Так что был я чрезвычайно рад, когда на третий, что ли, день поутру заявились к нам, а точнее к себе, хозяева зимовья – два мужичка, Петя Пикалов и его друг, забыл, как звали. Поначалу довольно хмуро на нас поглядывали, и разговор никак не клеился. Если б я был один, могли бы и по жопе мешалкой надавать. Но Изочка была для них, как чудное виденье и гений чистой красоты в одном флаконе. Поначалу они ее ужасно стеснялись, но она с ними щебетала, щебетала и расщебетала. Днем они сходили за кедровыми шишками, потом их обработали и нас угостили, а с вечера за чаем-ужином начались бесконечные разговоры.
Я это давно заметил: народ в глуши словно всю жизнь ждет, чтобы выговориться перед человеком с Большой Земли. А если еще попадется неземное созданье вроде Изабеллы, то поток вообще неудержимый и нескончаемый, будь у человека хоть сколь угодно темное прошлое. В Сибири ж других встретить трудно. Наверно, это в натуре человека – покрасоваться, даже когда красоваться особо нечем. Так, жизненная труха, ну разве что экзотичная труха.
Экзотика, конечно, мрачная. Они нам растолковали, где обиняками, а где и напрямую, что большинство народу в тех местах – потомки немногих выживших переселенцев тридцатых. Ну, известное дело: ликвидация кулачества как класса и прочие сталинские выкрутасы. Кидали людей голеньких на мороз: выживайте, ребята, Дарвин вам в помощь. Сколько времени прошло, а все больно. Немудрено, что они на всех иных-прочих немного волком смотрят. И ничего хорошего ни от кого не ждут; меньше всего от чужих.
Много чего они вывалили на наши головы. Я-то на правах больного залег на полати и то засыпал, то встряхивался, а бедненькая Иза терпела до утра, хоть и клевала иногда носиком. Всего пересказанного никак не упомнить, но в основном они ее пугали Сибирью, да и я временами подрагивал.
Говорят, например, что дальше у нас по маршруту – лагерь на лагере, хоть многие из них уже позакрыты. Глупенькая Иза спрашивает: «Какие лагеря, пионерские?» Мужикам ржать над городской дурочкой деревенский этикет не позволяет, а у меня в животе слегка похолодело. Я-то думал, что после Хрущева от ГУЛАГа ничего не осталось, а оказалось, очень даже осталось. В России, наверно, всегда вдосталь найдется, кому сажать и кому сидеть. А главное было вот что: бегут из лагерей, как всегда бежали, при царях и позже, и режут всех и вся на своем пути, а за ними ВОХРА гоняется и тоже палит, почем зря.
И еще эти, как их, поселенцы. Так тут называют отсидевших в лагере часть срока и досиживающих на поселении. Бесконвойные, значит. Эти работают на свежем воздухе и только в комендатуре отмечаются, а поскольку тоска тут смертная, чудят они по-страшному. Один рассказец врезался в память. Несколько таких поселенцев достали чего-то выпить, тормозной жидкости, что ли. Потом пошли на лодке к одной старухе, древней и страшной, «как коленвал» (Петр это автомобильное сравнение несколько раз повторил – понравилось, видно), изнасиловали ее вгрупповую, кинули в реку и начали по ней на моторке ездить, пока всю винтом не изрубили.
Проиграть кого-то в карты, пойти и прирезать – святое дело. Узкоколейку, по которой они валеный зеками лес возят от Шантальи до Пуксинки, так и называют Дорогой Дубровского, и не дай Бог туда постороннему попасться. Ощиплют догола, да и хорошо, если живым под откос кинут. А я еще хотел той узкоколейкой с маршрута выходить. Вот так вот строишь изящные планы, глядя на веселенькую карту, а на местности все оказывается кругами ада à la Данте. Расея, черт бы ее побрал.
Я несказанно переживал, что Изочку в такое мерзкое предприятие втравил. Теперь мне за нее дрожать до самого конца. Дрожать и прятаться. Забавно, однако, что она к этим россказням отнеслась довольно спокойно. Нет, она, конечно, охала и ахала для приличия, но так, чтоб со страху помирать – ни Боже мой. По-моему, ее больше мыши пугали; те расхаживали по полу внаглую. Я это отнес за счет детского еще убеждения, что такое может случиться с кем угодно, только не с ней. А Иза потом говорила, что с капитаном ей ничего не страшно; тоже детская какая-то вера. Впрочем, тут еще вот что: она родилась и выросла в Кутаиси, и жизнь еще не выбила из нее остатки грузинской национальной идеи – что все мужчины в душе рыцари. Я-то знал, что и в самой Грузии у мужчин много чего в душе намешано, а уж в Сибири и подавно.
Один раз только Изочка всерьез испугалась – когда начались рассказы про медведей. Мы еще когда от поселка отходили, потолковали с мужиком на покосе, и лицо у него было все страшно покореженное, просто невозможно было на него смотреть. Оказалось, Петя его знал – они тут все друг друга знают – и рассказал его историю. Мужик этот за год до того побывал под шатуном: шел по тайге, а медведь на него возьми и наскочи. Мужик за свою тозовку и влепил бы шатуну пулю в лоб, да он до того нес ружье стволом вниз, пуля выкатилась, и пыж только раздвинул шерсть на медвежьем лбу, а больше мужичок ничего особо и не мог вспомнить, потому как сильно перестрадал. Медведь с него снял скальп, переломал руки-ноги, ребра, кой-чего по мелочи, и только собаки мужичка и спасли, весь зад косолапому искусали. А потом он по снегу по самую задницу да по жуткому морозу двадцать пять километров чуть не ползком добирался сквозь тайгу до деревни.
Как это возможно без скальпа и со всеми поломками, на одном адреналине, я не мог понять, но все равно это как-то вдохновляет: может, и ты чего-то такого сможешь, если очень надо будет. А врать Пете было ни к чему, да и нет у них тут такой привычки. Он очень наивно все это описывал, со знанием деталей и массой подробностей, от которых Изочка слегка позеленела. Бедный, бедный малыш.