Пелым – приток Тавды, Тавда впадает в Тобол, Тобол в Иртыш, Иртыш в Обь, а уж Обь – в Северный Ледовитый, это все знают. Но ей-ей, когда плывешь по Пелыму, не верится, что он чей-то там приток. Бывают такие плесы, что налетят стороной утки, отпалишься по ним, а дробь падает чуть ли не на середине реки. До другого берега далеко-далеко не долетает.
Уток тут не так чтобы пополам с водой, как на Оби, но хватает. Есть кряква, шилохвость, широконоска, серая утка, свиязь, оба вида чирков, да мало ли чего. Еще была утица, которую я до того не бил, некрупная с белым пером в крыле, и очень близко подпускала лодку, прежде чем взлететь, аж стыдно было стрелять. На рану некрепкая, падает комом, подплывешь – а там жалкий комок перьев колышется и головка под водой. Другие утки были покрепче, да и на реке патроны, как ни береги, отсыревают, заряды нерезкие, и сбитые утки долго трепыхались. Иногда даже гоняться за ними приходилось. Я греб, а Иза-Изабелла ловила их за шею, тащила в лодку и при этом горько плакала. Но за глотку держала крепко. Любила утятинку, хоть жареную, хоть в шурпе.
Река в общем славная, хоть и мрачноватая. Темная, довольно враждебная на вид тайга немного давила на психику, но мы ж так долго грезили, чтоб было тихо, просторно, безлюдно, ни одной человеческой образины на сотню верст, а то и больше. Истинный рай, после тайных торопливых свиданий в неприятных, неубранных, почему-то всегда холодных квартирах ее и моих знакомых. А потом еще эта езда тремя поездами: Москва—Свердловск, потом Свердловск—Серов в общем вагоне, грязь, мат, духота, все сидят друг на друге, тихий ужас на колесах. Наконец, Серов—Приобье, тут получше, но на станцию Пелым приехали ночью, спали на цементном полу в пустом зале ожидания, подстелив спальник. Хотя какой там сон. Туда бешено ломились какие-то хмельные аборигены, но я засунул в дверную ручку лом (небось, для того и стоял там, к косяку прислоненный), они поорали, постучали и убрались искать приключений дальше.
Чуть засветало, я побежал по путям искать ж.-д. мост через Пелым, который мы пересекли ночью. Туда же шли рыбаки, и навстречу попадались, когда возвращался к станции. Но все хмурые донельзя, смотрят куда-то вбок, а насчет остановиться, потрепать языком или там хотя бы поздороваться – ни-ни. Очень непривычно после Кавказа или Средней Азии, да и в российской глубинке тебя сразу облепит народ, только появись. А тут ну прям чертом смотрят, и все в сторону. Один только нагнал нас, когда мы груз свой перетаскивали к мосту, и немного помог, но какой с него помощник – перебрамши с утречка, а может, еще вчерашний хмель, и по пьяни любопытство его одолело. Трезвый, небось, тоже рожу отвернул бы, как и все прочие.
Такое вот было первое впечатление от местной публики: словно они то ли постоянно настороже, то ли все с перепою. Мы этому поудивлялись и на эту тему порассуждали, но скоро позабыли, когда надули у моста лодку, погрузились, оттолкнулись и поплыли. Почти весь день дремали с устатку. Река сама несла. Просыпались, крутили головой, пялились на неописуемый пейзаж, счастливо переглядывались. Я к этим красотам привычный, нет того первого шока, а Изочка прямо млела; меня же разбирала гордость, что я до такого додумался, притащить ее сюда. Cтарый кретин. Но кто ж знал…
Хотя мог бы кое о чем догадаться уже в Серове. Там на станции меня прихватил пожилой опер в штатском и долго ковырялся в документах, а сам все стриг глазами, разглядывал мой груз горой. На Изу из деревенской деликатности избегал пялиться, и на том спасибо. Слава Богу, у меня с документами было все в порядке. Паспорт? Пожалуйста. Разрешение на ношение и хранение охотничьего гладкоствольного? Пожалуйста. Охотбилет? Нате, любуйтесь, пошлина и взносы уплачены до конца года. Путевка? А вот хрена вам, а то я не знаю, что сезон только через неделю открывается; меня на дешевке не купишь. Зачем тогда оружие? А для самообороны. Вдруг медведь из-за куста насядет. Тут опер то ли зло, то ли тоскливо эдак на меня глянул и пробормотал: «Медведь… Тут такие медведи в тайге шастают, тебе самому башку отстрелят». Глянул на Изу, глянул опять на меня, головой покачал – чего, мол, с мудаком-интеллигентом разговаривать –- и отошел. А мне чего-то нехорошо стало, но за вокзальной суетой это как-то быстро забылось.
А на реке после первого дня все оказалось просто чудно, постоянно под поверхностью булькал восторг и клубилось тихое веселье. Ну, про уточек я уже сказал. Роскошная была стрельба, а что браконьерство, так не впервой, да и кто эту пальбу услышит. Я свой азарт все же придерживал: Иза сидела в носу, лицом ко мне, и приходилось стрелять через ее голову, так что она поначалу оглохла, но потом приноровилась: чуть я за ружье, она уши заткнет и кувырк ниц на дно лодки, чтоб ей ненароком не снесло маковку. Это, конечно, был перебор, потому как человек она компактный, что называется метр с кепкой, вес тридцать четыре кило в сапогах и с пистолетом, и попасть в нее трудно, даже если очень захочешь. Но раз ей нравится пугаться и лепетать, то почему нет. Все веселее.
В смысле рыбы вначале дико не везло. В реке ну ничего не удавалось выловить, хотя, когда отходили от моста, там на каждой сотне метров было по рыбаку. Промышляли они чебачков, это что-то вроде плотвы, ужасно вкусное и жирное, но это с их слов. У них тут специальная техника этого дела разработана: с берега поперек течения валится осинка или ольха, закрепляется в воде двумя кольями, за нею чебачки и сбиваются в стайку, только успевай дергай. Но мне этой дурью некогда было маяться, а больше там ничего не ловилось.
Потом как-то на дневке мы решили «сходить в экспедицию», то-бишь на прогулку, и наткнулись на урай – такое длинное узкое озеро параллельно реке; похоже, ее старое русло. Вода в нем торфяная, цвета слегка разбавленного черного кофе, но это Иза так говорит, а по-моему цвета крепкой мочи. Однако не в цвете дело, а в том, что я стегнул это кофе-мочу спиннингом и с одного заброса вытащил пятикилограммовую щуку. Визгу было до неба, Изочка так прямо и вопила: «Капитан, вы великий рыбак!» А у меня только зоб от гордости раздувался, после всех неудач и матюков на реке.
Только зря он раздувался. Оказалось, этот урай сколько раз стебанешь спиннингом, столько щук и вытащишь. Их там было битком. Бывали пустышки, но это когда с тройника срывались такие звери, что страшно было подумать про их вес и силу – кованые якорьки разгибали. Кроме щук, там ничего и не попадалось. Видно, они всю бель подъели, а теперь занимались каннибализмом и кидались на все, что движется, как бешеные. Карасики там должны были водиться, но видно в ужасе забились в торфяную жижу и ни на что не реагировали. Небось, погрузились в глубокий анабиоз, как звездолетчики из научной фантастики. С карасями такое бывает. А уж так хотелось жирного карасика.
А еще Иза донимала меня грибами. У нее к ним была какая-то страсть на грани извращения. Если б я ей разрешил, она б ими питалась три раза в день каждый день. Грибов этих там было – ногу негде поставить; в основном из породы красноголовиков. Так их, по крайней мере, местные называли, а как по-научному, я не знаю и, между нами, знать не желаю. На берегу урая – уже не того урая, а совсем другого – мы наткнулись на пустое зимовье и там стояли дня три, отдыхали и отъедались. Вот тут я и давился этими красноголовиками трижды в день. Но чего не сделаешь ради любимой женщины.
А любимая прямо-таки расцвела, хотя вряд ли из-за грибов. На ней вообще глаз отдыхает – эдакая ярко-рыжая статуэточка-евреечка, только статуэтки малоподвижные, а эта вся на пружинках, прямо пожар на пухлых ножках. Крохотная, но обильно одаренная всем, чем надо, полногрудая Рахиль в миниатюре. И семь лет ждать не надо было, у нас с ней все на удивление скоро получилось, взрывообразно. Вот буквально недавно я ее рыжие космы и томные глазки только на своих лекциях и видел, а потом глядь – уже и дня без нее не мог выжить.
Темперамент у нее тоже был ближневосточный, не только носик. Там, в Москве, она часто доводила меня до истощения, и был я временами как Мастрояни из итальянской классики – «нет, а желание-то у меня есть». Но тут, среди этой дикой воли, меня чего-то понесло, и ходила Изочка то ли томная, то ли утомленная. Одно наслаждение смотреть, как она движется. Хоть снимай с нее кино – рабочее название «Чувственность». Еще бы. Мы в том зимовье чуть полати не поломали, а сработаны они были для себя, на совесть. Впрочем, полати – это вздор и пошлость, а было такое состояние, когда касание кожи к коже пробивало током и было слаще медов-сахаров. Высший пилотаж. Было у нас такое глупое словечко.
Короче, если и был на болотной Западно-Сибирской низменности Эдем, то именно там и тогда, и никаких тебе змей и яблок. Гады, правда, потом наползли, но я сейчас не про это. А про что я? Счастье или блаженство трудно описывать, а посторонним скучно читать. Про рыбалку проще, только на самом деле это – про рыбалку c нимбом вокруг башки. Вещь неописуемая и, скажем грубо, трансцендентальная, когда оно выбивает за пределы твоей телесной оболочки, а что оно, умишком не постичь, и не тщись. Бывает же очень редко, а чаще никогда. Сейчас то состояние уж никакими заклинаниями не вызвать, и даже память о нем ложится одними штрихами. Остались только слова. Шелуха разного качества. Шелухи у всех хватает. За тыщи лет настрогали порядком, и я туда же, про свое шелестеть. Постыдился бы.
Лучше про ее величество тайгу. Когда скользишь в бездонной тиши, бочком въезжая в пейзажи оглушительной красы, нечувствительно входишь в подобие транса, и какой-нибудь немыслимых размеров кедр на дальнем мысу над туманящимся водным зеркалом внушает почти мистический ужас, словно самим Богом отлитый, недвижный памятник самому себе и вечности. Ну, а ты перед ним смотришься довольно вздорной самодовольной букашкой с невесть чем обоснованными притязаниями. На что уж Иза девочка земная-шебутная, и та присмирела. Словно в себя заглянула.
Были, правда, и веселенькие участки. Иногда поближе к реке золотились уже березки да осины, как напоминание – август все же. Кусты шиповника вообще вносили оптимистическую малиновую ноту, немножко несуразную и даже разнузданную на этой словно потемневшей от времени картине в древнем, на век скроенном доме.
Мрачнее всего были ельники, но мы не обижались, потому как к ели у нас спец-отношение. Еще когда Иза писала у меня диплом, она все норовила увязаться за мной на прогулки в загороднем лесу, к которым я имел пристрастие. Ну, типа на консультацию. И мы действительно вели умные разговоры, иногда не очень умные – так, трепались про все, что под язык попадет, а сами внимательно друг с другом переглядывались, но быстро отводили глаза. Хотя я и старался не слишком явно облизываться, но то были наивные хитрости. От меня, небось, жаром за версту несло, а женщины ведь в этом смысле чуткие, как змеи. Говорят, они различают разницу температуры в одну двухтысячную градуса. Змеи, я имею в виду.
Ну вот, гуляли мы так однажды, и застал нас дождь. Славненький такой дождичок. Пришлось забраться под здоровенную ель, я расстелил плащ, мы присели, а потом получилось так, что и прилегли. Во мне слегка топорщились какие-то старомодные рогатки и барьеры – студентка все же моя, хоть уже и дипломница – но Изочка была девочка решительная, и после первого поцелуя, сладкого до потери пульса, эти деревяшки-рогатульки рассыпались в библейский прах.
А дальше оно пошло, словно спуск в машине без тормозов, как в кино. Кто-то сказал, что Иза была влюблена, как кошка, хотя насчет кошек я как раз не уверен. Я же вообще начинал на людей кидаться и мог укусить, когда не видел ее дня два-три, а ведь взрослый человек, талантливый доцент и домашний семьянин.
Тяжко было дома лицемерить – у меня совсем нет таланта к мелкому вранью, но я врал не жмурясь и мог вынести и не такое из-за постыдного приза – горячки ее кожи под рукой. Есть такое немецкое выражение, ich kann sie nicht riechen «не могу ее нюхать» в смысле «терпеть ее не могу». Так вот у меня было строго наоборот, я ловил ее запах, как похотливый дог, когда у суки течка. Знаю, прубо, конечно, а куда денешься, если так оно и было.
Один раз мы тут уж, на Пелыме, дурачились, выбрали денек, когда начал накрапывать дождь – а он брызгал чуть ли не каждый день – забрались под елочку покрупнее и все снова разыграли, как было тогда. Только, конечно, никакого сравнения. Теперь-то мы знали друг друга в очень библейском смысле и любили, чтобы другому было славно. Главное, знали, как это делается. Ну, всякие там тонкости и мелочи, незаметные чужому глазу сигналы.
Хотя какие тут могли быть чужие глаза, один черт мог от нечего делать подглядывать, а остальные заняты сугубо личными делами. Дятел может пробарабанить над головой, сочувственно на меня поглядывая черным глазком; белочка проверещит, рябчик посвистит на свою голову: я откликнусь манком, он набежит, шлеп – и на сковородку. Рябчиком хорошо водку закусывать, у него от рябинных ягод мясо очень тонко горчит. Но где ж тут столько водки взять. Да мы и без водки хмельные были.
А однажды попался крохотный полосатенький бурундучок, пялился на нас своими бусинками из-за ствола деревца, а мы млели от умиления, на него глядя. Содеет же Господь такую милоту.
