На высоких скалах, окаймляющих южную оконечность Пиренейского полуострова, близ Альхесирас, мы с Ларри остановились под проливным дождём и, прислонив велосипеды друг к другу, вглядывались вдаль через пролив. Впереди неясно вырисовывался мрачный и зловещий африканский берег. Высокие прибрежные скалы, словно гигантские каменные монументы, вставали из волн почерневшего штормового моря. Зрелище было весьма внушительным. Чем дольше и пристальнее мы всматривались в этот незнакомый, чужой материк, тем с большим беспокойством думали о том, какие сюрпризы он нам готовит.
Дождь лил весь день напролёт, он сопровождал нас всю дорогу до самого терминала в Альхесирас. На пароме мы с удовольствием натянули сухую одежду, выжав своё мокрое барахлишко. Мы были единственными велосипедистами на борту.
Сеута, город-порт беспошлинной торговли, до сих пор находящийся под контролем Испании, показался нам шумным и суетным. Докеры-испанцы направили нас в самое дешёвое ночлежное заведение — прямиком под навес станции паромной переправы. Мы провели велосипеды по цементной площадке, позади рядов спящих тел — молодых путешественников из Европы, которые, как и мы, только что прибыли на пароме из Альхесирас либо ожидали отплытия в Испанию первым утренним рейсом. Прислонив велосипед к стене, я живописно развесила свои мокрые вещи на крутых рожках руля и багажных корзинках, пожелав им высохнуть за ночь. Затем мы разостлали маты на холодном, влажном цементном полу и втиснули в спальники грязные, потные тела. Не мылись уже два дня. Ларри засунул все наши ценности на самое дно спальника, себе под пятки, и мы провалились в сон.
Утром мы первым делом устремились в общественный душ на автостоянке возле станции, затем, разменяв деньги, загрузились провизией: рисом, цветной капустой, хлебом, яйцами, присовокупив ко всему два фунта сыра. Ларри долго рыскал в поисках карты Марокко, но даже самые дешёвые «образчики» стоили никак не меньше пяти долларов; в конце концов он взял и запомнил дорогу в Фес. Всё просто, главное — не съезжать с шоссе, ведущего на юг. Мы-то наивно полагали, что все развилки, как водится, будут отмечены знаками-указателями.
После полудня, 14 апреля, потратив два часа на заполнение анкет и бесполезное «отстаивание» на границе, мы с Ларри въехали на территорию Марокко. Оставив за спиной современную цивилизацию, мы ринулись в объятия прошлого. Пара крепких ног да ишак были здесь самыми обычными средствами передвижения, и не шоссе, а всхолмлённая округа сама по себе служила главной «транзитной магистралью».
Никакого столпотворения экономичных малолитражек. Никаких «тойот», «датсунов» или «фиатов», столь обычных для дорог цивилизованного мира. Автомобили были лишь у богатых, причём неизменно «мерседесы». Изредка нас с урчанием и грохотом настигало изрядно спрессованное скопище людей, коробок, живности и корзин, трясущееся в одном из многочисленных в этой стране ветхих, жалобно стенавших общественных автобусов.
Несмотря на то что добрых двадцать пять миль от границы до Тетуана, первого города на южном направлении, были почти пустынны, по всей округе в этой сельской глуши медленно ползли фигурки кочевников. По склонам холмов в беспорядке рассыпались едва семенившие ножками живые курганы одежд: юбки до земли, блузки, свитера, шарфы и шали, увенчанные гигантскими пляжными полотенцами. При ближайшем рассмотрении ходячие вороха тряпья оказались марокканскими женщинами. Пляжные полотенца, обмотанные вокруг головы и заколотые под подбородком, служили им чем-то вроде чадры. Лишь кисти рук да узкая полоска лица — крохотные островки живой плоти тамошних крестьянок, открытые для постороннего глаза. Марокканские арабки кочевали с необъятными тюками за спиной, вмещавшими едва ли не всё их имущество. Дамы всегда брели пешком, тогда как представители сильного пола частенько трусили на осликах. Женщины лишь изредка искоса бросали на нас робкие взгляды, мужчины же в бурнусах — длинных свободных плащах из плотной шерстяной материи, с капюшоном, в остроносых туфлях-шлёпанцах выглядывали из-под надвинутых на лоб капюшонов и, улыбаясь, приветствовали нас.
По одну сторону дороги раскинулись пустынные песчаные белые пляжи и прозрачно-голубое Средиземное море. По другую — тянулись зелёные холмы с редко стоящими деревьями и одиночными скалами. Поражало полное отсутствие всякого мусора. Сельские жители были слишком бедны, чтобы позволить себе роскошь выбрасывать то, что нам казалось негодным хламом. То немногое, что всё же вышвыривалось за ненадобностью, в основном апельсиновая кожура, немедленно с жадностью подъедали трусившие мимо ишаки.
Полагая, что марокканцы вряд ли уступят в нахальстве испанцам, ещё на подступах к Тетуану я мысленно приготовилась к буре свиста и крика, к похотливым взглядам, которыми так часто встречали меня на юге Испании. Однако я была приятно удивлена. Местные джентльмены кивали мне с доброжелательной улыбкой, мальчишки-подростки, все как один, выкрикивали вежливое: «Бонжур, мадам! Бонжур, месье». После чего, шустро лопоча на непонятном для нас французском, они жестами выражали свою радость по поводу того, что мы почтили велопробегом их страну.
Мы всё ещё надеялись разжиться картой, но все магазины Тетуана, как назло, оказались закрыты. Полисмен объяснил нам, что в Марокко, точно так же как и в Испании, магазины «отдыхают» с двух до пяти. Он указал нам, как кратчайшим путём выбраться из города через центр и вновь вернуться на шоссе.
В пяти милях от города нам приглянулось абсолютно безлюдное местечко, где можно было спокойно перекусить и облегчиться. Пока мы осторожно съезжали с дороги и пробирались среди камней и кустарников, кругом не было ни души, но едва только я облюбовала укромный уголок в кольце колючих кустарников, едва примостилась на корточках, как окрестные склоны холмов внезапно ожили. До меня донеслись человеческие голоса, перекликающиеся через узкие долинки, и в тот же миг сами люди «материализовались» вокруг нас: мужчины в просторных, длиннополых бурнусах. Уразумев, что я тут делаю, они сохранили почтительную дистанцию, таращась на нас сверху вниз, с макушек невысоких холмов. Но когда мы покатили прочь от того места, они спустились на пятачок, где мы только что отдыхали, и обшарили его в надежде наткнуться на любую оставленную нами мелочь.
В этот день у меня распухли и мучительно ныли колени. Такое со мной уже случалось. Поболят день-другой, а затем утром проснусь — боли как не бывало, а колени — как новенькие весь следующий месяц. Именно из-за моих коленей мы и начали переход через Риф, строго на юг от Тетуана, на малой скорости — достаточно малой, чтобы стать объектом нападения. Надо сказать, что на горных склонах то тут, то там мелькали стайки арабчат, пасущих овец, коз и стерегущих посевы, и эти ребятишки были, несомненно, самыми большими шустриками и лучшими бегунами на свете. Стоило им заметить нас, медленно штурмующих кручи, как в тот же миг, побросав все дела, они срывались с места и устремлялись к нам. Воздух взрывался визгом восторга, пока детвора, прыгая вверх и вниз по склонам, лавиной неслась по полям, через камни, на дорогу. Мальчишки в мешковатых штанишках и развевающихся рубашонках, девчонки в длинных юбках, просторных блузках, шарфах, увешанные побрякушками.
Каждый из шкуры вон лез, стараясь добраться до нас первым, чтобы, опередив остальных, ломающимся голоском поклянчить вожделенную сигарету. Сигареты — вот что им всем было нужно. «Сигарету! Сигарету! Сигарету!» — монотонное скандирование добежавших первыми перерастало в оглушительный рёв по мере того, как прибывали остальные.
Когда же маленькие попрошайки обнаруживали, что сигарет у нас нет, они вели себя, что называется, сообразно обстоятельствам. Если мы медленно ползли в гору, они, окружив нас плотной толпой, возбуждённо молотили ладошками по велосипедам. Обычно одного строгого громкого «нет» хватало, чтобы заставить их броситься врассыпную. Если же мы на хорошей скорости неслись под гору и нам удавалось всё время оставаться за пределами досягаемости, неутомимые детки либо гурьбой преследовали нас не менее полумили, прежде чем бросить это бесполезное занятие, либо швыряли в нас всем, что было под рукой, точнее, тем, что могла удержать и метнуть детская ручонка — камнями, палками, мотыгами или топориками — когда мы со свистом проносились мимо. Они никогда не метили прямо в нас, и все «снаряды» заведомо посылались «в молоко». Правда, иногда кто-нибудь заходил уж слишком далеко.
Как-то раз один малец на ходу выхватил бутыль для воды прямо из-за спины Ларри. Остановившись, Ларри спешился и с грозным видом двинулся назад к приотставшему было мальчишке. Почуяв, что дело принимает скверный оборот, старший брат виновного вырвал бутыль из рук воришки и вернул её Ларри, попутно отвесив братцу звонкую оплеуху, после чего вся ватага, в молчании застыв на месте, проводила нас смиренными взглядами.
Но не прошло и десяти минут, как нас толпой облепили подростки, когда мы медленно, дюйм за дюймом, ползли в гору, преодолевая особенно крутой подъём. Когда вся шайка сгрудилась вокруг нас, самые отчаянные схватили нас за руки и за ноги, в то время как остальные пытались выдернуть из-под нас велосипеды. Мы с Ларри раздали несколько тумаков, надеясь охолонить разбойников, но тщетно: они продолжали нас держать. В тот самый миг, когда мы уже приготовились расцеловаться с асфальтом, из-за вершины горы вывернул новёхонький сияющий «мерседес». С одного взгляда оценив происходящее, водитель рванул машину прямо на нас. Заскрежетали тормоза, из салона выскочили двое марокканцев в европейских костюмах. Разогнав юных бандитов, они жестом скомандовали нам поскорее уносить ноги, однако в трёх милях от злополучного места мы опять угодили в окружение.
Так уж вышло, что весь день, через каждые три-четыре мили, всю дорогу в Фес, нас неотступно преследовали ватаги маленьких попрошаек, невероятно охочих до сигарет. И если юные горцы жаждали сигарет, то взрослые мужчины стремились сбыть нам гашиш. В горах Риф марокканцы выращивают коноплю, а благодатная нива, как водится, щедро дарит их гашишем. Всякий раз, когда нам случалось проезжать мимо скопления домов из плитняка, местные коммерсанты пулей вылетали на улицу и гнались за нами с внушительными брусками гашиша в руках.
«Твоя гашиш хочет, — надрывались они. — Твоя здесь стоять. Гашиш и душ». — Горцы уже хорошо знали маленькие слабости иностранцев.
«Твоя-моя дистрибьютор, — приставал один торговец. — Твоя-моя гашиш дёшево покупать, твоя страна продавать. Доллары много-много».
К закату дня мы всё ещё были в горах, то взбираясь на кручи, то с ветерком спускаясь в глубокие узкие долины. На склонах гор вдали то тут, то там маячили группки глинобитных хижин. К этим глухим деревушкам не было никаких подъездных дорог, туда вели лишь редкие пешие тропы. Мы слышали, как люди перекрикиваются друг с другом через горы и долины. Если взрослый прохожий, оказавшись поблизости от дороги, замечал нас, он немедленно передавал новость выше, своим соплеменникам в скалах, и тотчас же отовсюду: из-за деревьев и камней, из домов — высовывались головы в капюшонах. Одни безмолвные «капюшононосцы» обозревали нас издали, другие спускались вниз по склонам, чтобы поглазеть с более близкого расстояния. Детвора никогда не досаждала нам, если рядом были взрослые.
Между тем незаметно подкрались сумерки, а в наших усталых головах не было ни одной дельной мысли насчёт предстоящей ночёвки. Склоны гор были слишком круты, да и мы боялись, как бы дети не забросали палатку камнями. Не имея под рукой карты, мы не знали, приближаемся ли мы к городу или, напротив, удаляемся от него, хотя впереди уже маячило нечто похожее на перевал. Мы продолжали давить на педали, при этом мои колени нестерпимо болели. Я молила о том, чтобы найти на вершине хоть какое-нибудь поселение.
Небольшие марокканские посёлки, рассеянные вдоль дороги от Сеуты до Феса, обычно состояли из глинобитных хижин, крытых соломой, чайной, где из уважения к мусульманскому закону, запрещающему потреблять спиртное, подавали только чай и безалкогольные напитки, общественного колодца или источника, стаи бродящих по улицам куриц, канализации и водопровода.
Деревушка, что приветствовала нас на перевале, полностью соответствовала вышеприведённому описанию, за исключением разве того, что она могла похвастать двумя чайными вместо одной. Она расположилась в самом центре узкого болотистого плато.
Эту ночь, впервые за всё путешествие, нам предстояло провести среди людей, родного языка которых — арабского — мы не знали. Прислонив велосипеды к стене одной из двух чайных, мы гадали, какими жестами воспользоваться, чтобы попросить разрешения поставить палатку в сущей хляби рядом с заведением. Мы немного волновались насчёт того, как отреагируют местные на наше появление и просьбу.
При входе в чайную, на грязном деревянном столе, покоился толстый кусок волокнистого, протухающего и изрядно обсиженного мухами мяса. Позади мясного обрубка помещались примитивные весы, состоящие из рычага, пары чашек и малого набора круглых гирек. Мясной нож был покрыт густым слоем запёкшейся крови и пыли.
Обогнув мясо, Ларри решительно двинулся в чайную, я поплелась следом. Я вряд ли представляла свою роль женщины в исламской стране, где до сих пор мне редко приходилось видеть женщин и где мужчины устраивают чисто мужские посиделки и никогда прежде не лицезрели дам в чайной.
Все столики в чайной были заняты, мужчины курили гашиш, прихлёбывая чай или потягивая лёгкие напитки. При нашем появлении беседа захлебнулась, и безмолвные лица напряжённо изучали нас, не выражая особых эмоций.
— Здравствуйте. Здесь кто-нибудь говорит по-английски? — нерешительно спросил Ларри.
Никто не проронил ни слова. Лишь один марокканец, единственный посетитель чайной, одетый не в длинный бурнус, помотал головой.
— Habla espanol? — допытывался Ларри.
— Si! — отозвался посетитель в помятом костюме, который, как оказалось, служил в министерстве юстиции и заглянул в чайную по дороге на север, в Тетуан из Мекнеса. Звали его Меруан, он говорил по-арабски, по-испански и по-французски. В Марокко образованная молодёжь знала французский в качестве второго языка, люди старшего поколения, чьи школьные годы прошли в те времена, когда Испания владела частью Марокко, ещё не забыли испанский.
Ларри объяснил Меруану, что нам нужно, а он, в свою очередь, растолковал наши намерения посетителям чайной. Когда Меруан кончил говорить, «капюшоны», похоже, крайне воодушевились, предчувствуя нечто любопытное. Меруан жестом пригласил нас следовать за ним, не отставая от нас ни на шаг, из чайной высыпали остальные. К тому времени сельские ребятишки уже «засекли» наши велосипеды у стены чайной и теперь из кожи вон лезли, разнося весть по своему «беспроволочному телеграфу». Вскоре все мужчины и детвора посёлка сгрудились вокруг нас. И снова ни единой дамы.
— Ставьте палатку где угодно, — разрешил Меруан. — Нам так хочется взглянуть.
Мы с Ларри засуетились в поисках сухого бугорка рядом с чайной и приступили к разбивке палатки. Пока мы трудились, Меруан забрасывал нас вопросами о нас самих и о велопробеге, а затем переводил наши ответы остальным. Когда же вздулся купол нашей яркой жёлто-голубой палатки, все присутствующие, и Меруан в том числе, словно приросли к месту. Самые смелые из ребятишек начали было подбираться ближе, однако их удержали взрослые, буравившие нас вопросительными взглядами. Как только Ларри жестом пригласил всех и каждого приблизиться и обследовать палатку, правоверные опустились на корточки и прилипли к окошечкам палатки, заглядывая внутрь, затем робко ощупывали нейлоновые стенки и обследовали алюминиевые стойки и колышки.
Спустя некоторое время они пристали к Меруану с каким-то вопросом.
— Хотелось бы знать, как вы попадаете внутрь, — пояснил Меруан.
Расстегнув молнию полога, Ларри вполз в палатку, через минуту он уже подмигивал нам из окошка. Это впечатлило всех; когда же я распаковала подушки и спальники, «капюшоны» мгновенно выстроились в очередь, чтобы своими руками потрогать незнакомые предметы. Меруана разобрало любопытство: есть ли у президента Картера палатка вроде нашей?
Едва мы закончили разбирать свой нехитрый скарб, посыпал мелкий дождик. Меруан торопливо простился, сел в машину и был таков. Остальные зрители натянули свои капюшоны и, ссутулившись, торопливо зашлёпали, кто остроносыми туфлями, кто босиком, под гостеприимный кров чайной либо разбрелись по домам. Мы с Ларри залезли в палатку, тогда как детвора толкалась возле окон, тараща на нас глазёнки. Дети махали ладошками, прыская от смеха.
С отъездом Меруана мы поняли, что потеряли всякую возможность речевого общения с только что освоенной деревушкой. Неожиданно в одном из окон палатки возникло озабоченное лицо хозяина чайной. На жутко ломаном испанском, отчаянно жестикулируя, он втолковал нам, что если ночью дождь разойдётся, то землю вокруг нашей палатки непременно затопит вода. У него было для нас местечко получше, и он пригласил Ларри следовать за ним. Я осталась ждать в палатке, успокаивая свои натруженные колени.
«Местечко получше» оказалось просторным помещением, сложенным из бетонных блоков, начисто лишённым окон, зато с тяжёлой рифлёной стальной дверью. Этому свежепостроенному боксу вскоре предстояло стать единственным в посёлке крытым рынком. Хозяин чайной был его гордым владельцем, его физиономия расплылась в широчайшей улыбке, когда мы принялись горячо благодарить его за предложение, согласившись провести ночь внутри «каменного пенала».
Сложив палатку, мы перетащили всё в тёмный бокс, который должен был послужить нам убежищем от дождя, шума и огней проходящего транспорта. Затем мы, подхватив плитку, утварь, рис и овощи, зашагали в чайную, где можно было приготовить и поглотить ужин при свете керосиновых ламп.
К нашему столику подсели двое молодых людей, которые свободно говорили по-французски и немного читали по-английски. Я извлекла журнал «Тайм», который купила в Сеуте, и протянула его юношам. Открыв журнал, они тыкали пальцами в фотографии Картера, Садата и Бегина и улыбались.
— Джимми Картер, — кивнул один из них. — Хорошо. Мир.
Его приятель указал на фото «атомного гриба», а затем, хмурясь, пожал плечами, желая показать, что не понимает. Взглянув на фото, его друг проронил: «Хиросима», тогда другой закивал, что понял.
Внимательно изучая журнал, они оба покуривали гашиш и тискали друг другу ручки. В исламском Марокко сельские юноши до женитьбы не имеют сексуальных контактов с женщинами, и наши «голубки», подобно многим другим юным мусульманам, с которыми нам довелось познакомиться, разделяли сексуальные желания с другими мужчинами, потому что женщины были для них табу или они просто отдавали предпочтение партнёрам-мужчинам.
Пока мы трапезничали, в чайную заглянул водитель грузовика, привлечённый вечерним шашлыком с чаем. Мы немного поговорили с ним на испанском, и он, прежде чем покинуть заведение, поведал всем присутствующим о наших страданиях без карты. Это сообщение побудило всех завсегдатаев заведения собраться в кружок, голова к голове, и нарисовать для нас план местности, детально изобразив на нём дорогу в Фес. В довершение работы какой-то умник снабдил план подписями на французском. В целом рукотворный набросок получился весьма приблизительным, однако из него легко можно было понять, что дорога имела лишь две развилки: повороты на Шешуан и Мекнес.
Покончив с ужином, мы поблагодарили всех за «карту» и, оставив журнал нашим новым друзьям, направились обратно в бетонный «склеп». Хозяин чайной переживал, как бы мы не замёрзли, но мы уверили его в том, что наше ложе будет достаточно тёплым.
Посёлок погрузился в тишину. Такие современные и обычные для любого захудалого городишка звуки телевизоров, радио и автомобилей, шумы водопровода и водопадов спускаемой в уборных воды здесь отсутствовали начисто. Дети, все как один, мирно посапывали в постелях, лишь редкие «окапюшоненные» долговязые фигуры маячили в темноте возле уснувших домов. «Капюшоны» приветливо кивали нам, казалось, в воздухе разлилось чувство всеобщего умиротворения. Мы же с Ларри, «пометив территорию» на самом краю селения, нырнули в кромешную тьму нашего бокса и задвинули за собой тяжёлую дверь.
Пока я ощупью отыскивала свой спальник, мне вдруг вспомнились наставления одной немки, с которой я познакомилась ещё в Испании.
«Если вы всё-таки вознамерились посмотреть Марокко, — убеждала она, — то непременно заранее забронируйте себе места в приличном отеле. Требуйте себе номер с надёжным дверным замком. Не будет лишним, зная этих непредсказуемых марокканцев. Очень опасный народ, все без исключения. Не только ограбят, но ещё и горло перережут. Они тащат всё, что плохо лежит».
Улыбнувшись своим мыслям, я скользнула в спальник и погрузилась в сон, преисполненная благодарности к «непредсказуемым и опасным» марокканцам.
Наутро, позавтракав в «пенале» и победив рифлёную дверь, мы зашагали к общинному источнику. Мужчины и дети уже спешили в горы к своим стадам и посевам, но, завидев нас у источника, они сворачивали с курса поглазеть, как мы моем посуду. Двое мужчин упорно допытывались у нас о чём-то, но мы, увы, не понимали вопроса. Наконец один из них сгорбился и, скрестив руки на груди и стиснув пальцами плечи, показательно задрожал, а потом мотнул головой в сторону нашего бетонного убежища.
— Интересуются, не продрогли ли мы ночью, — заключил Ларри.
Мы дружно помотали головами, и все рассмеялись. Прежде чем двинуться дальше на юг, мы заглянули в чайную и поблагодарили хозяина за гостеприимство. С южной оконечности плато, где дорога спускалась вниз с перевала, открывался вид на вершины высоких гор, протянувшихся на востоке. Воздух был всё ещё влажен и прохладен, и мне впору было влезть в спортивные брюки и свитер, пришедшиеся как нельзя кстати, так как мне уже и самой захотелось прикрыть ноги и руки в знак уважения исламской традиции.
— Оп-па, похоже, впереди затор, — сообщила я Ларри, пока мы, не работая педалями, по инерции катились под уклон к подножию горы.
Впереди, перекрыв дорогу, стояли двое с мотоциклами. Ещё издали было видно, что мотоциклисты вооружены. Как и большинство марокканцев, эти двое были немногим смуглее испанских южан. Оба рослые, крепкого телосложения, черноволосые, с густыми усами. Выражение глаз самое что ни на есть свирепое. Мы с Ларри продолжали катить до полной остановки. На дороге, кроме нас, — ни души.
— Паспорт, — потребовал тот, что пониже.
Это были полисмены. Выудив паспорта из притороченной к рулю багажной сумки, мы протянули их патрульным. Полицейские с любопытством разглядывали наши велосипеды, затем паспорта, в недоумении вперились в корочки.
— Ю-най-тед стейтс оф А-ме-ри-ка? — громко вслух прочёл один из них.
— American? — недоверчиво спросил долговязый.
— Точно, — подтвердил Ларри.
— Но как твоя сюда попал с велосипед? — В отличие от своего франкоговорящего напарника, тот, что пониже, худо-бедно изъяснялся по-английски.
— Мы прилетели из Америки в Испанию вместе с велосипедами. А сюда добрались из Барселоны.
— Далеко-далеко. Куда едешь Марокко?
— Фес.
— American? — переспросил длинный.
Он всё ещё не верил ни глазам, ни ушам, недоумевая, как это американцев занесло в Марокко, да ещё на велосипедах. Спасибо, напарник объяснил.
— Американцы путешествовать только туравтобус! — сказал он. — Вы — нет. Вы ехать велосипед. Это хорошо. Давайте мы поможем.
Сопроводив нас в придорожную чайную, они велели её хозяину принести нам еды. Тот протянул нам карликовую булочку и пригоршню плавленых сырков в фольге. Полисмен немного поторговался.
— Не хватало только добавить ещё чуток сырку к тем двум фунтам, что мы купили в Сеуте, — простонал Ларри. — Но ведь, чёрт возьми, не станешь же спорить с этими ребятами.
Мы рассмеялись и, поблагодарив полисменов и хозяина заведения, покатили дальше на юг.
После нескольких часов езды по поросшим травой холмам дорогу неожиданно наводнили люди — мужчины, женщины, дети двигались на юг кто пешком, кто верхом на ослах с большими корзинами, притороченными по бокам от сёдел. Мы забеспокоились. Казалось, всё горное население совершало некий массовый исход, и мы гадали, не произошла ли здесь или только должна была произойти какая-то крупная катастрофа, о которой мы не имели ни малейшего представления. Однако, несмотря на то, что люди перемещались достаточно быстро, все они не выказывали ни малейшего беспокойства. Какой-то почтенный старец на ослике, ведомом под уздцы женщиной, при виде нас принялся истерически хохотать. Для бесконечных просторов марокканских дорог велосипедисты — зрелище почти небывалое, не встретишь их и в малых городках. Вот почему марокканцам виделось в нас нечто странное и удивительное. Пролавировав около десяти миль в сплошном потоке людей и ослов, мы наконец добрались до его конца, то есть до крупного селения. Тут мы и обнаружили, что причина массовой миграции — не что иное, как базарный день.
В центре селения возвышалась круглая кирпичная стена с единственными, но широкими воротами. За стеной крестьяне выставляли на продажу свой товар, бродячие торговцы с импровизированных прилавков продавали пляжные полотенца и свечи. Кишевший народом рынок был до того грязен и унавожен, что передвигаться там можно было лишь по сколоченным из досок сухим мосткам. Нам не мешало бы заглянуть на рынок и прикупить продуктов к обеду, но тогда нам пришлось бы оставить велосипеды с наружной стороны стены, вне поля зрения.
— Не знаю, как ты, но я-то давно понял: слухи о том, что марокканцы в общем и целом представляют собой шайку отпетого ворья, сильно преувеличены, — заявил Ларри. — Во всяком случае, здесь вряд ли кто позарится на наши велосипеды. Похоже, все они всё же с уважением относятся к тому, что мы делаем. По-моему, можно спокойно оставить велосипеды и здесь, никто их и пальцем не тронет. Как ты думаешь?
Хоть я и слегка покривила душой, но всё же решила, что стоит рискнуть. Использовав весь спектр мимики и жестов, Ларри попросил одного из трёх десятков мальцов, столпившихся вокруг нас, присмотреть за велосипедами, пока мы будем делать покупки. Мигом смекнув, что именно ему, достойнейшему из достойных, оказана «высокая честь» охранять имущество двух гостей-иностранцев, он мигом принял крайне важный вид и занял позицию возле велосипедов. Теперь я уже знала наверняка, что беспокоиться не о чём. На базаре, пробравшись через болото грязи и ослиного помёта, мы оглядывали прилавки, выбирая продукты. Торговцы подсовывали нам увесистые пакетики восточных сладостей, приветливо выкрикивая: «Bon jour, madam! Bon jour, monsier!»[12] Араб, говоривший по-испански, продал нам два фунта апельсинов, немного моркови, цуккини, лука и помидор. Всё это, вместе взятое, обошлось нам в неслыханную сумму — в полтора доллара. Стоит ли говорить, что в тот самый миг перед парой небогатых велосипедистов, да к тому же больших любителей поесть, страна предстала в наилучшем свете. Подкинув ко всему прочему лично от себя пакетик сладостей, марокканец пожелал нам доброго пути. К полудню мы добрались до Уаззана, единственного города на всём пути от Тетуана до Феса, и сделали остановку, чтобы загрузиться питьевой водой и хлебом. Бакалейщик посоветовал нам поискать воду в баре туристического отеля, находящегося чуть дальше на той же улице, что и бакалейная лавка. Во внутреннем дворике отеля за столиками отдыхали, потягивая лёгкие напитки, две испанские пары. Завидев нас верхом на велосипедах, одна из испанок разинула рот от изумления.
— Dios mio! Неужели вы проделали весь путь от Сеуты на этих самых штуковинах? — пронзительно верещала она. Дама вместе с друзьями возвращалась из Феса, они любезно предложили нам свои карты. — Впереди развилка, — объяснила туристка. — Мы всё время ехали по главной дороге. Местность довольно ровная, но сама дорога в ужасном состоянии. Такие ямы, что можно ухнуть в них с головой, да и камни попадаются сплошь и рядом. Советую вам добираться до Феса горной дорогой. Возможно, она лучше, чем шоссе, по крайней мере, хуже быть не может.
Едва мы распрощались с испанцами, как к отелю подкатил ультрасовременный, снабжённый кондиционером туристический автобус, и мы решили расспросить водителя об обеих дорогах на юг. Прежде чем выбрать узкую горную дорогу, едва различимой линией вьющуюся на картах, которыми снабдили нас испанцы, нам хотелось услышать мнение хотя бы ещё одного человека. Подходя к автобусу, мы обнаружили, что пассажирами его были американцы. Мы оба отчаянно обрадовались встрече с соотечественниками и ринулись прямо к ним, в надежде завязать разговор.
Выражение дикого испуга, мгновенно застывшее на лицах пассажиров, стоило им лишь взглянуть в нашу сторону, заставило меня резко притормозить. Сначала я никак не могла понять, что, собственно, повергло их в такой ужас. Ну, а затем меня осенило. Вот незадача, мы с Ларри покрылись корой из грязи и пота. Ведь мы уже давно не мылись. Одежда на нас изрядно выгорела и поизносилась; к кроссовкам накрепко пристали грязь и ослиный помёт, сальные волосы висели спутанными космами. Запылённые велосипеды со следами суровых испытаний… Я похолодела. «Они боятся нас, — сказала я себе. — Они боятся нас, потому что для них мы похожи на грязных, мерзких умалишённых, и они намерены держаться от нас как можно дальше». Я взглянула на Ларри. Бедолага изо всех сил трепыхался в безнадёжной попытке начать дружеский разговор с земляками.
— Общий привет! Так вы американцы? — Молчание. — Послушайте, не знает ли кто-нибудь, куда ушёл ваш водитель? Мне бы хотелось, чтобы он подсказал нам кое-что.
Вопрос также остался без ответа, но я точно знала, о чём думали эти люди: «Это вам-то приспичило поговорить с нашим водителем? Как бы не так. Вы ни за что не поедете вместе с нами. Дудки. Мы не пустим каких-то недоумков в этот автобус. У нас хорошо, чисто и весело, а кто знает, чего ожидать от вас, чумазых и чудаковатых бродяжек. Скорее всего, станете навязываться с гашишем или уведёте наши денежки. Вы да марокканцы кого угодно начисто обчистите, дай вам только шанс. Ограбите нас, а денежки спустите на наркотики. Держи карман шире. Не видать вам нашего водителя. Никогда и ни за что!»
Стоило Ларри подойти к высыпавшим из автобуса пассажирам достаточно близко, чтобы обдать их доброй струёй убийственного запаха своего тела и пованивающих кроссовок, как соотечественники мигом упорхнули в гостиничный бар — все, за исключением одного здоровяка из Сан-Хосе, который нетвёрдой походкой двинулся мне навстречу.
— Шлышь, ты! Ч-что эт-то вы оба здесь дел’те? Собираете материалы для диссертации по географии зарубежных стран? — саркастически вопрошал детина.
Его «капелюшечка для опохмелки» была вставлена в правый карман куртки ярко-оранжевого костюма для отдыха. На волосатой груди, выглядывавшей из-под расстёгнутой «попугайской» рубашки, болтались золотые медальончики. Выпирающее из штанов брюшко опоясывал широкий сияющий белый пластиковый ремень, под стать сияющим белым лёгким кожаным мокасинам.
— Я шкажал «географии» или «порнографии», — продолжал он выплёскивать пьяную кашу слов. — Слышь, знаешь ли ты, что Ватикан владеет богатейшим в мире собранием пор-но-гра-фического искусства? Ага, голые статуи да картинки везде, куда ни плюнь.
Мы с Ларри покачали головами.
— Ладно, теперь знаете. Адамс я, стро-и-тель из Калифорнии. Знаете, где это?
— Да. Мы сами оттуда, — ответил Ларри. Ответ Ларри, похоже, ошеломил мистера Адамса. На цыпочках качнувшись вперёд, он отчаянно скосил глаза, чтобы поймать нас в фокус.
— Вы американцы? — с подозрением спросил он. — Вы не похожи на нас, американцев. Слышь-ка, а это что у тебя на трениках на самой заднице? — приставал с вопросами обнаглевший строитель.
Повернувшись взглянуть на ослика, обнюхивавшего велосипеды, я, к несчастью, предоставила мистеру Адамсу полный обзор своего «тыла». Я совсем забыла об овечьих орешках. Днём раньше, когда мы устроили привал, чтобы перекусить возле самого Тетуана, я не глядя уселась на кучу этих самых «орешков». Тёплые и липкие коричневые катышки размером не крупнее лесных орехов внедрились в зад моих жёлтых треников. Я совсем забыла о затвердевшей массе, украшавшей моё седалище и испускавшей свой собственный прогоркло-тухловатый дух, похожий на тот, что исходил от моих кроссовок. Я-то забыла только потому, что марокканцы никогда не обращали на него никакого внимания. В Марокко крестьянская одежда подолгу остаётся грязной и пахучей, прежде чем дождётся стирки.
— Овечье дерьмо, — ляпнула я, обернувшись и одарив мистера Адамса открытой милой улыбкой.
Мистер Адаме уже вытащил фляжку и вливал напиток себе в глотку. При моих словах он резко дёрнулся и вставил фляжку обратно в карман. Затем вперился в меня долгим, тяжёлым и подозрительным взглядом. Я продолжала улыбаться с таким простодушием, на какое только была способна.
— Что ты сказала? — бормотнул он.
— Овечье дерьмо.
— Овцы? Овцы? Не сваливай это на овец! — злобно взвыл мистер Адамс. Потом, после минутного колебания, сориентировавшись в окружающем пространстве, он поплёлся в бар к остальным. То, что он собирался выложить им, должно было лишь подтвердить их уже и без того сложившееся мнение о нас с Ларри.
Оседлав велосипеды, мы были уже готовы отъехать, как из отеля вышел водитель автобуса. Мы расспросили его об обеих дорогах в Фес, и он предостерёг нас от горной дороги. «Местами её просто не существует», — уточнил он.
Испанцы были правы насчёт рытвин, камней и покорёженного асфальта. Но поскольку на шоссе не было машин, мы могли свободно двигаться по любой полосе, объезжая препятствия, и исхитрялись идти на достаточно высокой скорости, всё время опережая стайку ребятишек, гнавшихся за нами. К концу дня мы спустились с гор и катили меж покатых холмов и ровных, как стол, полей пшеницы. Мы остановились в крохотной деревушке, чтобы наполнить запасную бутыль водой для готовки и мытья посуды.
Пока Ларри отыскивал деревенский колодец, я осталась караулить велосипеды. Ко мне неслись две босоногие девчонки лет двенадцати. Их темноволосые головки были повязаны ярко-красными и голубыми шарфами. Обе в блузках и юбках до пят, бусах и браслетах. Та и другая прятали одну руку за спиной. Футах в шести от меня они, размахнувшись, резко выбросили вперёд спрятанные руки; каждая сжимала огромный, острый, смертоносного вида серп. Размахивая серпами в воздухе, в то же время чиркая по горлу указательным пальцем свободной руки, разбойницы недвусмысленно намекали, что собираются располосовать меня.
Первой мыслью было бросить велосипеды и сломя голову кинуться наутёк. Поразмыслив, я поняла, что девицы всего лишь дразнятся. Кроме того, рассуждала я, старик, сидящий неподалёку, не позволит им нарезать меня ломтиками. И я решилась переломить ход игры.
«Bonjour», — выпалила я, разом продемонстрировав всё своё знание французского. Не сводя глаз с серпов и напружинив ноги для спринта, я протянула им руку. Девчонки радостно рассмеялись. Опустив серпы, они по очереди пожали мне руку и робко коснулись непривычно светлых волосков на моём неприкрытом предплечье.
На закате мы с Ларри очутились на голой равнине — кругом ни деревца, ни кустика, не говоря уже о какой-нибудь придорожной деревушке. Сведя велосипеды с дороги на безлюдную пустошь, мы приступили к устройству лагеря. И, как не раз уже бывало, когда бы и где бы мы ни останавливались в Богом забытой глуши, человеческие фигуры выросли перед нами словно из колеблющегося воздуха. Этакое сверхъестественное явление, к которому мы так вполне и не смогли привыкнуть. Этой ночью первой возникшей ниоткуда персоной оказался полоумный оборванец-пастух, который кругами носился мимо нас, издавая странные булькающие звуки. Всякий раз, когда мы бегло озирались в его сторону, он принимался истерически хохотать и сломя голову мчался прочь, лишь для того, чтобы мигом позже вернуться назад и возобновить своё круговращение и воркотню. Наконец он убежал-таки восвояси и больше не возвращался.
Затем на нас набрели трое парней, изъяснявшихся лишь по-арабски. К счастью, у всех троих рассудок оказался в полном порядке. Присев рядом с нами, они всем своим видом давали понять, что мы можем продолжать возиться с обедом. Один паренёк вытащил из складок своего необъятного бурнуса некий самодельный музыкальный инструмент, с виду отдалённо напоминавший гавайскую гитару. Корпусом ему служила жестяная коробка с отверстием, вырезанным в центре её передней стенки. От торца жестянки отходил длинный плоский брусок. Две металлические струны, закреплённые на верхнем конце бруска, тянулись через отверстие к днищу коробки. Короче говоря, самый настоящий щипковый инструмент.
Пока мы с Ларри тушили на пару цуккини с луком, помидорами и рисом, троица услаждала наш слух серенадами — этакими мелодичными стенаниями, сопровождаемыми монотонным «планкити-планк-планкити-планк» на двух струнах. Исчерпав за четверть часа весь свой репертуар, юноши были готовы приступить к увеселительному мероприятию совсем другого рода: катанию верхом на осле.
— В этом деле я не мастак, — с ходу воспротивился Ларри. — К тому же они указывают именно на тебя. Значит, приглашают прокатиться тебя, а не меня.
— О, была не была, — рассмеялась я.
— Мне-то приходилось ездить верхом на лошади, по сравнению с чем езда на осле, должно быть, сущий пустяк. — И я спокойно взгромоздилась на осла. Однако, усевшись на то самое место, где полагается быть седлу, я не обнаружила ни малейшего намёка на упряжь. Из всего этого вытекало, что мне предстояло совершить прогулку без седла и без вожжей, не имея никакой возможности править моим «скакуном». Оценив ситуацию, я принялась было сползать на землю, но марокканцы решительно водворили меня обратно. Один из парней пронзительно свистнул. Малютка ослик припустил крупной рысью, и мне ничего не оставалось, как изо всей силы вцепиться в его короткую жёсткую гривку. Пока мы вскачь носились по полям, я ежесекундно со всего размаху приземлялась промежностью на торчащий ослиный хребет.
— Тпру! — во всё горло вопила я.
Животное и ухом не вело. «Вот незадача, — вихрем пронеслось в моей голове, — видно, этот осёл, будучи коренным марокканцем, просто не понимает английскую речь». Я пыталась теребить его за гриву, похлопывала по крупу, исторгала душераздирающие вопли — и всё без толку. Я скакала всё дальше и дальше, прочь от моего разлюбезного муженька. Мы летели навстречу одинокому дехканину, который вытаращился на нас с таким видом, как будто воочию наблюдал явление призрака из потустороннего мира: странную светловолосую фемину в немыслимых широких жёлтых брюках, которая, летя во весь опор верхом на осле, во всё горло выкрикивала какую-то тарабарщину. Но прежде чем я успела что-нибудь крикнуть остолбеневшему дехканину, до меня донёсся высокий пронзительный свист, и в тот же миг дехканин уже исчез из виду. Осёл исполнил молниеносный разворот на сто восемьдесят градусов, и мы поцокали обратно к его хозяину. Нужно ли говорить о том, что ещё до того, как я уселась на этого проклятущего ишака, мои седалище и промежность и без того представляли собой сплошную болячку после дня настоящего галопирования по неровной дороге. Теперь же, когда Ларри стащил меня с хребта скотины, я испытывала на редкость мучительную боль; и всё же я заставила себя лучезарно улыбнуться нашим новым приятелям, которым явно не терпелось узнать, как мне понравилась прогулка. Похоже, я угодила им, попытавшись изобразить полный восторг. Темнело, и парни нехотя поплелись к холмам, во временные шатры на краю поля.
Когда они ушли, мы с Ларри всё-таки разбили палатку, правда, уже при свете луны и высыпавших звёзд. Теперь в поле воцарилась тишина. На дороге — ни души. Лёжа в палатке, я долго не могла сомкнуть глаз, одолеваемая навязчивым беспокойством и мучимая чувством собственной незащищённости. На всякий случай у меня был под рукой баллончик собачьего репеллента — химического аэрозоля, вызывающего временную слепоту у животных и человека. Мне вспомнились предупреждения местных дехкан насчёт странствующих кочевников, которым ничего не стоит забросать нашу палатку камнями, если мы поставим свой «шатёр» в чистом поле, вспомнились также слышанные мной ещё в Испании разные байки о туристах, якобы застигнутых врасплох и убитых марокканскими разбойниками. Этой ночью вокруг нас не было ни цементных стен, ни гостеприимных дехкан, приглядывающих за нами. Ларри, однако, сохранял слоновье спокойствие.
— Что сказать, марокканцы добры и радушны. — Он зевнул. — Детки — вот это проблема, но и они вряд ли отважатся бродить по полям в самую полночь. Не о чём беспокоиться, Барб. Забудь все эти россказни.
Минут через десять мы услышали приближение людей. Я схватилась за собачий репеллент. Голоса, сопровождавшие шорох шагов, резко стихли возле самой нашей палатки. Затем наступило долгое мучительное молчание. По всему моему телу выступили бисеринки холодного пота. Кто знает, сколько их там, гадала я. Почему они замерли? Почему затаились? Снаружи — ни шороха, молчание казалось бесконечным. И вдруг — знакомые звуки: «планкити-планк, планкити-планк, планкити-планк». Всё моё существо охватило тёплое чувство облегчения. Наши друзья негромко запели-заныли, и вскоре мы с Ларри провалились в сон.
Поутру, к завтраку, к нам забрёл марокканский «ковбой» со своей коровой. Чтобы согреть скотинку, юноша первым делом сложил небольшой костерок из принесённого с собой хвороста, затем подсел к нам. Мы предложили ему кусок сыра, который он немедленно насадил на конец длинной тонкой хворостины. Присев на корточки у костра, парень принялся поджаривать сыр. Вскоре сыр превратился в горячий резиноподобный комок, такой мерзкий на вкус, что даже корова не сразу сообразила, как с ним поступить, когда парень с отвращением запустил в неё плавленым шариком. Жестом попросив ещё кусочек, «ковбой» на этот раз отправил его в карман бурнуса, про запас.
После завтрака Ларри чистил зубы. На физиономию парня наползло выражение полного недоумения. Приблизившись к Ларри нос к носу, он с недоверием наблюдал за тем, как тот орудует щёткой во рту. К полной его неожиданности Ларри вытащил щётку, растянул губы в улыбке и с силой сплюнул сквозь зубы струйку белой вспененной пасты. Наш приятель залился диким смехом, заскакал вокруг своей коровы, хлопая в ладоши и тыча пальцем в пенистую улыбку моего мужа.
Вскоре после того, как мы двинулись в путь, на дороге показалась развилка, не обозначенная на наших картах. Надписи на указателях были сделаны исключительно на арабском, и мы с Ларри глубокомысленно изучали их.
— Ну и как по-твоему? — спросил наконец Ларри. — Что больше похоже на «Фес»? Каракульки на том, что справа, или на том, что слева?
Пока мы занимались исследованием «каракулек и загогулинок», двое юных козопасов с близлежащих лугов подбежали к нам поглазеть на наши велосипеды.
«Фес?» — спросил Ларри, указывая налево, то бишь в том направлении, где, по его мнению, должен был находиться Фес. Оба они дружно закивали. «Фес?» — переспросил он снова, на сей раз показывая направо. Мы уже хорошо усвоили, что некоторые дети утвердительно кивают в ответ на всё, о чём бы их ни спросили; вот почему для пущей надёжности мы всегда устраивали двойную проверку. Помотав головами, мальчишки снова указали налево.
К полудню до Феса оставалось каких-то двадцать миль. Земля пересохла и пылила, температура перевалила за восемьдесят. Я же упорно катила вперёд в своих трениках, пока наконец не выдержала.
— Придётся снять эти штаны, — на ходу прокричала я Ларри.
— Скрести пальцы. Сейчас проверим, что бывает, если женщина щеголяет в шортах в исламской стране.
Съехав с дороги, я пристроилась за валунами и поспешила переодеться ещё до того, как начали «материализовываться» первые любопытствующие. Я вернулась на трассу в футболке с короткими рукавами и в чёрных «велосипедках», которые всё же были намного длиннее спортивных шорт.
Первые пять миль я не отрывала глаз от дороги. Я действительно стеснялась своей неприкрытой кожи. Убеждённая, что окружающие смотрят на меня с видом крайнего осуждения, я не могла поднять глаз из боязни встретиться с их негодующими взглядами. В конце концов, собравшись с духом, я принялась выискивать на лицах дехкан эти самые осуждающие взгляды. И не нашла… Моя маленькая «метаморфоза» вряд ли вообще кого-нибудь волновала.
Ещё до того, как впереди замаячила окраина Феса, мы увидели Атласские горы; вершины их были одеты снегом. Фес раскинулся на равнине у подножия хребта. Старейший из четырёх городов — традиционных столиц султаната — существовал уже более двенадцати веков. В середине четырнадцатого века Фес считался центром просвещения и торговли. Он и по сей день остаётся центром религии и традиционных ремёсел. В пригороде Феса мы с Ларри притормозили возле вполне современной бензоколонки, — по подобного рода сооружениям мы уже успели соскучиться за последние несколько дней, — и спросили, как добраться до кемпинга. Персонал направил нас в самостоятельный «новый город», основанный в 1916 году.
Новый Фес мог гордиться своими современными магазинами и отелями, почти все горожане и даже некоторые горожанки щеголяли в европейской одежде. Мы были потрясены, увидев женщин в юбках до колена, в туфельках на высоких каблучках и подчёркивающих фигуру блузках. Тем не менее на большинстве женщин были долгополые узкие халаты с капюшонами, скрывающие одежду. Одни не снимали капюшонов и носили чадру, скрывавшую всё лицо целиком, кроме глаз. Другие носили капюшоны или шарфы, но без чадры, тогда как третьи игнорировали и то и другое, ограничившись лишь длинными бурнусами, причём капюшоны просто покоились у них на плечах.
Кемпинг был втиснут в первоклассный жилой район Нового Феса и обнесён высокой кирпичной стеной, у ворот которой дежурили двое вооружённых охранников. За стеной же нас ждал сущий рай с душевыми, туалетами, мойками для посуды и цементными бассейнами для стирки одежды, снабжёнными стиральными досками. Плата за стоянку за двоих равнялась пяти дирхемам, или доллару девяносто, за сутки. Душевые были холодны как лёд, но что может быть приятнее при такой жаре! Мы смыли с себя всю пыль, пот, грязь, ослиный навоз и овечьи орешки, сроднившиеся с нашими телами и одеждой за последние два с половиной дня. В магазине напротив кемпинга я купила апельсины, хлеб и йогурт на ужин, ну а к шести часам мы с Ларри уже залегли на боковую.
На следующее утро, вскочив ни свет ни заря, мы отправились пешком в восьмикилометровый поход в медину — обнесённый стеной древнейший центр Феса. Ослепительно сияющее солнце едва пробивалось сквозь дым, пыль и тени, наполнявшие замысловатый лабиринт многолюдных узких улочек. Полчища мух заслоняли собой просачивающиеся сквозь дымную пелену тонкие, как нити, лучики света. Запахи, виды и звуки медины были экзотичны и непривычны. Ароматами курились кипящий мятный чай, гашиш и свежие, ещё тёплые навозные кучи, оставленные ишаками, которые привычно тащили на себе всё что угодно в лабиринт и обратно. Красильные чаны необъятного кожевенного цеха под открытым небом, рассыпающиеся от древности здания, специи, грязь и пыль, свежеиспечённые булочки и протухающее мясо в мясных лавочках источали свой собственный особый дух.
В ароматах, приобретших от жары особую остроту, переливаясь, медленно проплывал коллаж из белых тюрбанов, алых фесок, джинсов, безупречных строгих мужских рубашек, французских юбок, длинных бурнусов, покрывал, шарфов, пляжных полотенец и бескаблучных кожаных шлёпанцев. Туристки в скупеньких трубочках-топиках и шортах пробирались по узким улочкам бок о бок с мусульманками, оставлявшими неприкрытыми только глаза. Люди неловко жались к стенам лавочек, протянувшихся по обеим сторонам «коридоров», под напором толпы, освобождая дорогу бредущим ослам, навьюченным коробками и корзинами с товаром. Темнокожие проводники, ведущие ослов под уздцы, постоянно взывали к движущейся впереди сплошной стене людских тел, но часто их просьбы освободить дорогу тонули в беспорядке, царившем на суматошных узеньких улочках.
Монотонное визгливо-пронзительное пение, нарушаемое радиопомехами, вырывалось на волю из чайных, и по пять раз на дню с вершины стройных высоких минаретов муэдзины скликали правоверных к молитве. Внизу, под ними, втиснутые в крохотные, состоящие из одной-единственной комнатушки, лавочки-мастерские, дверьми выходящие в переулки, в поте лица трудились плотники, кожевенники, медники, ткачи и портные. Юноши, нанятые в подмастерья к ткачам, стояли в переулке, футах в двадцати от мастерских, держа в руках по три-четыре мотка шерстяной пряжи. Нити тянулись в мастерскую, где стараниями мастера им суждено было превратиться в ткань для бурнуса или костюма. По мере того как продвигалась работа ткача, парни разматывали мотки. Случалось, пробегавшие мимо сорванцы запутывали нити. Тут же поблизости выстроились старики, продавая мяту для чая по пять центов за пучок, в то время как мелкая ребятня добродушно клянчила подаяние у интуристов, а мясники вывешивали напоказ отрубленные головы тех животных, чьё мясо продавалось в лавке.
Ковры, всевозможные изделия из металла, обувь, фрукты, овощи, джинсы, ткани, мебель, масляные лампы — едва ли не всё, что только можно себе представить, — выставлялось на продажу или изготовлялось в мастерских медины. Пестроте лавочек как нельзя лучше соответствовало многообразие людей, запахов и звуков. Внутри мечети Карауин, старейшей мечети Северной Африки, и в здании университета, основанного в 859 году, набожные мусульмане стояли на коленях на экзотических ковриках ручной работы и, обратясь в сторону Мекки, отбивали земные поклоны, вознося молитву Аллаху. На автостанции, за стенами медины, слепые, калеки и нищие просили милостыню у пассажиров-мусульман, большинство из которых совало им несколько монеток. Почти неделю изо дня в день мы с Ларри с наслаждением терялись в этом запутанном экзотическом мире, временами напоминавшем картины сюрреалистического видения. Мы смотрели во все глаза, мы слушали и вдыхали его ароматы, а затем, выбравшись наконец из этого сна, снарядились в обратный путь в Сеуту.
Идея вернуться в Сеуту автобусом казалась удачной по двум причинам. Во-первых, нам не пришлось бы впустую потерять целых два дня на то, чтобы вновь проделать уже хорошо знакомые двести миль от Феса до Сеуты. Во-вторых, мы оба сочли, что автобусная «прогулка» позволит нам пережить массу любопытных ощущений.
В половине шестого утра, 22 апреля, мы покатили из кемпинга к автобусной станции. Солнце уже озарило пыльный воздух и тела спящих, сгрудившихся в переулках около станции. За тридцать пять дирхемов (одиннадцать долларов) мы стали счастливыми обладателями двух билетов с местами на шестичасовой автобус. Багаж удалось распихать под сиденья и пристроить в ногах, но велосипеды пришлось громоздить на крышу, что обошлось нам ещё в десять дирхемов. Велосипеды присоединились к компании вьюков и корзин, которые заносились наверх по лесенке с задней стороны автобуса, клались на крышу, для надёжности сверху на них набрасывалась сетка. На протяжении всего нашего восьмичасового путешествия всякий раз, когда автобус останавливался, чтобы посадить ещё пассажиров с корзинами, Ларри карабкался по лесенке наверх вслед за грузчиком, чтобы лично убедиться в целости и сохранности наших велосипедов. По причине явного отсутствия у автобуса мягких рессор на ухабистой дороге тюки и прочая кладь с грохотом выплясывали на крыше, сшибаясь друг с другом. Каждый раз, когда автобус ухал в очередную яму шириной от бровки до бровки и тотчас же бодро выпрыгивал из неё, мы ждали, что за окном, того и гляди, пролетят наши механические товарищи по несчастью.
Эх, если бы сейчас меня видела моя мама, только и думала я, пока автобус медленно, но верно выбирался из Феса. Вот они мы, вдавленные в крохотные сиденья, впереди едва хватает места, чтобы поставить колени. Рядом с нами в проходе покачиваются два марокканца. В обеих руках у каждого по живой курице, причём держат они их вверх тормашками, за грязные ноги. Сами несушки обмякли и висят без движения.
Прямо над моей головой находился громкоговоритель, водитель же включил радио на всю катушку. Из него изливались заунывные стенания марокканских «мамок», сопровождаемые главным образом радиопомехами. В нескольких милях от Феса впередисидящий пассажир хорошенько грохнул свой портативный радиокассетник о спинку переднего сиденья, после чего его «ящик на батарейках» внезапно ожил. Этот парень явно предпочитал чисто мужские стенания, хотя и под тот же самый скребущий по нервам аккомпанемент. В автобусе было тесно и жарко, и я высунула голову в окно, чтобы немного проветриться на пыльном «свежем» воздухе.
В какой-то момент, когда автобус ринулся в очередную рытвину, один из пассажиров в проходе потерял равновесие. Пытаясь устоять на ногах, он схватился правой рукой за спинку сиденья, при этом упустив курицу. Потерянная птица сломя голову пустилась наутёк. Когда же после упорной борьбы кому-то из пассажиров наконец удалось прижать её к полу, на теле беглянки не осталось ни единого пёрышка. «Обнажённую» вернули хозяину. Музыка продолжала визжать.
По графику между Фесом и Сеутой полагалось три остановки — Уазан, Шешуан и Тетуан, — но наш водитель останавливался возле каждого голосующего у дороги. Слепых подсаживал бесплатно. В Уаззане, прежде чем кто-нибудь смог высадиться из автобуса, в салон ввалилась кучка попрошаек и начала свой обход. За нищими устремились дети, предлагая фрукты, сладости и жвачку. В Уазане почти все пассажиры высыпали из автобуса — немного размяться и заглянуть в кафе. Все они оставили свои пожитки без присмотра на сиденьях, заставив меня ещё раз помучиться над вопросом: куда же всё-таки подевались «хвалёные» марокканские воры, которыми нас пугали интуристы? Впередисидящие пассажиры сошли в Тетуане, их места заняли двое с иголочки одетых марокканцев лет двадцати с небольшим. Парни прилично говорили по-английски, но речь их была невнятна и бессвязна, они то и дело принимались хихикать. Вскоре после того, как они расселись по своим местам, один извлёк полупустую бутылку джина и два стакана. Впервые за всё время мы с Ларри видели марокканцев, балующихся спиртным. Остальные пассажиры неодобрительно поглядывали на бутылку, однако эти двое проигнорировали враждебные взгляды и, решительно приступив к делу, лихо опрокинули по полному стакану неразбавленного джина. Под третий стаканчик оба они заглотали странного вида пилюли. Через некоторое время парни принялись безудержно хохотать, испытывая явные трудности с сохранением вертикального положения без подпорок, особенно тот, что сидел возле прохода. Пассажиры возмущённо зашикали.
Хи-хи, хи-хи, шлёп. Один из любителей джина со всего размаху грудью обрушился в проход, остальную часть тела удержал от падения подлокотник. Другой выпивоха подался вперёд и, вцепившись в ближайшее к нему безжизненно свисающее плечо друга, приналёг и рывком привёл его тело в вертикальное положение. Смех прекратился, теперь в пьяном ступоре эти двое навязывали свой напиток дехканину в бурнусе, сидящему от них прямо через проход. Доведённый до белого каления крестьянин в панике переметнулся на другое место.
Хи-хи, хи-хи, шлёп. Парень у прохода опять вывалился «за борт», повиснув на подлокотнике. До границы оставалось минут пятнадцать, а испанская полиция снискала себе международную известность кропотливыми, вплоть до полного изнеможения обеих сторон, поисками гашиша. Каждый гость Марокко хорошо знает, что, будучи пойманным при провозе гашиша, он рискует провести добрую половину своей жизни в одном из карцеров испанской тюрьмы. В пятнадцати минутах от границы, при скорости сорок миль в час, двое выпивох раскурили сигарету с марихуаной.
— Ох, чудно, — тяжко вздохнул Ларри. — Теперь их песенка спета. Не удивлюсь, если они предложат таможенникам сделать затяжку-другую. Это будет действительно весёленький переезд через границу!
Автобус урчал и ходил ходуном, а эти двое никак не могли оторваться от сигареты. Они курили и курили, пытаясь угостить других. «Спасибо, спасибо, что-то нам сейчас не до гашиша», — отбрыкивались мы. Ну а затем показалась граница, и автобус остановился.
«Здорово, ничего не скажешь. От нас от самих разит гашишем», — ворчал Ларри.
И правда, когда мы вели велосипеды через переезд, наша одежда, кожа и волосы так и благоухали гашишем, но никто нас не унюхал. «Никаких досмотров до Альхесирас», — прокричал пограничник, сделав нам знак рукой проходить.
Прежде чем двинуться в Сеуту, я оглянулась назад на автобус. Он был пуст, не считая двух пьяниц. Они по-прежнему чудом удерживались в креслах, под собственный истерический хохот передавая друг другу косячок. В тот вечер они так и не добрались до переправы.
В Испании, в Рота, что в девяти милях севернее Альхесирас, расположилась американская военно-морская база. Там квартировали Ли Трэни и его жена Шейла, наши знакомые по кемпингу в Гранаде. Ли и Шейла мастерски заманили нас погостить к себе на базу, мы же клюнули на огромную банку превосходной крупитчатой арахисовой пасты, которую они преподнесли нам, вскользь упомянув о том, что в военном продовольственном магазине в Рота можно прикупить и побольше. После трёх месяцев сладковатого, вязкого тестообразного испанского месива, близко не лежавшего к арахисовой пасте, первая же ложка родной «Янки экстра чанки» привела нас в полнейший восторг.
Всего за каких-нибудь двое суток — ровно столько потребовалось нам на то, чтобы добраться из Марокко до Рота, самоуправляющейся маленькой Америки, — мы словно совершили прыжок из прошлого века в век, скажем, двадцать второй. И хотя Испания с её автомобилями, электричеством, водопроводом в небольших городках, мощными сельскохозяйственными машинами на полях по сравнению с Марокко выглядела вполне современной, Рота бесспорно опережала её на целый исторический шаг. На базе были свой кинотеатр под открытым небом, где смотрят фильмы, не выходя из автомобиля, площадка для игры в гольф, теннисные корты. Перед домами красовались электрические газонокосилки и прогулочные авто, своими размерами превышавшие жалкие марокканские хижины. Дом Трэни мог похвастать стерео, утопающей в коврах ванной и огромнейшим, просто выдающимся матрасом в той комнате, которую отвели для нас.
Мы прожили в Рота три дня. Как славно было опять болтать с кем-то по-английски и предаваться воспоминаниям об Америке вместе с людьми, которые некогда там жили. Как приятно было на какое-то время осесть, когда тебе не надо рыскать в поисках пищи и места для ночлега. Всё это было не просто чудесно, но и пробуждало в нас особые чувства, заставляя думать о доме и удивляться тому, как это мы до сих пор не устали от кочевой жизни. Раньше, когда люди, случалось, приглашали нас погостить к себе в дом, их дружеский порыв обычно придавал нам сил и энергии, подогревая наше желание продолжать путешествие и искать встреч с новыми добрыми и душевными людьми. Но в Рота на нас накатила тоска по дому.
В то утро, когда мы уезжали из Рота, взяв курс на север — прямиком под встречный ветер, Ли и Шейла снабдили нас на дорогу шоколадом, овсяным печеньем и конечно же арахисовой пастой. Местность к северу от Рота была скучной и неинтересной, да и мы уже вдоволь налюбовались ею на пути из Севильи. По сухим покатым склонам холмов тянулись ряды низких сучковатых пней от срубленных олив, а ветер поднимал пыль с испанских виноградников, швыряя её нам в глаза. Встречный ветер и ностальгия изрядно портили нам настроение.
После трёх часов противоборства с ветром и сильного желания рвануть назад в Рота, мы с Ларри съехали с дороги подкрепиться. После бессонной ночи наши силы были на исходе, а мышцы болели после схватки с ветром. Ветер подхватывал и кружил вокруг нас пыль и сор — испанские дороги часто завалены мусором и отбросами, а реки и речушки настолько засорены, что вода в них, отдающая чем-то тухлым, кажется чернильно-чёрной и мылкой. Проезжавший мимо мотоциклист сбросил скорость ровно настолько, чтобы освистать и облить меня грязью, хотя на мне были скромные треники и свободная футболка. Вдобавок мне вспомнилось, как надменная булочница вздёрнула цену на хлеб, когда мы, «las turistas», заглянули в её лавку. Вскоре депрессия, ностальгия, физическая и моральная усталость сделали своё чёрное дело — мы с Ларри принялись спорить.
— Мне так хотелось, чтобы ты одумался и перестал настаивать на нашем отъезде из Рота. Я не была к нему готова, — выпалила я. До меня долетал запах гниющего придорожного мусора.
— Это я-то! Да мне и самому не хотелось уезжать. Я думал, тебя потянуло в дорогу! — в ответ прокричал Ларри.
— Тогда почему ты не сказал мне об этом? Почему ты не сообщаешь мне о том, чего тебе хочется или не хочется? Почему ты не сказал мне, что не хочешь уезжать из Рота?
— Да потому, что мы всегда поступаем так, как хочется тебе, вот я и не стал себя особо утруждать.
— Снова-здорово! Мы всегда делаем то, что ты пожелаешь, тебе ли об этом не знать!
Ну а затем, стоя возле велосипедов, то и дело срываясь на крик, мы оба поведали друг другу, до чего нам осточертело это путешествие, мусор и грязь, «неравнодушные» ко мне испанские свистуны и как мы устали друг от друга.
— Вот доберусь до Севильи и сразу же лечу домой! Довольно! С меня хватит! Конец! Я еду домой! — надрывалась я. — И я не желаю тебя больше видеть!
— Отлично! Взаимно! Мы оба устали!
В гневе Ларри сгрёб мой велосипед и швырнул его в кювет. Я бросилась за велосипедом, подняла его и выволокла на дорогу, вскочила в седло и отчаянно заработала пятками.
Я понятия не имела, едет ли Ларри следом, это как раз меня заботило меньше всего. Минут через десять — пятнадцать Ларри нагнал меня.
— Давай-ка слезем и поговорим, — сказал он удивительно спокойным тоном.
— Нет. Мне нужно успеть на самолёт, — вырвалось у меня.
— Живей, давай успокоимся и всё обсудим.
Не удостоив его ответом, я молча катила себе куда глаза глядят. Ларри держался сзади, он хотел дать мне ещё немного времени, чтобы взять себя в руки.
— Ладно, так и быть, — в конце концов сдалась я.
Мы уселись бок о бок на краю дороги, и Ларри обнял меня за плечи. Что там мусор, ветер, грязь и пролетавшие мимо мотоциклисты, мы оба просто перестали их замечать. Мы жалели, очень жалели о том, что успели наговорить друг другу. Ларри сетовал на то, что устал и раскис, я же попыталась приободрить нас обоих.
— Сейчас мы переживаем кризис, только и всего, — вслух рассуждала я. — Нам следовало бы предвидеть, что на протяжении нашего двухгодичного путешествия мы время от времени будем попадать в такие вот «ямы». Нам было чудесно в Марокко. Рота пробудила в нас ностальгию, и мы приуныли, потому что нам было грустно расставаться с Ли и Шейлой. Да и встречный ветер не прибавил нам бодрости. Но очень скоро должно случиться нечто такое, что непременно изменит дело к лучшему. Так всегда и бывает.
— Послушай, самое главное для нас — это поддерживать друг друга, особенно по мере того, как мы продвигаемся на восток и путешествие становится всё труднее. И если один из нас раздражён или подавлен, вместо того чтобы орать на него, другой должен взять инициативу в свои руки и успокоить взгрустнувшего, щадя при этом его чувства. Для того чтобы пережить трудные времена и мрачные настроения, нам нужно поддерживать друг друга. То есть приложить какие-то реальные усилия обоюдно, скажем, не заводиться, если у другого что-либо не ладится, пусть даже и в самых благоприятных обстоятельствах.
— Я люблю тебя, Ларри. Я вряд ли смогла бы справиться с этим в одиночку. Извини, что я вышла из себя. Теперь я постараюсь быть более чуткой. Всё будет хорошо. Возможно, Португалия окажется райским местом, а если и нет, то не всё ли равно, ведь нас ждёт встреча с моими родителями. Не пройдёт и месяца, как они будут в Мадриде.
Ближе к ночи, забившись в спальники, мы тесно прижались друг к другу. Мы по-прежнему тосковали по дому, но вместе с тем уже чувствовали новую близость, зарождающуюся между нами. Сознание того, что нам больше не с кем разделить радости и тяготы нашего путешествия, куда бы ни завела нас дорога, ещё больше укрепляло наши отношения.
