Голова гудела, ветер гудел, только раскисшая глинистая земля, чуть сверху прихваченная холодом, смачно чавкала, едва соступишь с целинки в жирную пахоту либо мочажинник. Ветер сдувал с ног, дряблых после вчерашнего.
Поближе к камышам ветер не так пинает, и утка вся там – жирная, пролетная, ноябрьская. Ее прижимает к земле ветрищем, и она забивается по этим полоскам камыша вдоль топких степных речушек, по-местному – горкушек. Солоновато-горькой воды в них кот наплакал, все больше жидкая глина с песком: болотца да зыбуны.
Я понуро обогнул выступающий угол камыша с трясущимися на ветру метелками – и так и присел на задние ноги. С блюдца чистой воды за камышовым выступом с грохотом и свистом крыл сорвалась дюжина кряковых и пошла по-над камышом, толкаемая злым ветром. Я вскинул тяжелую курковку, повел стволами – клоц! клоц! Две осечки. Сердце подскочило к горлу, я завизжал что-то матерное, провожая утей бешеным взглядом; захотелось грохнуть пищаль оземь, еле сдержался. Ружье не мое, нашего учителя по труду. Прижимистый такой казак-кулак, женобивец и пьяница, и патроны небось от сердца оторвал позапрошлогодние, если не древнее, отсыревшие не раз да подсушенные на печи – то затяжной выстрел, то осечка.
Я сделал пару шагов, и из камыша с треском, запоздало, вырвалась еще пара уток и суматошно пошла низом вслед стае. Я со стоном лапнул патронташ – перезарядить, да куда там; уж только две черточки мечутся вдали над камышами влево-вправо.
В который раз уж… Зла не хватало.
На дрожащих ножках я отошел под невысокий обрывчик – мета весеннего разлива – и присел на поваленную купу камыша. Оперся лбом о холодные стволы, хватанул пересохшим ртом сладкий воздух, замер. Ветер, плотный степной ветрило почти уж пережег, выдул из меня пьяную дурь, только слабость осталась в коленках, тошнота да привычная уж черная тоска на душе. Липкая вина и муторная муть.
Идиотизм деревенской жизни – Маркс, что ль? Я молодой, холостой, живу при школе, после уроков выгляну в окно на стадион-выгон, а там уж маячат фигуры, карманы топырятся. Совхоз степной, выращивают кукурузу, спиртзавод свой, труба высокая, все вокруг заливает.
Подкатила острая горькая тошнота, я подался вперед, но обошлось. Выдохнул, вытер заслезившиеся глаза.
Мужичков понять можно. Шум-гам в школе, дома огород, свиньи, дети, собаки, жены хуже собак; а у меня тепло, светло и никто маковку не грызет. Человек я свежий, только что из вуза вылупился, заграницу повидал, журнальчики у меня немецкие, на развороте Aktphoto, то бишь бабы в натуре – неслыханное дело в те годы. Они это дело слюнявят и предаются воспоминаниям и трепу, живые же люди. А котел меж тем булькает, голуби школьные варятся либо кулеш какой – своя рука владыка, и огород школьный тож свой, а ворованный спирт аж синий в бутылках, заткнутых кукурузным початком.
По утрам больно худо. Я еще не впитой, рвет до зелени, а воды наглотаешься – и опять хорош. Есть у спирта такое свойство. Так и водит со стороны в сторону, а идти надо. Старшие классы все уже умеют и понимают, с черноземным юморком ребята, и зачем им язык германцев, коробку передач материть, что ль? Но я их все равно люблю и воспитываю, особенно вечерами в спортзале. Секцию бокса веду. Туда и взрослые битюги забредают помахать кулаками, как подопьют. Очень бывает смешно, коли не увернешься. Кулачки-то пудовенькие.
Сегодня мне точно в зале не хрена делать. И куда мне вообще деваться? На охоту вот сбежал – так ведь в степи по все дни не схоронишься… Опять же Канта надо читать, Гегеля, экзамены в аспирантуру сдавать. И не в экзаменах дело. Нравилось кружить кругами в высях, где дух млеет. Чистый улет. Из пьянки я люблю только первый хмель, а вот надираюсь со всеми до свинячьего визга. Не могу сказать «нет», ну прямо корнет зеленый. Сопля можайская.
Впрочем, чего ж ругаться. Мне хотелось того же, чего и мужикам – потрепаться, коснуться друг друга усиками, покрасоваться, оттянуться, назови как хочешь. А в трезвую рожу друг другу смотреть – много не высмотришь. Мужики хоть и черноземные, но весьма интересные, если с ними достаточно выпить. Войну прошли, про нее часто вспоминали. Школьный завхоз Иван Трофимыч, коренастый, крепкий, хоть и хромой, в войну был минометчик, Будапешт брал. Самое яркое у него воспоминание, похоже, про то, как они в этом Будапеште гарнизоном стояли, отъедались-отсыпались, и он молодую мадьярку из своего пайка подкармливал, а она оказалась в любви до того ненасытная — страсть, каждую ночь приходила, довела минометчика до полного полового истощения, под конец он от нее прятаться стал… Такие вот воспоминания.
Иногда и пели. Ну, мужики сами не очень певучие, а меня просили — спой, мол, Николаич, «Джон с брандспойтом». Это они так слышали John Brown’s body lies a-mouldering in the grave. Но это для смеху, а для души я тихонько пел про то, как выстрел грянул, ворон кружит, а мой дружок в бурьяне неживой лежит. Ну, или что-нибудь совсем уж тоскливое и протяжное, вроде «Летят утки…»
Эх, утки, утки, черт бы их побрал… Летят себе и летят, а я вот тут, видно, навеки застрял. Тупо, исподлобья я уставился на юг. Там, на краю продуваемой со свистом степи – серо-желтой по непаханым взгоркам, вблизи смачно-черной, подале отдающей в синеву пахоте – акварельно красовалалсь двугорбая гора Верблюд. Далеко за ней, невидимые, что твой град Китеж, мнились отчий дом, жизнь без пудовой грязи на сапогах, дробный гомон рояля, одноязычные со мной люди. Опять-же девы – недоступная муза моих километровых стихов про губы и прочее (губы действительно были ценные, очень сложной, резной конфигурации, достойные восторгов в покое и в динамике). Потом еще та, что медленно, а теперь все быстрее, подвигалась к статусу моей невесты через верность и ожидание. Ну и прочие интересантки. При одной мысли об их застенчивых чреслах вспухало внизу, хоть нож точи да отсекай эту невыносимую тяжесть. Спиртец особенно в эту сферу бьет, отсюда и грехи наши тяжкие, и ядовитые мыслишки про легкий выход.
Я взвел курки, зная, что только балуюсь, примериваюсь, но все равно обдало жаром – как представил, что делает при выстреле в упор заряд шестнадцатого калибра. Или опять осечка, для смеху? Врешь, осечные капсюля при повторном выстреле как раз срабатывают, девять из десяти. Мне бы раньше про это вспомнить.
Я подобрал палочку, чтобы ткнуть в спусковой крючок, подержал в дрожащей руке, отбросил. Так и доиграться можно. Чего только не лезет в башку с перепою, когда настоящая жизнь за горизонтом, а ты тут в дерьме, и, похоже, в нем и останешься – засосет трясина пошлых дел и безделья. Как пить дать засосоет. Мамочки, не надо бы про «пить дать».
Я чуть не всплакнул от жалости к себе. В сотый раз вздохнул со всхлипом, как усталый сеттер после охоты, повернул голову, вперил взгляд туда, где ничто не метило границу степи и неба. Там, по невидимому краю, рождался ветер и вечер, оттуда несло косяком тучи, темную облачную материю рвало на ленты, углы и клубы, разворачивало, кантовало, смазывало. Все в диком, нечеловеческом ритме, словно дурной бог разыгрывал световую фугу в мажорной серой гамме над увалами с неровными прямоугольниками пашен в траурной кайме дорог, темно-синими пятнами терновников, провалами оврагов и суровыми нитями помеченных камышом горкуш… Мистический, в общем, пейзаж. И думал я о нем почти этими вот словами: литературный же был юноша.
Тут же вспомнил снисходительно-безграмотную рецензию на возвращенный недавно рассказ. Рассказик так себе, водянистый, а все ж лучше их обычного барахла. Обидно. Наверно, полоса пошла такая, черней пахоты, оттого и фрустрация заколебала вконец. Одна надежда – ветром выдует; голос ветра – голос неба.
Не заметил, как скользнул в глубокий транс. Набитая ветром и предчувствием тьмы предзимняя, предгорная степь нечаянно замкнула дугу меж восковой спелости душой и надмирным хладом – так мне, во всяком случае, это все представлялось много позднее. Момент застрял в памяти крепко, ничем не выковырять, и всплывал в голове всю жизнь. По той дуге, видно, стекло смутное озарение-предчувствие – про что? Это только теперь, сотню лет спустя, ведомо, про что: про конец Оттепели, про долгую, долгую фигу в кармане и тоскливый треп вполголоса, про два брака – два одиночества, про решимость одолеть все-все неведомо зачем, и еще редкие протуберанцы невидимого миру корявого вдохновенья.
Я еще посидел, послушал бесконечно крутившийся в голове тоскливый мотив все про тех же уток, которые летят себе и летят, а я вот сижу и ни черта не дождуся. А чего, собственно, жду? Чтоб настоящая жизнь началась, вот чего. Настоящая жизнь, она где-то там, а я вот тут… между небом и землей. Завис.
Ладно, к черту. А то и вправду на курок можно нажать. Помотал головой, встал, выдохнул в морду ветру истончившийся перегар, медленно, со смаком потянул в себя свежий до наркотической одури воздух. Его бы по талонам выдавать за примерное поведение и успехи в боевой и политической подготовке, а я вот нашармачка пользуюсь. Прохиндей.
Надо было идти. Скоро падет темень, а ночью по этим болотцам лучше не шастать – можно с концами заночевать. Корова, ежели забредет в трясину, то уж и остается в ней навек, трактором ее не вытащишь из этого липкого ужаса. Ладно. Один только последний заход по утям сделаю; попробую скрасть ту последнюю стайку. Далеко они не могли улететь. Наверху ведь фамилию не спрашивают; ветродуй может и крылышки обломать.
Я срезал излучину ручья и пошел прямиком туда, где горкуша разливалась широкой топью с каймой камыша и где недавно вились утки, прежде чем сесть. Ступал решительно и бойко, терять было уж нечего. Только на подходе к бестолково волнующимся камышам чуть ли не на четвереньках пополз, льнул к кустикам да кочкам. Перед закраиной камыша выпрямился – хвостик дрожит, ружье навесу, глаза шарят там, где камыш пореже, а не имеющие веса ноги ступают в шуме ветра неслышно и медленно, как у лунатика.
Это всегда необъяснимо – вот только что ты видел лишь какие-то пятна, кочки, палочки, былье, и вдруг различаешь, что не кочки и не пятна, а утки, и близко до невероятия, но неизмеримо кратко, и вот они уж оглушают тебя треском крыл. Я вскинул, выцелил пару и — клоц! клоц! — сухие щелчки осечек. Но напряжение не ушло, предчувствие заставило взвести курки, не меняя патроны. Все мое существо замерло, ружье все так же навесу – и тут из камышей мощно вырвался кряковый селезень и пошел колом в небо. Я судорожно-радостно вмял приклад в плечо, ружье наконец-то дважды грохнуло, второй раз просто от злости прошлых неудач, и селезень с переломанными крыльями тяжело шмякнулся о стылую мелкую воду шагах в двадцати. Распластался неловко, и головка бедовая в воду, только зеленый окаемок на шее виднелся.
Ломая закраинный ледок, я пошагал к нему, но с каждым шагом ноги выдирать из жидкой глины с песочком было невозможнее. Я встал, откатал голенища ботфорт на всю высоту, подвязал ремешками к поясу и снова двинул вперед, размахивая руками и корпусом, раз за разом высвобождая ноги из глиняных тисков. Почувствовал, как вода заливает уже в сапоги, снова остановился, с тоской оглянулся. Селезень был близко, стволами можно дотянуться, но я почувствовал, что по сантиметру ухожу в топь, еще шаг – могу ухнуть по пояс, если не хуже. Только и бросить селезня почему-то было невозможно; без него и день пустой, и жизнь пустая, и все как-то прахом. Хотя все в любом разе нелепо, что с селезнем, что без, а вот поди ж.
Я потянул правую ногу вверх, толкнул ее сквозь жижу вперед, в ничто, уходя левой все глубже в сосущую мякоть, наклонился сколько мог, подгреб селезня стволами, схватил за крыло и кинул через голову, резко откинувшись корпусом назад. И тут левая нога тоже съехала в никуда, я сразу оказался по пояс в жидкой грязи, замельтешил ногами и понял – зыбун засасывает. Я знал такое только по рассказам, и никак не мог понять, как это получается, а все просто оказалось – ты пробуешь вытащить ногу, опираешься на другую, и она уходит глубже, чем была до того, потом все повторяется с другой ногой. Ничего себе открытие. А главное, оно тут и останется со мной, чуть не вслух пробормотал я и перестал хлопотать ногами, заваливаясь инстинктивно на спину, чтобы больше была площадь опоры. Только и спине опоры не было. Я ушел уже по грудь, а боялся ли я – не знаю. Все спрашивают, а мне сказать нечего. Другой уровень бытия, и боишься ты до поноса или храбришься – неважно, это просто ни при чем. А что при чем? А вот что – невыносимо глупо подыхать в грязи в расцвете лет, обидно и несправедливо, абсурд, е.т.м. А потому сидит где-то на чердаке холодный наблюдатель, зорко смотрит и вычисляет, и отказывается верить, что холод этой то ли воды, то ли грязи – это касание близкой вонючей смерти. Не может этого быть, и не будет, не надейтесь.
Не знаю, умом я дошел или инстинкт сработал – в играх со смертью, как в страсти, трудно бывает вспомнить, что и как – но только я извернулся, лег плашмя на живот, чуть не с головой уйдя под воду, ухватил ружье за шейку приклада и концы стволов и резко гребанул на себя, раз и еще раз. Ноги выпростались как-то, задергались по-лягушачьи, я дотянулся до камышей, захватил стеблей сколько мог в руку и, надрывая сухожилия, потянул себя из зыбуна. Еще перехватил, еще потянул – и нога дотянулась до чего-то. Там было хоть какое-то дно, вязкое, топкое, но дно, а не эта отшибающая памроки пустота.
Я выбрался на твердое, рухнул и лежал, пыхтя и взмыкивая. Смертный страх наконец догнал меня, но переживать особо некогда было – забил колотун. Я ж был весь мокрый, а тут ветрило насквозь продувает. Стащил сапоги, вылил воду с грязью, снова натянул, подобрал ружье и увесистого селезня и побежал по степи со всхлипами, дрожа и подвизгивая. Бежать было далеко, пала ночь, и я гулко хлопал бахилами, оступаясь на хрусткой дороге, замедлял бег до шага, пересекая овраги. На открытом месте ветер нес меня как листок, да еще снежная крупа принялась сечь горстями, и до самого дома я не вспомнил, как сидел на кочке и играл курками.
Подбегая к школе, я стукнул соседу в окно, он пришел с початой бутылкой спирта. Мы ее прикончили – и хоть бы насморком Бог покарал за глупости. Так, отходняк, похмелье… Ничего нового.
Вот только песню про летят утки не могу с тех пор слышать без кривой усмешки. Да чего там… Теперь и песен таких больше не поют. Отошло все это.
