зрелище. Грязь и кровь в поганой смеси. Готовые ингредиенты гангрены. Гангрены у меня еще не было, все остальное присутствует. Включая пытку надеждой.
Ступая на пятку, спустился к воде, залез в море, поплавал, смыл пот, освежился до дрожи. Ранка тоже промылась соленой водой до стерильности. Я выдавил побольше крови, чтобы пошла уже совсем свежая, вымыл галошу и натолкал туда чистеньких жирных солянок, вместо бинта или подорожника. Сойдет пока.
Возился я через силу, даже холодная ванна не шибко подбодрила. После нечеловеческого нервного выброса накатило отупение, хотелось поскорее добрести до палатки, завалиться на спальник, лежать, лежать и лежать, ни о чем не думать, только тупо и тяжело злиться на весь мир. Меня в очередной раз угостили носком ботинка в промежность. Надо поклониться, поблагодарить за науку и отлежаться.
Отлеживаться никак не получалось. Дело номер раз: сложить еще один сигнальный костер на месте сожженного, гори он синим пламенем. Вдруг тут открылась навигация, и мимо может пройти еще одна лайба. Да хоть завтра. Они ж могут чередой повалить. Я за своими хлопотами забыл как-то думать о баржах, баркасах, моторках, а ведь они где-то есть. Раз есть море, обязаны быть суда и суденышки. Объявятся – чем буду сигналить? Шапкой махать? Так и шапки нету. Надо, надо сложить костер. Невмоготу будет – так хоть предам себя самосожжению. Как молодая индийская вдова в обряде suttee. А тут как раз баржа подвалит. Во концовочка. В зале море слез, ни одного сухого глаза.
Плавник в окрестностях бархана я уже подсобрал, пришлось плестись чуть не до северной оконечности, пока не набрал хороший оберемок. И сложить надо было все путем, чтоб зажглось с одной спички. Провозился порядком. Когда отправился в лагерь, уже и способность соображать вернулась, хоть и отрывочно, мазками.
Думы текли примерно такие: А ведь баркас – знамение. Без баркаса я б и не знал в точности, до чего мне хочется назад, в город, в свой мир. До поросячьего визгу хочется. Не будь знамения, так и возился бы потихонечку со своей говенной мини-Ра, рыбку стрелял бы, грибочки собирал… Ну, иногда впадал бы в депрессию, но не надолго, дел ведь невпроворот. Потихоньку дичал бы. Вон с утра уже какие мысли про «Литературку»: мол, проще надо быть, скромнее, ближе к природе. Руссоист задрипанный. Куда уж ближе. И тут бац – знамение, метания, аж ногу распорол, и сердце чуть не выскочило через левую ноздрю.
— Все правильно. Ты тут начал себе фантазии строить, а тебе взяли и показали, что ты есть и что не есть. Какой с тебя анахорет… Даже не материал для анахорета; не годен к такой строевой службе. Интеллигент ты занюханный, и место твое среди таких же интеллигентишек. Ваше дело – мистическими щупальцами друг друга щупать и таинственно перемигиваться. Баба твоя тоже там, среди вас, хоть и сбоку. Учти. Их много, таких, которые сбоку, а мнят себя пупом, однако про то не будем, на ночь глядя…
Но я никого и слушать не хотел.
— Рок – определенно гнида и профурсетка. Одним стелит ковровую дорожку от трапа до VIP lounge, с другими добродушно так играет, то вознесет, то опустит, но не шибко низко и резко, а так вот мягко, как бы любя. А мой персональный Рок – мстительная, садистски настроенная сволочь. Это ж надо – вот так поманил виденьем, а потом хрясь носком ботинка…
— Не бузи. Нечего без толку греться, а то крышку сорвет. Живой, и ладно. И живи дальше. На малых оборотах.
Из-за этой мешанины чуть не забыл зайти за связкой лиан и рассыпанными под кустами грибами. Но не забыл, подобрал все и притащил в лагерь, как положено. Там меня уже ждал Ежа. Я ему жаловаться не стал и даже не срывал на нем злобу, а постарался события замять. Противно все. Правда, выколотить эпизод из головы насовсем оказалось делом невозможным. Так и торчал потом несколько дней, пока не побледнел.
За ужином я прочитал Ежу небольшую проповедь о грехе уныния. Уныние будем давить на корню, заключил я. И не будем заискивать перед реальностью. Будем строить свою.
Вопреки обыкновению, Еж слушал внимательно, не мотался по лагерю, а крутился около и иногда на меня поглядывал. Временами фыркал, но явно без намека. Душевный парень.
После дневных скачек я еле волочил ноги, но спал все равно омерзительно. Долго не мог отключиться. Все мне мерещился баркас на водной глади, то уходил, то приближался. А потом меня мучили кошмары.
Наверно, грибов переел.
