Эксперимент Левика.— Пение хором играет все более важную роль в нашей жизни.— Взаимосвязь запаха и звука.— Ассоциативное воспоминание: партия за обедом.— Песни и память.— Отсутствие льда на море.— Бамбуковые носилки.— Печь "Комплекс".— Ботинки разваливаются.— Сновидение.— Описание недели из моего дневника.— Зубочистки.— Споры.— Экономия керосина.— Тюленья шкура — тоже неплохое топливо.
Наш скудный стол казался Левику недостаточно аскетическим, и в конце мая он объявил, что хочет произвести опыт:
просидеть целую неделю на одном мясе, а полагающиеся ему сухари, шоколад и сахар откладывать и на седьмой день устроить пир горой. У него хватило самообладания исполнить свое намерение, и жалость, которую мы испытывали к нему во все дни его добровольного поста, уступила место зависти при виде того, как он в конце эксперимента смаковал лакомства. Этого было достаточно, чтобы почти (но все же не совсем) склонить нас последовать его примеру. Сны о еде являлись нам все более настойчиво, теперь каждый грезил о каком-нибудь своем любимом кушаний. Двадцать восьмого мая я записал в дневнике, что Кемпбелл и Левик мечтают о бисквитном торте с кремом, "я же изо всех лакомств отдаю предпочтение традиционному сухарному пудингу с патокой, какой нам давали в школе". После возвращения из Антарктики, куда бы я ни приезжал, я отыскиваю такой пудинг. Интересно, объедаются ли так же мои товарищи кремовыми тортами? Во всяком случае теперь, когда я разгласил их сокровенное желание, они уже никогда не испытают недостатка в этом кушаний.
Запас тем для разговоров давно был исчерпан, мы все чаще стали повторяться. Само собой получилось так, что время коротали за хоровым пением, и тут у Браунинга и у меня бесспорно не было равных благодаря хорошей памяти и способности заменять забытые слова другими. Как я уже сообщал, мало кто из нас обладал голосом или мало-мальски приличным слухом, и я в последнюю очередь, но слова песен помнил прекрасно. В дни наших дежурств с Левиком мы с ним распевали не меньше двух чacoв кряду, пока варился суп. Хор с каждым днем звучал все увереннее, но избитый репертуар вскоре всем наскучил и пришлось напрячь свои мыслительные способности в поисках новых стихов. Мы так в этом преуспели, что песни разрастались не по дням, а по часам, особенно одна, которая включала множество детских прибауток и обрывков знакомых мелодий и доходила до тридцати — сорока куплетов. Случись поблизости прохожие, они в любое время дня и вечера могли бы услышать, как участники партии во всю силу своих глоток сообщают такие интересные факты, как например,
Доктор Фостер отправился в Глостер и в самый дождь угодил,
Воинственным кличем приветствуя свободу.
Но путь был опасен, и шлепнулся в грязь он и больше туда не ходил,
Воинственным кличем приветствуя свободу.
|
|
|
Снежная пещера на острове Инекспрессибл внутри. (Рисунок выполнен леди Скотт по эскизу лейтенанта Кемпбелла.) |
Некоторое время тому назад мне посчастливилось прочитать статью Редьярда Киплинга в "Джиогрэфикэл мэгэзин", где он пишет, что запахи вызывают ассоциации с определенными этапами путешествия. Я согласен с ним — некоторые запахи всегда будут вызывать в моем воображении Антарктику, например запах спирта при разжигании примуса или горячего жира, пролившегося на огонь, но для меня запах связан скорее со звуком, чем с определенным местом. Когда в апреле прошлого года я выехал с клубом Седжвика на холмы Уэллса и мы там снова перепели многие любимые песни, которые распевали в "иглу", две из них — "Боевой клич свободы" и "Старый король Коль" — живо напомнили мне соблазнительный запах готового супа, и я почувствовал прямо тоску по старому жилищу. Стоило мне закрыть глаза — и я возвращался на два года назад, а перед моим мысленным взором вставала закопченная и засаленная черная пещера, с проблесками снега и льда на омытых капелью стенах близ огня. Сквозь густой дым, подымающийся над жировой печкой, еле видна неуклюжая почерневшая духовка на тонких журавлиных ногах — бамбуковых палках, с которых свисают пингвиньи туши, тюленья голова, огромные куски красного мяса. Около огня хлопочет Левик и мешает в котле тонкой бамбуковой мешалкой, и по мере того как он ее проворачивает в супе, по пещере разносится обольстительнейший запах. Рядом на корточках сижу я, руки мои так одеревенели от холода на сквозняке, что мне не отличить — рублю я мясо или собственные пальцы. На них и в самом деле несколько порезов, которые перестанут кровоточить не раньше, чем через час, когда я согрею руки на первой кружке с супом. Но такие пустяки нас уже не беспокоят: кровь лишь сделает сегодняшнюю похлебку более питательной, а повязку накладывают только при особенно сильных порезах. Мы поддерживаем огонь и рубим мясо, почти не отвлекаясь на разговоры. За нами лежат в спальных мешках остальные четверо — в полумраке пещеры они напоминают больших мохнатых гусениц. Рано или поздно из какого-нибудь мешка раздается предложение спеть. Обычно я запеваю, а все подхватывают хором, который чуть ли не обрушивает крышу. Затем следует коронный номер Левика, "Старый король Коль", исполняемый в быстром темпе в надежде, что кто-нибудь ошибется, но мы уже знаем песню назубок и редко кто попадает впросак. Даже последний куплет поем правильно, начиная со слов:
"Чего изволите потом?" — полковник вопросил", благополучно воспроизводим мудрые высказывания майора, капитана, адъютанта, младшего офицера, сержанта, барабанщика и последнюю строку, принадлежащую трубачу: "Видл, видл, видл, вей, нет людей нас веселей" и т. д. Далее в нашем Репертуаре — "Кто убил петуха Робина", за ней — "Боевой клич свободы", а под конец, если огонь горит хорошо, Левика обычно удается упросить спеть песню собственного сочинения, на местные темы, о супе с ворванью и "духовке", увековечившую одно из немногих неприятных происшествий.
Все, что в духовке напеклось, упало на голову мне;
Пожалуй, остальным пришлось не слаще — вот оно, в огне
То, что они так стерегли,— ведь уж пошел тот милый дух,
Когда раздался страшный трах! ба-бах! и бух!
В тот день погибла пинта супа, но, как всегда, неприятность забылась, а комическая сторона случившегося осела в памяти.
Подобные воспоминания, вызываемые словами песни бередят душу, потому что усиливают желание вернуться и попытать счастья в тех же условиях. И каждая песня напоминает свое, начиная от матросских куплетов, в которых слышится скрип талей, и кончая известным гимном чья мелодия в Антарктике переносила меня в гостиную с дубовыми панелями в маленьком городке в Глостершире.
Как видно из записи, сделанной в моем дневнике в последний день месяца, мы начали понимать, что, может статься, застрянем здесь до тех пор, пока не будет достаточно света для санного похода через ледник Дригальского.
Непрекращающийся ветер никак не давал устояться морскому льду, и 31 мая я записал: "Море свободно ото льда, он остался только в маленьких бухточках. Мы решили в скором времени двинуться в путь, даже если до июля нас не снимут. Но возникают серьезные опасения — не дуют ли ветры здесь всегда, не походит ли наше нынешнее место жительства в этом отношении на мыс Крозир, где лед очень редко удерживается на продолжительное время?"
В таком случае нам безусловно пришлось бы задержаться до сентября: чтобы пройти около 20 миль по незнакомому леднику, требуется хорошее освещение и мало-мальски приемлемые температуры.
В этот день в пещере царило необычайное оживление, так как Браунинг и Дикасон мастерили трое носилок из бамбуковых палок, которые они веревками скрепляли в виде прямоугольника, а к нему приделывали лямки из брезентовых петель, заготовленных еще на мысе Адэр, или из ненужных тряпок. Носилки, по общему мнению, были очень нужны для переноски грузов из различных складов, и было решено обеспечить ими всех участников партии для предстоящего похода к мысу Эванс на тот случай, если придется бросить сани. Левик в это время разрабатывал новую конструкцию печки, которую он делал по образцу имеющихся печей из жестяной банки для керосина, а я чинил свои ветрозащитные штаны, которые — увы! больше не зашищали ни от ветра, ни от чего иного. Даже в тихую погоду в них гулял ветер. Как и вся наша одежда, они пропитались ворванью и чуть что рвались.
Июнь начался обычным жизнерадостным ветерком, но речная тьма ощущалась меньше благодаря яркой луне речь "Комплекс", как Левик назвал свою новую игрушку, в первый день испытаний вела себя примерно, ее пламя равномерно охватывало котел и давало много тепла. Вообще теперь мы уже могли готовить пищу более или менее своевременно, так как каждый кочегар научился управлять огнем, а не быть, как прежде, рабом его капризов. Главным новшеством в печи "Комплекс" явился ряд отверстий, просверленных в стенке банки для свободного доступа воздуха к огню. Превосходная идея, но, к сожалению, из-за того, что дырки были проделаны слишком низко, торжество изобретателя оказалось недолговечным.
Несколько дней спустя, вернувшись с работы в пещеру, мы обнаружили в тамбуре разбитую и смятую жестянку. При ближайшем рассмотрении увидели, что это "Комплекс", дальнейшее же расследование показало, что печь весь день страшно дымила и наградила дневальных воспалением глаз. Ее официально предали анафеме и выкинули, а суп сварили на печи старой конструкции "Симплекс". Изобретатель "Комплекса", не удовлетворенный принятым решением, заподозрил подвох со стороны конкурирующей фирмы, но на следующий день неблагодарная печь и его вывела из строя, так что он был в состоянии лишь сидеть и тереть глаза, в то время как я поддерживал огонь. Так "Комплекс" навсегда исчез из пещеры и занял подобающее ему место на свалке. В этот день консерваторы бурно выражали свое торжество, хотя в основе "Комплекса" несомненно лежал верный принцип, ошибочным было только исполнение.
Теперь круглые сутки стояла такая темень, что переносить тяжелые грузы с берега, пробираясь между огромными валунами, было небезопасно. Приходилось совершать эти прогулки в те немногие дни, когда ярко светила луна, при любой погоде. Можно было подумать, что ветер — существо одушевленное, с явно выраженной неприязнью к людям. Как только на небе появлялась луна, резко холодало и сила ветра увеличивалась. Поэтому походы на склaды доставили нам немало горьких минут, но иного выхода не было. Продукты надо было приносить, и, кроме нас, никто не мог этого сделать. Наша одежда превратилась в лохмотья, единственная у каждого пара кожаной обуви разваливалась прямо на ногах, но как только дневальный объявлял, что снаружи достаточно светло, рабочая партия немедленно выходила за припасами и складывала их около пещеры наготове в предвидении следующего темного периода. Ноги замерзали, как только ты выходил из тепла пещеры на мороз. Ветер проникал во все дыры, обжигал пальцы, пятки, подъем, смерзшиеся ботинки срывали куски кожи с ног, на моих, во всяком случае, всегда были натертости. Именно это убедило нас в том, что мы становимся все менее чувствительны к различным невзгодам. "Никогда не замечаем таких мелочей, как стертая пятка или отмороженные пальцы, разве что в минуты безделья".
Шестого июня меня посетило самое интересное, наверное, за всю зиму сновидение. Так много всего было в нем намешано, так близко оно касалось наших разговоров и дум, что я воспроизвел его в своем дневнике:
"Я нахожусь на борту небольшого судна, стоящего на якоре поблизости от места, название которого, "Мальта", выведено большими буквами. На самом же деле Мальта — это небольшой бугорок посередине крикетного поля в Тьюксбари. Капитан корабля — это был Кемпбелл — объясняет, что быка, привязанного к якорной цепи, прислали мальтийцы и что они каждый день будут присылать по быку. В это время к Кемпбеллу подходит матрос и, спросив у капитана разрешения обратиться к нему, говорит, что из-за лентяя Пегготи он отстоял в ночную вахту восемь часов вместо четырех. Тут мы замечаем у ворот поля четьфех наших людей, которые размахивают руками, стараясь привлечь к себе внимание. Кемпбелл немедленно берет бинокль и отправляется к ним, я же задерживаюсь, чтобы посоветовать жалобщику уйти подобру-поздорову, потому что Пегготи не пошел с нами в Австралию, а находится в Ярмуте, но я, мол, обязательно, расскажу ему о жалобе. Затем я присоединяюсь к Кемпбеллу, который не спускает глаз с другой стороны поля и грозит небу кулаком. Я беру у Кемпбелла бинокль и вижу "Терра-Нову", разбитую вдребезги, с поломанной кормой, с единственной уцелевшей мачтой. В подъехавший экипаж как раз садится последний из команды, еще остававшийся на борту. Мы следуем за экипажем и вскоре приходим к большому лайнеру на речушке Свилгейт, на палубе которого много пассажиров с пострадавшего судна. Некоторых я знаю. Только я с ними поздоровался и хотел представить им Кемпбелла, как к нему подбегают и просят опознать труп в трюме. Он спускается вниз, а я начинаю было рассказывать, как мы зимовали в Убежище Эванс, Но в этот миг просыпаюсь".
Читатель может возразить, что мой сон не имеет ничего общего с рассказом о зиме, но подобные сновидения занимали в то время важное место в нашей жизни, не будет даже преувеличением сказать, что у нас были две жизни, не зависимые одна от другой. Кроме того, сон интересен тем, что в нем звучат две главные темы: желание наесться досыта и опасения за судьбу "Терра-Новы". В остальном он отражает воздействие наших последних разговоров о флоте и флотской дисциплине и чтения вслух Диккенса, перенесенного в места моей юности.
Погода в июне была еще хуже, чем в остальные месяцы, если только это возможно, но она не могла повлиять на наше настроение, которое поднималось по мере приближения дня зимнего солнцестояния. Наш быт сейчас настолько улучшился, что после всего пережитого казался чуть ли не идеальным. Каждый без страха ждал того дня, когда настанет его черед дежурить, и вечера, по-прежнему веселые, уже не были единственными светлыми пятнами в нашей жизни. О ней странички из моего дневника расскажут, наверное, более достоверно, чем написанные впоследствии строки:
"11 июня 1912 г.— Сегодня утром небо ясное, дует западный ветер. Во второй половине дня небо затянуло облаками. Все лежим, кроме Абботта, который полчаса выгребал снег из тамбура. Супы сегодня были превосходные, несмотря на отчетливый привкус пингвиньего гуано. Боюсь, что, потроша птицу к сегодняшнему дню, я из соображений экономии выкинул слишком мало. В результате у Кемпбелла, Абботта и Браунинга очередной приступ обычного их недомогания, на сей раз серьезный. Браунинг, кажется, начинает свыкаться с соленой водой, что нас чрезвычайно радует, ибо если он и дальше будет страдать от нее, это может иметь для него плохие последствия, и даже жизнерадостный характер не спасет его от последующей депрессии.
Сегодня был самый свободный за все время день, и я перечитал, уже в четвертый или пятый раз, некоторые из моих писем. Это помогает скоротать время, хорошо, что они у меня есть. Вечером я выдам четыре куска сахара сверх нормы, кроме того, мы получим четыре таблетки лимонной кислоты, а значит, немного улучшим вторичный чай, который обычно пьем. Он, конечно, будет не настолько крепким, чтобы заглушить вкус лимона.
12 июня 1912 г. — Западный ветер средней силы. Облачно, но облака стоят довольно высоко и имеют неопределенную форму. Небольшое полярное сияние, вытянувшееся дугой с севера на запад. Море свободно ото льда, сколько хватает глаз при теперешнем плохом освещении — оно всюду черное. У нас иссякли запасы морского льда и пингвиньего мяса, пришлось их пополнять невзирая на погоду. Браунинг и Дикасон два раза сходили за льдом, а Левик и я принесли десять пингвинов из дальнего склада. Трудность таких походов во мраке в том, что одеревеневшие от холода ноги не ощущают неровностей почвы, несмотря на все предосторожности мы несколько раз падали, прежде чем добрались до склада, что, естественно, не улучшает настроения. Ветер был сильный, но менее холодный, чем обычно.
Возвратившись, я передал несколько тушек пингвинов Кемпбеллу, чтобы он повесил их оттаивать над огнем, и отправился с Браунингом к самому крупному из забитых тюленей за костями. С непривычки мы как следует попотели от физического напряжения и почувствовали голод еще острее, если это возможно. Мне кажется, он с каждым днем усиливается. То ли от угара, то ли от курения чайного листа и древесной лучины мы все страдаем бронхитом в легкой форме, тяжело дышим, говорим басом. В той или иной степени бронхит затронул всех, и забавно слышать немелодичные звуки, вырывающиеся из хриплых глоток, когда лежишь в темноте после того, как потушат лампы на ночь. Трудно себе представить такой полный мрак! Я хриплю меньше остальных, а потому склонен считать заболевание результатом курения.
13 июня 1912 г.— По-прежнему дует западный ветер. Ясно. Мы с Левиком дежурили. День прошел успешно. Очень замерзли пальцы. Поэтому кончаю.
14 июня 1912 г.— Сила ветра уменьшилась вполовину. Ясно, светят звезды. Еще один день проведен в спальном мешке. Смрада намного больше обычного. Обсуждали, кому выйти из пещеры и прочистить дымоход, а попутно срезать в тамбуре свисающий с потолка кусок тюленьей шкуры, который составляет извечную угрозу глазам и носам выходящих и вызывает град проклятий, как ничто другое. Я забыл упомянуть еще один важный предмет нашего снаряжения — зубочистку. Кемпбелл единственный в партии является на сегодняшний день счастливым обладателем зубной щетки, отнюдь не лишней при нашем питании, от которого кусочки мяса застревают между зубами. Тем не менее мы умудряемся поддерживать их в хорошем состоянии, не худшем, чем дома, благодаря тому что осторожно удаляем остатки пищи бамбуковыми зубочистками и трем зубы мягкой древесиной. Ее источником служит деревянная обшивка ящиков с шоколадом Фрая. Отламываемые щепочки надо сначала намочить и пожевать для придания им мягкости. После этого они исполняют роль зубной щетки не хуже, чем она сама, даже лучше. А твердые сухари не дают деснам слабеть. Мне кажется, что я мечтаю о хорошей ванне и чистом белье не меньше, чем о завтраке из хлеба с маслом и джемом, а это говорит о многом. Сегодня утром закончили еще одну банку с керосином. Мы можем быть довольны — он расходуется экономно, его уходит все меньше и меньше, недаром Дикасон следит за примусом, как наседка за цыплятами. Сейчас все занимаются починкой личных вещей, а после них примутся за палатки. День после дежурства — самый приятный из всех, ты чувствуешь, что заслужил право с утра до вечера валяться в постели.
Сегодня у нас не прекращаются дебаты. Сначала Левик и я спорили о шоколадном рационе и о том, сколько шоколада осталось на мысе Адэр. Затем горячо обсуждался вопрос, какая участь ждала бы фруктовый торт из запасов экспедиции в весеннем санном походе, замерз бы он или нет. После этого Кемпбелл и Левик дважды схватились не на жизнь, а на смерть по животрепещущим проблемам национальной этики и имперской политики. В завершение разгорелась трехсторонняя дискуссия о том, как наиболее эффективно и экономно распорядиться тем единственным сухарем, который нам выдавался на день. У каждого был свой испытанный метод: Кемпбелл съедал сухарь за завтраком, Левик — часть за завтраком, остальное — с обоими супами, я же одну половину уничтожал в полдень или чуть раньше, когда голод становился невыносимым, а другую — в обед.
15 июня 1912 г.— Слабый западно-юго-западный ветер. Сильная облачность. Еще один день проводим лежа: снаружи темно, хоть глаз выколи, а продуктов хватит еще на восемь-десять дней.
16 июня 1912 г.— Снова юго-западный буран. Ночью ветер достиг ураганной силы, но к вечеру спал до девяти — десяти баллов. Ясно, если не считать нескольких гряд облаков на юге. Весь день все лежат. Левик и я дежурим, снова успешно. Два наших последних нововведения касаются керосина. В качестве резервуара керосиновой лампы мы прежде использовали в перевернутом виде верх банки из-под керосина, нижняя часть которой ушла на изготовление печи "Симплекс". Это было весьма неудобно — ручка и отверстие от пробки мешали лампе стоять, она то и дело переворачивалась. Теперь мы укоротили на полдюйма только что опорожненную банку, и она стала прекрасным резервуаром. Крышка же пригодится для мусора.
Второе новшество предложил я, после того как Абботт перевернул одну из ламп для чтения и пролил драгоценный керосин. Произошло это в тамбуре, что в последнее время случалось довольно часто: не так-то это просто — ползти на четвереньках с лампой в руке. Мы сделали для тамбура специальный жирник, на три четверти заполненный ворванью и отходами от нее, так что впредь даже при авариях потери керосина будут невелики.
Вчера вечером мы не пели, а с удовольствием разговаривали о подготовке к весеннему санному переходу. Время пройдет быстро: на этой неделе уже День середины зимы, затем следуют один за другим три или четыре дня рождения.
17 июня 1912 г.— Слабый западный ветер. Сплошная облачность со снегопадом. Слабая метель. Вчера Левик несколько часов поддерживал огонь, подкладывая в него полоски тюленьей шкуры размером два дюйма на девять вместе с шерстью, лишь слегка подскобленные с изнанки ножом. Они горели превосходно, с точки зрения экономии это очень важное открытие.
Вчера вечером состоялось традиционное воскресное чтение. Читали на сей раз главу 11 "Деяний апостолов", записи из моего дневника о походе в бухту Кресчент и описание юности Стивенсона. Все три фрагмента необычайно интересны. Концерт, как всегда, прошел с большим успехом; среди прочего исполнили Благодарственную молитву с начала и до конца без единой запинки. В нашем репертуаре большой запас псалмов, и вчера мы распевали до поздней ночи. Это большая удача, ведь никто из нас не может похвастать хорошим сном. После вечернего супа обычно немного клонит ко сну, но вечером просыпаешься и снова засыпаешь уже рано утром и спишь до шести или семи часов утра, то есть до официального подъема. Досыпаем между 9 и 11 часами утра. Утренний сон сокращает день, а спишь ты утром или нет — ночью все равно трудно заснуть. Днем в спальном мешке делать нечего, тем более что мы стараемся читать поменьше: от постоянного смрада воспаляются глаза, веки настолько тяжелеют, что, опускаясь на глазное яблоко, причиняют резкую боль. Сейчас мы, можно сказать, достигли автаркии, под нашей крышей имеется все необходимое, никакая буря не страшна — мы можем ее пересидеть в тепле. В плохую погоду пределы пещеры приходится покидать лишь для того, чтобы вынести мусор на свалку, это мы делаем ежедневно, да осмотреть и наладить дымоход. Ветер частенько сдвигает образующие его снежные блоки, одни выталкивает в сторону, другие ставит дыбом, а сам проникает внутрь и поднимает невыносимый чад. Если бы не это, даже дневальному незачем было бы выходить из тамбура, защищенного так хорошо, что вчера, когда отверстие дымохода забивали кляпом на ночь, пламя лампы у входа даже не колебалось от ветра".
Это типичное для моего дневника описание недели из жизни партии в лишенные событий зимние месяцы дает верное представление о нашем быте, о возникавших трудностях, о том, как мы постепенно учились их преодолевать. Период депрессии, охватившей партию в конце февраля, сменился непоколебимым оптимизмом, который, усиливаясь, стал нашей главной опорой. По мере того как мы справлялись с разными жизненными невзгодами, в нас крепло убеждение, что мы выдержим, хотя имевшегося в запасе мяса и при половинном рационе могло хватить только до конца июля.
