Почему-то все думают, что медвежья охота – это когда ты охотишься на медведя. А у меня как-то все наоборот: сам на медведей почти никогда не охотился, в основном медведи охотились на меня. И за сорок лет скитаний по диким местам таких печальных случаев накопилось порядком. Повезло, можно сказать.
Не то чтобы медведям в нашей большой и красивой стране вообще нечего было делать, кроме как охотиться на людей. Но что-то в этом есть. Медвежье население у нас очень большое, людское, пожалуй, еще больше, и когда эти два вида пересекаются, кончается все не всегда так мирно, как в цирке на Цветном бульваре. Как говорил мой друг-хохол, «могуть быть жертвы».
Это не я один заметил. Когда бродишь по диким российским просторам, практически у каждого редкого встречного есть в запасе пара забавных медвежьих историй, которыми он тебя непременно угостит. Особенно если путешествуешь в компании дамы, до судорог боящейся животных крупнее мыши. Или мельче. Не говоря о мышах как таковых. Тут уж рассказчик входит в полный раж.
Где-то в тундре далеко за Воркутой, на Каре, если быть точным, набрел на нашу стоянку один мужик. Неподалеку от нашей палатки, на галке, он рассомтрел понятные нам обоим следы и принялся расписывать моей, тогда горячо любимой, супруге про своего кореша-морячка, который тоже пошел в тундру по ягоды и где-то сцепился с медведем, или медведь с ним, не знаю уж, чего они там не поделили. Морячок оказался не промах и спасся тем, что перехватил медведю сонную артерию обыкновенным складным ножом, кажется, «рысью». Это еще ничего, но наш новый знакомец был настоящий народный сказитель, знал, что весь смак – в деталях, и изложил очень подробно, как и что медведь разворотил тому морячку до его победного взмаха ножиком. Полный каталог изобразил.
Жена, коей в Москве была обещана мирная обильная рыбалка на тихой безлюдной речке, восприняла все это, скажем так, очень живо. Тем более что мне и так уже приходилось объяснять некие внушительных размеров следы, находимые по утрам вокруг нашей палатки, и отвечать на разные вопросы: А почему этот застенчивый ранний гость ходит босиком в разгар арктического лета? А почему у него такие длинные пальцы на ногах и даже вроде бы когти? Не жизнь, а сказка про Красную Шапочку. Но это уже совсем другая история. Как-нибудь расскажу.
У меня тоже есть любимая медвежья бывальщина, в которой я фигурирую в несколько более благоприятном свете, чем в других, несколько более печальных эпизодах. Хотя и тут все небесспорно.
Я тогда шел по течению быстрой, мелкой речки в Восточных Саянах, выдергивая время от времени хариусов из пещер под берегом и из-за черных мокрых валунов. В сумке уже была дюжина приличных рыбок – достаточно на две жаревки. Но правду говорят: ловить хариусов – это все равно что сидеть на игле. Если судить по рыбалке, соскочить с иглы, наверно, действительно непросто.
Идти по берегу, заросшему высоченной травой, было дьявольски трудно, протискиваться сквозь кусты вообще немыслимо, и иногда приходилось спотыкаться вброд по речке, а там скользкие валуны и ямы по пояс. В общем, море удовольствия. С комарами мука особая, хуже всего остального. Ко всему к прочему я наткнулся на две кучи свежего медвежьего помета, в котором торчали муравьи – любимое их лакомство. Я даже остановился над ними, подумал: а хорошо бы вернуться в лагерь. Оружия у меня – удочка да нож. Подумал я так и пошел искать хариусов дальше.
В какой-то момент от комарья совсем житья не стало, но тут я набрел на широкую каменистую площадку, выступающую почти до середины речки. Там не было ни кустов, ни травы, вдоль ущелья подувал ветерок и относил облако комаров в сторону. Я сполоснул в реке горящие руки и лицо, присел на камень, подставил лицо солнышку и замер в блаженстве, мечтательно глядя на крутые, поросшие мощным лесом склоны и голубые небеса с неподвижными клочьями облаков. Ни о чем особом я не думал. Так, ленивые мысли лентяя, как сказал бы Джером Клапка Джером. О бабах, короче. Любопытное дело: волшебные виды вроде бы должны склонять мысли к возвышенному, а тебя так и тянет на грешное.
У меня в то время был малый перерыв в платонических поисках второй своей половины. Предыдущий эксперимент только что закончился, и весьма плачевно. Уж больно половинки были разные: одна от жесткого яблочка, другая от мягкого, раздавленного помидора. Безнадежное дело. Умудренный опытом, я теперь наблюдал, как Ленька Б., мой частый товарищ по скитаниям, проходил эту безнадежную науку. Очень ему хотелось разделить со своей текущей любимой этот экстаз – когда вскарабкаешься на зубчатый пик или ступишь на полянку, сплошь покрытую эдельвейсами, хоть косой их коси. Вот он и потащил ее в этот поход по Саянам.
Сначала, конечно, были ахи, охи и восторг. Но восторги быстренько скисли, когда началась потная «ишачка» по десять часов в день вверх по крутеньким склонам, покрытым непроходимым подростом и населенным комарами-людоедами. Клянусь, эти скоты кусали меня в задницу сквозь записную книжку в заднем кармане. Ленька тащил теперь два рюкзака – один спереди, другой сзади – и все равно возлюбленная регулярно рычала на него, что твоя медведица. Ну, по крайней мере они ни на минуту не расстаются, как и положено истинным любовникам, думал я себе со стороны несколько на садистский манер. Тем больше резону мне держаться подальше от лагеря, поелику возможно.
Я посидел еще несколько минут совсем бездумно, потом отложил сумку, стащил сапоги и штормовку и прилег, где сидел. Немного понаблюдал полет орла. Черная точка ходила кругами в бездонном небе и наверняка не утруждала себя поисками идеала; разве что идеально жирного суслика. В голове кружилась еще какая-то чепуха, потом ее вытеснили белые, округлые, облакоподобные формы, и я задремал, убаюканный монотонной мелодией бегущей воды.
Разбудили меня какие-то забавные звуки – шлепанье, повизгиванье, какое-то мурканье. Ничего похожего на песню воды. Я как-то сразу, еще в полусне, вспомнил те кучи помета, и резко приподнялся. Ох, лучше б я этого не делал. Шагах в двадцати от меня выше по течению медвежонок-сеголетка, который только что, похоже, перебрался через речку к этому берегу, пыхтя, пытался взобраться на скользкую каменную плиту. Когда я дернулся, он с испугу шлепнулся в воду с громким, испуганным, каким-то детским воплем, и тотчас же за кустами ниже по течению ему ответил встревоженный рев на сотню децибел с гаком.
Должно быть, я мгновенно сообразил, что нахожусь в положении, которого таежники боятся больше живого черта – между медведицей и ее медвежонком – потому что, не успел этот рев затихнуть, как я уже мчался на манер испуганной газели, словно мне в кровь впрыснули литр адреналина. Я часто слышал, что в такой ситуации бежать, плыть или карабкаться на дерево совершенно бесполезно: медведь делает все это много лучше человека. Однако тут не до тактических соображений, когда за тобой гонятся полтонны разъяренного материнского инстинкта, чтоб отомстить за своего бедного обиженного отпрыска, на хрен он мне сдался тысячу лет.
Если честно, я вообще не припоминаю каких-либо мыслительных процессов в своей башке, пока я не налетел на толстенный ствол сосны. Влезть на нее было совершенно невозможно – первые сучья начинались где-то метрах в четырех над головой; сердце мое грозило разнести грудную клетку в лоскутики, а рев и треск за спиной стремительно приближались. Не думаю, чтобы я и тут осмысливал что-то, а просто подскочил к поваленному дереву, вокруг которого было наломано множество сучьев и подроста, отчаянным рывком выдернул длиннючий шест, прислонил его к сосне и взлетел по нему на дерево, словно мартовский кот. Все так же движимый не мыслью, а безошибочным инстинктом, я подтянул шест, зажал его между сучьями у себя над головой, отчаянно нажал. Дрючок хряснул, и в руках у меня оказалось нечто вроде копья с наискось обломленным, довольно острым концом. Как раз вовремя: в этот самый момент из зарослей со страшным рыком вывалилась медведица.
Глазки у нее горели решительно дьявольским огнем, вид вообще был жуткий, но, вы не поверите, первое, что бросилось мне в глаза – так это ее какая-то комичная, карикатурная голова. Она казалась непомерно большой из-за всклокоченной шерсти, из которой нимбом торчали разные веточки, труха, репьи и вообще черт знает что. Однако любоваться этим чучелом у меня не было никакого времени: она налетела на сосну как танк и принялась карабкаться вверх с леденящим кровь рыком и совершенно недвусмысленными намерениями. На мое счастье лезть ей было тяжело, ствол был гладкий и неохватный, медведица, похоже, не первой молодости, так что вверх ее несла в основном ярость.
Честно говоря, к тому времени на меня самого тоже накатило некое бешенство, словно мухоморов попробовал. Уж больно все это было позорно и недостойно человека разумного, царя природы. Я сел верхом на толстенный сук, уперся ногами в сучья пониже, перевернул свое оружие зазубренным концом вниз и занес толстый конец обеими руками над головой. Когда расстояние сократилось, я дико, по-казацки гикнул и изо всех сил пырнул острием в оскаленную пасть. Тут мне скорее всего повезло, в момент вопля и удара медведица, видно, разинула варежку, и жало вошло довольно глубоко. Она попятилась, замотала головой, потом шарахнула лапой по шесту, чуть не выломав мне руки, да и на суку я усидел чисто Божией милостью. Все же ей, похоже, надо было держаться за ствол всеми четырьмя лапами, потому как при ударе она опять посунулась вниз, но тут же двинула вверх с удвоенной яростью – и все повторилось снова и снова, как в кошмаре. Я бил, промахивался, попадал, орал – в общем, совершенно безобразная сцена.
Скоро сил у меня никаких не осталось, руки и плечи горели от напряжения, в любую минуту медведица могла выбить у меня копье, и тогда мне ничего не оставалось, как попытаться повторить подвиг того моряка с ножиком. Ни хрена себе перспектива. Морячок-то вышел из той потасовки без скальпа, не считая другого-прочего.
И вот, когда конец, казалось, был совсем близок, а медведица – рукой подать, на сцене появился виновник всего этого безобразия, донельзя лицемерно скуля, словно его, сученка, ужасно обидели. Этот идиот явно не сообразил, что под горячую лапу лучше не попадаться. Мамаша сначала кинулась к нему, обнюхала, облизала, а потом дала такого леща, что он чуть не улетел назад в реку.
Тут она снова кинулась на штурм, только я за короткую передышку вытащил нож и заточил конец своего дышла-копья поострее. Когда она все с тем же неистовым рычанием принялась тяжело карабкаться ко мне, я ее уже ждал. На этот раз я перегнулся, опустил острие пониже, и только она остановилась, чтоб отбить его в сторону, я дернул копье вверх и в ту же секунду с хэканьем обрушил его вниз, целясь в правое ухо. Видно, медведице пришлось солоно, потому как она кулем свалилась на землю, хотя тут же взвилась на дыбы с таким ревом, что чуть не сдула меня с моего насеста.
И все ж исход поединка решило не мое копье и не потоки грязной ругани на двух языках, лившиеся на медведицу сверху, а скорее скулеж этого несчастного отродья где-то на галерке. Медведица во второй раз на минуту оторвалась от нашей потасовки и кинулась к нему. Если б кто-то снимал это кино, кадры вышли бы забойные: сидит этот бедняжка на задних лапах, передними держит голову и горько-горько жалуется всему свету. Правда, при виде своей любящей маман он на этот раз проворно слинял в густые кусты и продолжал верещать из надежного убежища.
Сердце мамочки явно разрывалось между жаждой мести и материнским инстинктом. Она кинулась еще пару раз к дереву, чуть не снесла его с корнем, но потом добрые чувства возобладали, и она навсегда исчезла из моей жизни в направлении жалобных воплей. Вслед ей раздавался мой презрительный хохот и знойный мат. Никогда не считал себя склонным к истерике, но видно правду говорят: век живи – век учись, и дураком таки помрешь.
Я еще с час посидел на своей ветке. Постепенно пульс вернулся к половине нормы, и на том спасибо. Я все строгал жало своей рогатины и тщательно просеивал таежные звуки. Потом заморосил прохладный дождик, и я вспомнил про свою куртку, сапоги и плащ-накидку на каменной плите. В конце концов я соскользнул со своего насеста и невротической тенью покрался к реке. Улов мой исчез, а шмотки оказались в совершенно растерзанном состоянии, к тому же покрытыми некими вонючими знаками медвежьего недовольства.
Солнце уже опускалось за хребет, когда я вернулся в лагерь. Ленькина возлюбленная на минутку выставила свою опухшую физиономию из палатки и молча исчезла. Сам премьер-любовник возился около костра, готовил ужин.
—Где тебя черти носили? –- пробурчал он.
—Не черти, медведица, – небрежно обронил я. – Понимаешь, загнала меня на дерево. – Я рассказал, как дело было, скромно эдак нажимая на разные героические детали. Только товарищ мой как-то слабо все это воспринимал.
—Мне бы твои проблемы, — угрюмо обронил он, когда я наконец замолк.
Оно обидно, конечно. Но мужика тоже можно было понять.
