«Фрегад» требует доделок. – Все должно быть just so. – Трудовой будень. – Выпадаю в астрал. – Тоска по Другому. – Коммунальный сволочизм Других. – Голос Свыше. Базарная сцена
В то утро я проспал все на свете. В первый раз поднялся часа в четыре. Дрожа и журча струей, полюбовался на неземные предрассветные краски над краем пустыни, на птичьи тучи, несшиеся краем суши и моря встречь ветру, словно там, на севере, им медом намазано, словно там не лежат еще высокие снега и не бушуют бураны с бореями. Бр-р-р. Потом снова забрался в восхитительно теплый спальник и заснул, как сурок из семейства грызунов.
Пробудился оттого, что солнце било сквозь капрон палатки прямо мне в морду. Батюшки-светы, девять часов! Я всполошился, будто на экзамен опаздываю, а потом разозлился. Какого хрена, в самом деле. Я что, подписку давал гнать вперед, вылупив шары? Я что, рекорды бить обязан? Я тут за этим, да? Не знаю точно, зачем, но знаю точно – не за этим. Возьму вот и устрою дневку. Хоть какую-то расслабень я заработал, нет?
Демагогия, конечно. Дневки было так и так не избежать: «Фрегад» требовал существенных поправок и доделок. Не все ж мне с мокрой попой пожирать пространство. Стоит разбудить люмбаго, проклятье скалолаза, и свалит оно (или он, не знаю уж) меня на пару недель. Всю обедню перехезает. Придется ползти к каким-нибудь людям и стенать, как те чайки: «В Москву, блин! В Москву!»
Про Москву думать совсем не хотелось. Оскомина какая-то появилась. А главное – три инженерные проблемы напрочь выдавили из меня все мои страданья пожилого Вертера: (а) как защитить седалище от промокания; (б) как увеличить плавучесть ката; и (в) как управлять парусом хотя бы минимально. Тут и двух дней стоянки мало.
Я еще понежился, нащупывая ответы на эти задачки, а когда вчерне все обрисовалось, сыграл на губах побудку и полез вон. Вид «Фрегада» опять полоснул ржавым серпом, и я торопливо поддул поплавки. Плыть я в тот день не собирался, но и смотреть на это паскудное зрелище не было никаких сил. И вообще все должно быть just so, так, как надо и даже лучше, по-крестьянски или, скажем, на флотский манер. Как на хорошей, холеной яхте. Ишь, понравилось им – все должно идти медленно и неправильно. Враки. Алкогольная муть. Все должно делаться правильно и достойно, а иначе какой ты человек. Свинья ты супоросая, а не царь природы. Хотя я знал даже одну свинью со встроенным стремлением к идеалу, эта чистюля какала всегда в один и тот же угол своего закутка. Всем бы двуногим так: не срать, где живешь, и не жить, где серешь. В человеке все должно быть прекрасно – а его, падлу, так и тянет подгадить себе или ближнему. Или вообще этого ближнего урыть, чтоб не отсвечивал. И как тут не впасть в маниакально-депрессивный психоз, ума не приложу. Медом их не корми, дай навалять шабру в шапку. А он тебя трогает, скажи? Сидит себе человек или, допустим, лежит, стишки сплетает в веночек. Так нет, надо ему это самое и именно в шапку. Нет слов, душат слезы.
После завтрака я побрел по берегу, похлопывая стэком по кустам верблюжьей колючки и чингила – не притаилась ли там в засаде гюрза? Не так чтоб уж очень боялся, что вот-вот на меня накинется какая-нибудь двухметровая сволочь. Просто хотелось познакомиться, пообщаться, может, морду набить. Все веселее. Но нет, спят еще змеюки. Ничего, скоро выползут, тогда и поговорим. Пощекочем кой-кому нервишки, и кое-что еще.
Довольно быстро я взял старый, полузасыпанный след грузовика, и он привел меня туда, куда я хотел – к площадке на самом мысу, где у рыбаков, небось, вековая стоянка.
Все там было в высшей степени предсказуемо: бутылки битые, недобитые и целые; какое-то гниющее, ни на что не годное тряпье; газета «Аральская правда», а может, «Заря Арала»; рваная автомобильная камера; была бы целая, и проблема плавучести ката решилась бы в момент, но что теперь уж. Валялась там и масса полезных в хозяйстве вещей: деревяшки разные; безнадежно запутанные клубки толстой рваной лески с огромными ржавыми крючками; и самое то, что мне надо – длиннючие куски кабеля, возможно телефонного, я в кабелях слабо разбираюсь. Местная публика использует его вместо лески при ловле особо выдающихся сомов, кои тут вырастают до немыслимых размеров. Я изучал историю вопроса. На Арале выловлен сом – чемпион мира, полтонны весом. Это ж вообразить трудно: пятьсот кило! Да ведь такой любой баркас разнесет в лоскутики. И как они только с ним справились, из пушки, что ли, стреляли ему в лоб. Я как-то видел, как двадцатикилограммовый сом валяет троих здоровых мужиков, словно кегли. Ладно, даст Бог, встретим и мы достойного противника. Сойдемся в почестном бою.
Я набрал на стоянке кучу всякого добра, а перед уходом побил своей дубинкой крупные стекла в мелкое крошево. Пару лет тому назад, там же на Арале, я был свидетелем жуткой сцены. Двое юных байдарочников из Ленинграда, он и она, премилые создания, особенно она, полезли у самого Аральска купаться, и девушка в своем почти невидимом купальничке прямо у берега наступила на разбитую бутылку, стоявшую стаканом, донцем в песок. Развалила ногу до кости, и сухожилия по-моему порезала, а тут жара и грязь несусветная. Вряд ли ногу удалось спасти. Иногда просто душа вянет от несовершенства мира, от его, прямо скажем, жидкого, всепроникающего паскудства. Ненннавижу.
Я притащил в лагерь большой моток кабеля и первым делом принялся ладить брасы[18]. Чтобы не резало руки, и для прочности, сплел кабель в три жилки. Времени на это ушла уйма, но результатом я был премного доволен. Реи теперь разворачивались как надо, и «Фрегад» поползет в галфвинд[19] за милую душу, член на отруб даю. Оченно это отрадно. Теперь меня хоть в открытое море не унесет. А насчет перевертусеньки, так все под Богом ходим, и на то тебе и варежка дана, чтоб ея не разевать и парус вовремя рифить[20].
Дальше у нас в программе стояла плавучесть. Примерно в километре от меня, вглубь залива, стеной стоял камыш. С этим мне тоже повезло. Камыш здесь далеко не везде, но там, где он есть – это что-то особенное, в палец толщиной, метра четыре высотой, если не более. Его ж только топором рубить нужно, ножом не урежешь. Чем таскать это добро на горбу, я перегнал кат прямо к зарослям. Заодно испытал брасы. Рулить в галфвинд было много труднее, чем на полных курсах – «Фрегадина» так и норовил то привестись, то увалиться[21]. Один раз мы с ним чуть не скрутили оверштаг[22], и пришлось дико мельтешить веслом. Но я уже как-то привык, что в жизни всегда есть место паскудству, и особо не расстраивался. Так и утешал себя всякой пошлятиной: не пукай, лягуха, все равно аральское болото будет наше.
Наверно, меня вел Никола-угодник, или тут просто вариантов не так много, но я причалил в месте, где опять были следы рыбачьей стоянки и даже сложен очажок. Я покидал около него свои лохомындрики и заторопился к камышу. Камыш, естественно, шумел и гнулся, и только я к нему подошел, как с края сорвалась стайка кряковых, я прям чуть не уписался. Наверно, местные уточки, уже обосновались. Будь тут под рукой мой «Зауэр», хлебал бы я за ужином шурпу с утятинкой. Или на вертеле бы зажарил. Или в глине испек… А так только проводил стаю тоскливым взглядом да принялся резать камыш.
На Арале для резки камыша употребляют особые, длинные, лишь слегка загнутые, зазубренные серпы; забыл только, как они по-местному называются. А мне пришлось орудовать моей многоцелевой складной пилкой. Дело шло медленно, но шло. Я отбирал самые мощные, целые, нерастрескавшиеся камышины и срезал их чуть ниже самой нижней перепонки. От этого занятия спина заболела смертно, разгибаться приходилолсь медленно-медленно, с ужасными стонами и гримасами, и только вид растущей кучи камыша поддерживал мой боевой дух. Мысли при этом если и были, то пустяковые и совсем не трансцендентальные. Все трансцендентальное – от безделья. Впрочем, сам я против безделья ничего не имею, а очень даже наоборот. Dolce far niente – и мой закон тоже. Только надо очень аккуратно выбирать сорт безделья, не то быстро соскучишься.
Я сделал три ходки и каждый раз притаскивал в лагерь добрые вязанки. После третьего раза строго сказал себе, «Успокойся». Солнце уже начало валиться к горизонту, а я уж по опыту знал – если светило куда намылилось, то его ничем не удержишь. Пора было камыш обрубать и складывать в две кучки: одна по полтора метра и короче, другая по три. За этим делом и застал меня закат.
Я не стал форсировать процесс, рубить камыш при свете факелов и предаваться прочему голливудскому героизму, а сел себе на чурбан и принялся любоваться закатом. И так незаметно соскользнул в транс. Трансы эти, улеты в какое-то пятое измерение – вещь для меня привычная и в одиночестве практически ритуальная, как вопли небу Free at last, O Lord. Уходя куда-нибудь далеко, я всегда заранее знаю, что со мной где-то приключится «временная потеря “я”» — так я это дело сам для себя обозначаю. Эти штучки меня только по молодости пугали, а потом даже как-то благодушно стали восприниматься. Не то чтобы при этом ловишь кайф, окунаешься в нирвану, или еще что. Просто есть такое ощущение: если в этом состоянии застанет меня смерть, то особого переполоха это не вызовет. Вроде как во сне. Это не совсем исчезновение «я», а некоторые сомнения в его/моем существовании здесь и сейчас. Примерно так.
Я эту муть тут дискурсивно излагаю, а на самом деле это такое подвешенное состояние вне времени и с самым неопределенным намеком на пространство, когда все плывет, но непонятно, куда. Вообще об этом лучше йогов спрашивать или у профессора Ганнушкина, но Петр Борисыч давно помре, а настоящие йоги все больше молча и вполне эгоистично балдеют по своим норам/ашрамам, и спросить практически некого. Так и сидишь, подвешенный, пока мозг выделяет какой-нибудь наркотик собственного изготовления.
Кстати, такое может накатить и на ровном месте, хоть в метро, хоть дома, хоть на пробежке. А здесь, на орбите, сам Господь велел, и это дело просто обостряется, и то ли еще будет. Скоро вообще раздваиваться начну – я и двойник, он же Кэп. Дело житейское. Правда, физический мир разгоняет эти мистические облачка в момент: жрать захочешь – куда вся мистика подевается. А жрать мне уже хотелось феноменально. Я как-то уже втянулся в это двухразовое питание, утром и вечером, но я ж не охотничья собака. Можно бы и почаще, а то придется штаны у колен ловить.
Подошло воскресное время суток, когда перебираешь по косточкам весь тяжко и со вкусом прожитый день и видишь, что это – хорошо, а сам со свистом всасываешь залупенный супец, и это – еще лучше. И лунный пейзаж вокруг тоже очень даже неплохо смотрится, хотя последнее, понятно, на любителя. Опять же звуки. В заботах дня слух как бы отключается, а когда млеешь от наркоза запредельной усталости, то шорох прибоя, неровный шелест камыша, тимпанные удары ветра лезут прямо в подкорку, туда, где ты был маленький и одинокий и всего такого смертно побаивался. И сейчас ты тоже не шибко большой, младенческие страхи так и плещут по углам, только никто уже не придет и не сделает так, чтоб было тепло и нестрашно. Ожидать решительно некого.
Одинокость такая, что даже супружнице был бы рад, наверно, но ненадолго; ой ненадолго. Ведь она тут же принялась бы трещать про пейзаж, хоть я точно знаю, что у нее просто органа такого нет, чтоб вибрировать от мистических дуновений, а есть набор барабанных фраз, от которых меня корежит. Меня корежит, а она знай молотит языком, еле дух успевает переводить, вдыхая воздух с носовым свистом. Далеко ли до беды… Совсем короткий у меня запал стал; быстро-быстро прогорит – и осколки вразлет.
Наверно, накопилась критическая масса. Целый мусорный бак обид. Стоик из меня хреноватый. Мне бы улыбаться надменно, снисходительно или, скажем абстрактно, с агапэ-любовию, а я как дурак иду вразнос, аж в голове пульсировать начинает, волнами, как полицейская сирена. И все от бессилия пробиться куда-то туда, под чужую кожу. А как это можно? Никак нельзя. Там, в середине, где у людей выделяется тонкая материя-чувствилище, у их породы – шелуха слов. Ба-ра-бан. Пустота. И заметь – недобрая пустота, с прицелом на какой-то себе навар.
Я столько раз перебирал в голове один случай, что он отшлифовался в подобие притчи для личного пользования. В самом начале знакомства я повел ее погулять в лесу вокруг Вострякова и Переделкина. Зашли далековато, и я поднял в кустах зайчишку. Задрушлял лопоухий, и вскочил ближе десяти метров, весь в летней коричневатой одежке. Так и мелькнул враскорячку. Я заорал, заулюлюкал, засвистал, в общем, возбудился, а все больше потому, что хотелось поделиться с Эмкой своей охотничьей страстью, да и ее порадовать нежданной встречей. Только она, конечно, ни хрена не увидела – диоптрий у нее минус восемь. Вечером стали на полянке под деревом, просто так, без ружья. Был май месяц, и смертно захотелось мне увидеть тянущего вальдшнепа. И вправду парочка пролетела на фоне высоковольтки, и я торчал, как зачарованный, все пытался расслышать хорканье и ксии-ксии-ксии, а дама опять ни черта не видела и не слышала.
Но это не все, совсем не все. Дальше самый цимес. На другой день пришла ее сестра, и эти две твари так смеялись, так смеялись – ну что за нелепость я сочинил, будто в лесу у Вострякова могут быть зайцы (ха-ха-ха!), а у Переделкина вальдшнепы (ха-ха-ха!). И вот что интересно: смеялись зло, смеялись, чтоб обидеть, как издеваются над одноклассником, которого решили травить. Смех, как из коммуналки. Я потом часто думал, что у них очень, очень многое – от коммуналки, они – ее выпускницы, а я никогда в коммуналке не жил, но я ж не виноват…
Если прикинуть спокойно, в этом все дело, зуб даю. Нет у меня коммунальной закалки, зато самолюбия и обидчивости сколько угодно. Инфантил, короче. Ужасно я разобиделся тогда, хотя плюнуть бы да растереть. Они ж убогие, что физически, с этими их диоптриями, что морально, этой самой коммуналкой пришибленные. Небось, из-за еврейства им в детстве так досталось, что их и пожалеть не грех.
Я бы и пожалел, только кто-то из задних рядов все подсовывал такой мысленный эксперимент: а что, если б про зайца и вальдшнепов им рассказал не я, а скажем, тот знаменитый поэт, что живет там же, в Перделкине-Перебзделкине? Он вроде тоже ружьишком балуется. Да они б ему в рот заглядывали, с живейшим и, подчеркнем, искренним интересом и энергичными гримасами восторга и всего, чего надо по ходу дела. Ах! Ах! Что вы говорите! Как интересно! Потрясающе! А вовсе никакие не Ха-ха-ха… Вот от этого биение в висках, мрак перед глазами и дрожь в руках, а в голове картинка маслом: левой за волосы, запрокинуть голову, а правой ребром ладони по гадючьему горлу, хорошо поставленным ударом, я ж на пробежке в лесу сухие сучья перерубаю…
И все, заметьте, из-за выеденного яйца. Охохонюшки, до чего ж мне далеко до незлобивости праведной. Пахать и пахать. Двух жизней может не хватить. А может, меня именно тут, в аральском одиночестве, устигнет трансфигурация какая-нибудь? Выйду из пламени преображенным. Или как бабочка из гусеницы, красивая такая, с крылышками – из червяка.
– Ага, держи карман. У гусеницы генетическая программа, а у тебя что? Злоба да сопли, вот и весь твой алмазный фонд. – Это мне был Голос Свыше, совсем как в «Фаусте», только подробнее. Я узнал голос Капитана, да и лексика была его. — Раскрыздяй ты покровский, вот что я тебе скажу. Ты мне настопепенил, понял, нет? Ты кто, ты мужик или ты сопля мороженая? – Кэп совсем разошелся, шагая по мостику, естественно, с трубкой под седыми усами. – Подумаешь, цаца, обидели его, фрустрация его забодала, а с каких буев? Ты что, ее любишь, эту свою? Я ж тебя насквозь и глубже вижу. Был когда-то гон, была течка, нормальный ход, все было, все сплыло, одна зола осталась. Ты посчитай лучше, скольких ты параллельно пользуешь. Сколько раз у тебя деревянная кровать в тверской берлоге ломалась на самом интересном месте?
— Ну, это вроде как увлечения… дионисийское начало…
— Кончало у тебя дионисийское, а не начало, кобелина ты ибучий. Сперма у тебя из ушей брызжет, вот и все начала. Допрыгаешься, высосут они тебя досуха, посмотрим тогда на твое начало из мочала.
— Да че ты заладил, сперма, сперма… Любви ж тоже хочется.
— Ой умру, ой изойду эманацией… Это что, твое констутиционное право? На труд, на образование, на отдых, на любовь? Нету такого права! Другие есть, этого нету. Прилетит, сядет на маковку – Исайя, ликуй. Не прилетит – не обессудь, ходи пешком. А ты? Ты чего себе позволяешь, я спрашиваю? Чуть чего, сразу под юбку – где там моя неземная любовь завалялась?
— Пошляк ты, Капитан, и шутки у тебя, как у того боцмана…
— Ага, я пошляк, а ты у нас страдалец за несовершенство мира. Запахнулся бы уж. Читал, небось: царство гармонии внутри нас. А тебе все под юбками шарить бы. Да еще обижаешься, когда по соплям бьют. Жидковат ты на расправу, вот и все твои проблемы.
— Всем бы такими жидковатыми быть… – обиженно забубнил я. – Всем бы Арал верхом на двух гондонах покорять…
— Эт я ничего не скажу. Эт ты можешь. Даже процитировать могу: Ты из опасности сделал себе хобби, а за это не стоит презирать.[23] Рассуди, однако: тут ты на своем поле, а ты попробуй на ихнем сыграть. Там и делов-то на пятак – вовремя уйти, вмазать на опережение. Так ведь тебе лень. Обломов ты, в совковом варианте. Будешь лежать на боку, стишки плести, ждать, когда тебя опять за них душевно так, тепло и душевно полюбят. Дождешься – когда рак на горе пукнет. А сам ведь точно про себя знаешь – один тут выход. Забить на это дело член потуже. Ставь паруса бабочкой[24] и рули к горизонту поближе.
— Тогда это не я буду. Другая душевная организация…
— Соседи, вы только посмотрите на этого недогребанного! Ну глянь на себя, ну что ты такое? Кунострадатель, из-за угла сатириазисом трахнутый, по улице идешь – всех баб глазами перещупаешь, от десяти до семидесяти, а туда же, про тонкую душевную организацию… И стихи твои из мудей, не от Бога.
— Бога нет, слыхал?
— А вот это как кому повезет.
— Я ж и говорю, непрушник я.
— А ты упрись. Попаши. Заслужи.
— И упрусь.
— И упрись. Ладно, спи, ну тебя на хер. Надоел, говорю. Отчетливую внушаешь неприязнь. Мало тебя еще помяло. Так что приготовься. Prépare-tois[25], мудила.
И только ботфортами по песку шурх… шурх… шурх…
Капитан, конечно, грубиян, но до чего же он прав. Особенно насчет «внушаешь неприязнь». Жаль, он приходит только по ночам. Но что бы это за жизнь была, если б он висел над душой ежеминутно.
Тогда б уж точно пришлось бы застрелиться.
